Ближе к Новому году Дима внезапно выделил нам с Евой один из выходных, видимо почувствовав, что не только я становлюсь чёрствой к его загулам, но и Ева потихоньку снова становится маминой дочкой, потому что слишком редко видит папу, который приходит ночью (если приходит), воняя женскими духами. Он повел нас в парк аттракционов на ВДНХ, потом в цирк и детское кафе, где мы втроем объелись мороженным. При всей кажущейся идеалистической составляющей программы развлечений, я чувствовала себя настолько вымотанной морально из-за приклеенной к губам неестественной улыбки, что сил уже играть роль идеальной мамочки и жены не оставалось. Я наблюдала словно со стороны за смеющейся Евой и ее отцом, которые дурачились и веселились, наслаждаясь этим днем. Им снова было хорошо вдвоем. А я опять была лишней. Общаясь со мной, Дима едва скользил по мне отстраненным взглядом, подбирая тщательно взвешенные безэмоциональные фразы. Словно в суде. Словно я его долбанный оппонент, а не жена. Хотя какая жена…. Это так, формальность.

Когда Дима и Ева снова хохочут над какой-то шуткой, становится совсем тяжко. Я встаю, чтобы выйти на воздух. Мне нечем дышать и сердце бьется, как сумасшедшее. Конечно, они даже не замечают моего отсутствия. Я стою на холоде в одном джемпере и брюках минут двадцать, но никто не теряет меня, не бежит искать. В детстве я часто проделывала подобную хитрость, чтобы привлечь внимание родителей. И мамочка всегда искала меня, находила, а я, счастливая, смеялась…. Но детство кончилось.

Я возвращаюсь в кафе, и вижу спины моего мужа и дочери. Они даже не оборачивались, чтобы взглянуть, куда я делась, продолжая весело смеяться. Я подошла ближе, собираясь уже заявить о себе, но меня заставил застыть тоненький голосок дочери:

– Папочка, а почему маму не развеселили клоуны?

– Она же улыбалась. Мама просто большая не смеется так заразительно, как ты.

– Мамочка, вообще, больше не смеется. И ей совсем не весело. Ни капелюшечки даже.

– Почему ты так решила, хорошая моя? – мягко спрашивает Дима, гладя Еву по волосам.

– Мама всегда такая. Когда мы утром кушаем, она улыбается, а когда ты уходишь, мамочка не улыбается больше и часто плачет, а потом ходит грустная, – доверительно сообщает малышка.

– А ты спрашивала у мамочки, почему она плачет?

– Да. Конечно. Я всегда жалею маму, когда она грустит, – кивает темноволосый затылок моей дочери. На глаза набегают слезы. Я даже не думала, что мою девочку так тревожит мое настроение. Мне казалось, она ничего не замечает.

– И что мамочка тебе ответила, Ева? – в голосе моего мужа я явственно слышу напряжение. Срочно нужно вмешаться.

– Она сказала, что плачет, потому что ты ее больше не любишь. Это правда, папа?

Нет, пожалуйста, не отвечай. Я не хочу слушать твою ложь.

– Кто тут у нас такой серьезный? – снова надеваю улыбку и, изображая, беспечную идиотку, появляясь перед застывшим взглядом мужа и нежным —дочери.

– Мамочка вернулась, – хлопает в ладоши Ева. Наклоняясь, я обнимаю ее, целуя в лоб. Мое сердце сжимается и болит, когда я встречаю яростный взгляд Солнцева. Я не понимаю, почему он злится, что я опять сделала не так?

Ева засыпает по дороге домой прямо в машине. Я тоже дремлю, измученная этим тяжелым с эмоциональной точки зрения днем. Просыпаюсь от прикосновения ладони мужа к моему плечу.

– Пошли, Маш, приехали, – говорит он, удерживая одной рукой спящую Еву. Я иду за ним в дом на заплетающихся ногах, в голове шумят отголоски сна. И я чувствую, что завалюсь в постель, не смыв косметику.

Доверяю Диме отнести Еву в детскую и уложить в кровать, а сама едва волоку ноги в свою спальню. Снимаю свитер и брюки, складывая на стул, достаю из комода пижамные шелковые штаны и майку на лямках. Залезаю в кровать, обнимая подушку, чувствуя, как усталость заполняет голову туманом. Я уже сплю, когда дверь в спальню резко распахивается, ударяясь об стену. Подскакиваю, испуганно хлопая глазами, и глядя на ворвавшегося в мою спальню разъярённого мужа. По спине проходит холодок, когда я смотрю в его стальные ненавидящие меня глаза.

– Что случилось? – хриплым со сна голосом, спрашиваю я. Он даже не переоделся. Так, как был, и заявился. В джинсах и темно-синем свитере. С кожаными вставками на локтях.

– Это ты мне скажи, – сквозь зубы шипит на меня Дима. Я продолжаю в недоумении хлопать ресницами. – Какого черта ты забиваешь голову ребёнку этой ерундой? Хочешь выставить меня виноватым? Хрен у тебя поучится, Маша. Даже не думай.

– Что за бред ты несешь?! – восклицаю я, когда до меня доходит смысл Диминых претензий. – Ева просто ребенок! И говорит то, что видит и чувствует. Я при всем желании не могла бы ее заставить поверить в то, чего нет.

– У тебя отлично получается дурачить окружающих, Маш.

– О Господи, кто бы говорил!

– Не надо этих картинных заламывай рук. Не впечатляет, – насмешливо бросает он, окидывая меня презрительным взглядом.

