«Ты смотришь себе платья на моделей… »

«Собираешься мерять это бесформенное уродство? С ума сошла?»

«Конечно, облегающая одежда красивее просторной».

«Оно обтянет твой живот!»

«В этой широкой кофте ты похожа на беременную».

— Я недавно смотрел наши старые фотографии, — говорит Олег, пока я наливаю себе стакан воды. 

Привкус шоколада во рту омерзителен, скребёт горло — куда исчезла волшебная, нежная сладость? Секунда удовольствия — и часы расплаты. Оно того стоило?

— Ты так хорошо выглядела до родов.

«А сейчас — нет», — повисает между нами невысказанное. 

Мне казалось: со временем боль притупляется, нарастает броня, душа черствеет и то, что раньше било наотмашь, на сотый, тысячный раз не более, чем укол шпильки. Так почему слышать одно и то же по-прежнему столь мучительно?

Это мелочь, мелочь. Ерунда, не стоящая внимания, но...

Стакан в руке трясётся, и вода плескается внутри стеклянных стенок. Я зажмуриваюсь. Это всё, что я могу сделать: кричать не выход, бить тарелки — усыпать осколками кухню, а объяснять простые вещи я пробовала и не раз. Что я скажу? Мне больно? Твои слова ранят? Я поняла намёк, а теперь, пожалуйста, уходи, не продолжай, не надо, любому терпению есть предел?

Губы дрожат. Рот кривится. 

— Уйди, — выдавливаю я, цепляясь свободной рукой за край каменной мойки. — Уйди, прошу.

— Опять ты меня прогоняешь. Думаешь, это не обидно?

Я смеюсь. Всхлипываю.

— Уйди! Хватит меня мучить!

— Что я такого сказал?

Я плачу. Плачу из-за мелочи. Никто меня не поймёт.  

«Просто не обращай внимания», — скажет мама.

«Это всего лишь слова», — начнёт убеждать Олег.

Но если не обращать внимания просто, а оскорбления и упрёки — пустое сотрясание воздуха, то как из весёлой, уверенной в себе девушки я превратилась в эту жалкую истеричку?

Можно непонимающе покрутить пальцем у виска. Отмахнуться  заезженной фразой о том, что всякие бездельницы «бесятся с жиру», упрекнуть отсутствием настоящих проблем, даже вспомнить голодающих детей Африки — это так удобно. Но есть и другие крылатые выражения, в которых не меньше народной мудрости. Например, вода точит камни.

И она точит!

Как недовольство мужа — мою уверенность в себе.

— Если я тебе не нравлюсь, разводись. Найди себе худую.

— Ты ведёшь себя неадекватно, — Олег скрещивает руки на груди, загораживая дверь, и я понимаю, что из кухни не выйду. И сам он не оставит меня в покое. Будет говорить, говорить, пока не доведёт до изнеможения, до состояния вареного овоща.

— Я хочу как лучше. Неужели не понимаешь? Я тебя люблю и хочу как лучше. 

— Хватит. Прошу, умоляю, давай прекратим.

Но мои просьбы разбиваются о стену непрошибаемой уверенности в собственной правоте. 

Какой у меня выбор? Слушать или закрыть уши руками, мысленно читая Есенина. Не бросаться же на Олега, вырываясь из кухни с боем? Я в ловушке. В ловушке. И прекрасно знаю, что будет дальше. Сценарий один и тот же, словно фрагмент кинофильма, поставленный на бесконечный повтор.

— Ты же себе даже платья нормального не найдёшь.

Дались ему эти платья!

—  Найду! В магазинах полно платьев 46-го размера! 

— И что это будет за платье? — кривится Олег. — Страшнючий балахон? Ты же девушка. Все девушки хотят выглядеть хорошо.

— Я выгляжу хорошо.

Олег ухмыляется. Я представляю, как бью его по лицу, а потом сползаю на пол. Обессиленная, разбитая, прижимаюсь к дверце кухонного шкафчика, закрываю глаза и начинаю читать: «Друг мой, я очень и очень болен… »


Глава 4

— Подкинуть вас? — раздаётся со стороны подъезда, и сначала я решаю, что обращаются не ко мне, а потом вижу играющего ключами мужчину: он смотрит прямо на меня. 

— Что, простите?

Смысл вопроса ускользает: сознание угнетено таблетками, и я не уверена, что через пять минут не отключусь, рухнув где-нибудь на полпути.

— Вы куда-то собираетесь. Может, подбросить?

Ноги разъезжаются на тротуарной плитке, хотя та и посыпана песком. Снежная крупа летит в лицо — колючая, мокрая. Погода к прогулкам не располагает, но даже под действием фенибута я не готова сесть в машину к незнакомцу. 

Чёрный джип, рядом с которым я стою, моргает фарами: мою растерянность, похоже, принимают за согласие. Мужчина, хозяин авто, улыбается, спускается с крыльца, и его взгляд, слишком заинтересованный, наполняет меня нелогичным ужасом. Неужели я правда полагаю, что меня затолкают в машину силой?

Наверное, моё поведение выглядит странным: я отшатываюсь от возможного похитителя, сходя с безопасного, посыпанного песком пятачка дороги. Под ногами оказывается чистый лёд. Падая, я успеваю подумать, что сапоги на шпильке зимой — выбор клинической идиотки. Тем более, если она, как я, не умеет ходить на каблуках. 