– Так иди и впечатлись туда, куда обычно сбегаешь, когда сказать больше нечего.

– А ты права, Маш. Мне действительно больше нечего тебе сказать, – мрачно ухмыляясь, кивает он, разворачиваясь и покидая спальню, громко хлопая дверью. Настолько разъярен, что не думает, что может разбудить Еву, громыхая дверями. Оставшись одна, я, обхватывая себя за плечи и больше не могу рыдать, а тихо ложусь и смотрю в потолок. Он уезжает. Я слышу, как заводится мотор машины внизу, как свистят шины, когда он резко трогается с места.

На следующий день Дима не появляется, не звонит. Ему явно хорошо там, где он сейчас есть. Я понимаю, что так не может длиться вечно, что я просто не смогу и дальше терпеть подобное отношение. Нам необходимо поговорить без лишних эмоций, но каждый раз, когда я его вижу, все заготовленные речи испаряются из головы. Я теряюсь, как девочка, которая впервые увидела его пять лет назад.

Промучившись полдня, я решаюсь на серьезный разговор, набираю номер его мобильного, который, как всегда, не отвечает. Звоню его помощнице Светлане, которая вежливо сообщает, что Дима обедает со своей клиенткой в кафе Романс. Что ж делать нечего, придется вылавливать мужа по кабакам, раз он перестал домой ходить.

Я надеваю строгий темно-синий брючный костюм, а поверх шубку из голубой норки и сапоги на высоком каблуке, и еду в Романс. Все места в кафе заняты, о чем мне сообщает администратор на входе. Я киваю, сообщая, что здесь обедает мой муж, и меня оставляют в покое. Оглядывая переполненный зал, Диму я замечаю сразу. Он сидит с женщиной в красном платье, что-то с улыбкой ей рассказывая. Сукин ублюдок. Лицо рыжей сучки кажется мне смутно знакомым, и тут меня осеняет. Это же та самая баба, которая щупала его за задницу на корпоративе года два назад. Клиентка? Серьезно? Вспыхнув яростью и праведным гневом, я снимаю шубу, отдавая подоспевшему гардеробщику, и иду в зал твёрдыми и уверенными шагами. Стараясь сохранить лицо и не выдать обуревающей меня ревности. По мере моего приближения, успеваю заметить многие вещи. И интимную близость, с которой они вторгаются в личное пространство друг друга и легкие соприкосновения их рук поверх стола, и взгляды, которыми могут обмениваться только любовники, и гребанная бутылка вина с бокалами. Рыжая сука что-то говорит моему мужу, и этот козел смеется, запрокинув голову, одновременно кладя руку на спинку стула, на котором сидит его «клиентка».

– Добрый день. И приятного аппетита, – с лучезарной улыбкой произношу я, появляясь перед парочкой, как кролик из шляпы фокусника. Выражение лиц меняется, как по мановению волшебной палочки. Дима убирает руку со спинки стула своей спутницы, напряженно глядя на меня. И он не выглядит виноватым, пристыженным или пойманным с поличным. Непроницаемое лицо. Холодная равнодушная улыбка. Это его работа. Лгать, не снимая с лица профессиональную улыбку. Его выдала рыжая сука, которая явно нервничала больше, чем стоит нервничать женщине, которая просто обедает со своим адвокатом.

– Привет, что-то случилось? – Вскидывая бровь и откидываясь на спинку стула, спрашивает Дима. Я пожимаю плечами, присаживаясь, напротив.

– А разве для того, чтобы жена пришла проведать мужа должно что-то случится? – невинно улыбаясь, спрашиваю я.

– Я серьезно, Маш! – хлестко бросает Дима. Его клиентка даже вздрагивает.

– Я тоже, – твердо отвечаю я, глядя на него с уверенностью, которой давно не чувствовала. Перевожу взгляд на рыжую суку. Кажется, именно так я окрестила ее в прошлый раз. – Мы, кажется, виделись?

– Да, – вымученно улыбается она, – Меня зовут Эвелина Рамзанова. Дмитрий Евгеньевич занимается моим разводом.

– Да, я поняла. Это единственное, в чем преуспел мой супруг – разбивать чужие семьи.

– Ты иронизировать пришла, или тебе заняться нечем?

– Я пойду, Дим, – встает Эвелина, снова сдав его с потрохами своим этим интимным «Дим». Он едва заметно кивает, и она поспешно сбегает, бегло попрощавшись со мной. И ей еще сказочно повезло, что я не вытаскала ее рыжие патлы.

– Это она, да? К ней ты ездишь? – спрашиваю я, глядя в лицо человека, который столько времени наказывал меня за один единственный поцелуй, кувыркаясь с рыжей потаскухой, которая к тому же платила ему. Господи, это звучит еще более мерзко, чем выглядит.

– Говори, что хотела и уходи. У меня еще сегодня встречи назначены, – бесстрастно говорит Солнцев.

– Когда ты успел стать таким ублюдком? – изумленно спрашиваю я, вглядываюсь в равнодушные стальные глаза. Куда все делось? Волшебство и химия между нами? Притяжение и сумасшедшая страсть?

– Я всегда им был, – произносит он колким голосом. И я вздрагиваю, потому что удар достиг цели. – Просто ты не замечала, Маш. Как и я не замечал многого в тебе.

Я смотрю на него несколько бесконечных мгновений, обдумывая сказанное. А ведь он прав. Не замечала. Видела его настоящего на слушаниях в суде или с людьми, которые ему неприятны, неинтересны, невыгодны, и не задумывалась. Что это не маска, а он. Такой, каким его видят другие.