И тут моё запястье крепко стискивают. В киношной мелодраме такое, возможно, срабатывает, но сегодня моя жизнь — трагикомедия: мы оба — и я, и неудавшийся спаситель — растягиваемся на льду. Причём угадайте, кому везёт меньше? Кто ко всем прочим неудачам оказывается придавлен тяжёлым телом?

— Извините, — смеётся недоделанный «дон Кихот», рыцарь в чёрном пальто и дурацкой шапке. Но слезать с меня не спешит. Щурится. Опускает руку слева от моей головы. Смотрит — серьёзно, уже не улыбаясь. И я вспоминаю старый-престарый фильм,  в котором Сандра Буллок, рискуя жизнью, прыгает за любимым на рельсы, а потом крутит роман с его младшим братом. 

Я словно оказываюсь в одной из сцен. Мужчина сверху точь-в-точь главный герой. Как же его звали?

— Надеюсь, ушиблась только гордость? — он двигает бровями.

Действие фенибута ослабевает, а может, виноваты падение и ноющий копчик, но в сон больше не клонит. Неловкость ситуации распускается как чернильная клякса на бумажном листе.

— Может, вы… — я приподнимаю руку. 

«Дон Кихот» вскакивает, помогает встать.

— Так что? — он поправляет шапку, потом снимает вовсе, вероятно, вспомнив, как нелепо в ней выглядит. — Подвезти вас? В этом жестоком мире, полном опасностей, не помешает иметь надёжного спутника.

Я смеюсь. Действительно смеюсь. Хотя минуту назад ощущала себя разбитой вдребезги и едва могла выдавить тень улыбки. 

Этот взгляд… Давно на меня не смотрели с таким… с такой… 

Пуховик сзади мокрый, облеплен снегом. Капюшон поднят. Из него, как борода, торчат волосы, тоже мокрые и в снегу. Но я чувствую себя привлекательной. Чёртовой мисс Вселенной. Это подкупает.

Однако я по-прежнему не сажусь в машину к незнакомцам.

— Спасибо за предложение и… — я киваю на лёд под ногами, — попытку помочь.

— Обращайтесь.

От уголков глаз расползаются лучики морщин, как у того актёра, имени которого я не помню, и мне хочется улыбаться в ответ. И — о ужас! — я это делаю: улыбаюсь, бросаю кокетливые взгляды, почти флиртую. 

Видел бы меня сейчас муж! Точно бы сказал гадость. Опустил бы с небес на землю.

Но Олега рядом нет, и можно вспомнить, какой я была раньше, до нашей встречи.

Я разворачиваюсь. Иду к остановке, взволнованная и окрылённая. Сердце колотится, как если бы произошло что-то значимое, но ведь особенного не случилось. Просто незнакомый мужчина предложил подвезти.

Бил Пуллман. Да, так его звали, этого актёра. Красивый...

— Удачи, Наталья! — летит мне вслед. 

Откуда он знает моё имя?

Глава 5

— Я хочу развестись, — говорю матери, пока завариваю чай.

В гости к ней я всегда прихожу со своим пакетиком, и не потому что не в состоянии жить без Greenfield Spring Melody или ненавижу «Принцессу Нури», коробка которой стоит на столе. В конце концов, полка над хлебницей забита стеклянными банками и картонными  упаковками с ароматными листьями. Выбор огромен. Мама в прошлом врач, а значит, в доме полно чая, вина, конфет. Проблема в том, что с тех пор, как она вышла на пенсию, всё это богатство не пополняется,  большинство запасов относится к пятнадцатому году.

«Зачем мне покупать чай? — говорит мама. — Я его не пью. А для гостей вон — целые полки. Что? Какие червячки? Глупости! У чая нет срока годности».

Я макаю пакетик в воду, и та окрашивается в коричневый цвет. На ободке кружки оседает непривлекательный налёт. По кухне плывёт запах чабреца, смешивается с ароматами кофе и тушеных овощей. На плите под стеклянной крышкой что-то кипит и булькает.

— Все мужики козлы, — мама смотрит поверх очков, — в той или иной степени. Ну разведёшься ты. И что? Думаешь, будет лучше? 

Она тянется за чёрствым рогаликом (у хлебных изделий, по её мнению, срок годности заканчивается с появлением первых пятен плесени) и произносит любимую фразу —  универсальное решение любых семейных проблем:

— Просто не обращай внимания. Ну говорит и говорит. Дурак же. Все мужики дураки. Только, может, дядя Толик был исключением, царство ему небесное. Хотя… нет, тоже был дурак. Только меньший.

Она вздыхает, снова сдвигает очки на кончик носа. Смотрит пристальнее, внимательнее.

— Он тебя хотя бы не бьёт?

— Нет, конечно!

Предположение абсурдно, но…

Будто со стороны я вижу, как меня не выпускают из комнаты, бледные пятна синяков на плечах.

«У тебя просто слишком нежная кожа».

— Вот и славно.

Внутри расцветает гадкое ощущение. А если бы я ответила, что да, бьёт, мама точно так же вернула бы очки на переносицу, бросив ничего не значащее: «Не обращай внимания»? 

Нет, скорее, сказала бы что-то в духе: «Схвати табуретку и пригрози разбить о его голову. Пусть боится тебя».

— Знаешь, как тяжело растить ребёнка одной?