Мэри Брэддон - Победа Элинор

Майор встал, приподнял свою жену и наделил ее такой полновесной лаской, какую мог оказать только медведь в минуту веселости своей медведице. Майор Леннэрд был шести футов с половиной роста в своих вышитых туфлях, и так же силен, как хорошо выученный гладиатор.

— Пойдем, я представлю тебя ей, — сказала мистрис Леннэрд и повела мужа в гостиную в таком виде, как он был, без сюртука, нисколько не конфузясь.

Способности майора по части разговоров не были разительно-гениальны. Он сделал несколько замечаний насчет погоды, более учтивых, чем новых. Он спросил Элинор, не голодна ли она, не желает ли позавтракать или предпочитает подождать обеда, который будет в шесть часов. Спросил, легко ли она может переносить морские путешествия. Потом он вдруг остановился, не находя более предметов для разговора, помолчал и потребовал себе содовой воды с вином.

Майор Леннэрд имел обыкновение требовать при всех возможных случаях это питье. Он вовсе не был пьяницей, хотя принадлежал к разряду добродушных шумил, только навеселе способных быть приятными собеседниками. Для чего он пил эту смесь, которую непосвященные, пожалуй, сочли бы несколько безвкусной, мог бы пояснить только он сам.

Нельзя предполагать, чтобы он испытывал постоянную жажду; кажется, это питье скорее служило ему средством к занятию слабых умственных способностей, чем удовлетворению физической потребности.

Майор и его жена ушли в спальную и принялись укладывать свои вещи. Когда представлялись слишком непреодолимые затруднения, Элинор призывалась ими, как последнее средство к спасению, и она употребляла все усилия, чтобы превратить хаос в некоторого рода порядок. Важные занятия супругов заняли все время до шести часов, тогда майор надел сюртук и сел к столу.

Но даже и во время обеда укладка вещей не была совершенно оставлена. В промежутках между блюдами мистрис Леннэрд беспрестанно вскакивала и бежала в соседнюю комнату то со шкатулкой для работы, то с письменным прибором, то она схватывала что-нибудь с камина или со столов перед диванами — книгу, разрезной ножик, наперсток, ножницы, перочистку или пачку пакетов — убегала со всем этим в другую комнату и спешила занять свое место до возвращения трактирного слуги, стараясь принять такой вид, как будто и не вставала. Между тем майор усердно работал ножом и вилкой, не отводя глаз от своей тарелки, разве только для маленьких услуг Элинор и своей жене.

Наконец все было готово и адреса наклеены на сундуки и чемоданы. Оглушающая канарейка — которая после обеда пела мучительно громко пронзительным голосом, по-видимому, наслаждаясь шумом и суматохой — была посажена в новую, медную клетку, купленную мистрис Леннэрд. На худенькую, маленькую таксу, черную, с коричневыми пятнами — собственность майора — надели новый ошейник, висячий замок которого замкнули надлежащим образом. Элинор и мистрис Леннэрд надели свои шляпы и шали. Сам майор принял исполинские размеры, вследствие прибавления к его нормальному объему толстого серого пальто, пледа и шерстяного кашне, ярдов в шесть длиной. По счету гостиницы было уплачено в самую последнюю минуту, пока чемоданы складывали на верх кэба, и майор Леннэрд со своими спутницами покатил с шумом к станции Лондонского моста. Оставалось ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы взять билеты и выбрать удобное место в вагонах перед отправлением поезда. И когда они понеслись во мраке холодной мартовской ночи, Элинор почувствовала, что каждое движение со свистом летевшего локомотива отдаляет ее безвозвратно от прошлого.

— В письме Джильберта не было ни одного слова сожаления о разлуке со мною, — думала она. — Я убила в нем чувство любви ко мне.

Было одиннадцать часов, когда они достигли Дувра. Майор Леннэрд спал все время, опустив на уши лопасти своей дорожной шапки — род карикатуры из шерстяной материи на каски храмовых рыцарей. Мистрис Леннэрд, напротив, не спала всю ночь. Она сидела напротив мужа, держа на коленях клетку. Канарейка, наконец утихла и спряталась от света под чехол из зеленой байки. Зато хозяйка ее вознаграждала себя за это молчание постоянной болтовней всю дорогу. Элинор же решительно казалось, как будто с нею другая Лора и нить ее грустных мыслей вовсе не была прервана разговором мистрис Леннэрд.

На следующее утро они приехали в Париж к самому завтраку в Дворцовой гостинице — громадное здание, недавно воздвигнутое, богатое блеском позолоты и ярких цветов… Здесь поселился майор после подробного изложения жене и Элинор той теории, что самые лучшие и дорогие гостиницы всегда обходятся дешевле в общем итоге. Этим правилом майор руководствовался всю свою жизнь и часто был доведен ею до крайне опасного соседства с бездной несостоятельности.

Роскошные залы, в которых теперь находилась Элинор, вовсе не походили на низенькие, крошечные комнатки Архиепископской улицы, но мысли ее, несмотря на то, беспрестанно возвращались к тому грустному времени.

Все утро она разбирала вещи мистрис Леннэрд, пока эта дама со своим мужем, пользуясь прекрасным солнечным днем, гуляли по улице Риволи, по бульварам, проехались в Булонский лес и пообедали наконец у Вефура. Когда же Элинор закончила свое скучное занятие и успела разложить все ленточки, кружева, перчатки, воротнички и разные оборочки по ящикам комода изящной работы и в шкаф эбенового дерева с золотыми инкрустациями, она надела шляпку и вышла на шумную улицу.

Слезы выступили на глазах у нее при взгляде на великолепные дворы Лувра и при шуме барабанного боя и мерных шагов солдат. Да, это была та же улица, по которой она шла со своим отцом в последний день его безрадостной жизни. У нее невольно судорожно сжались руки при этом воспоминании мыслям ее живо представился и тот день, исполненный горести и тоски, в который, став на колени, она поклялась отомстить врагу Джорджа Вэна.

Сдержала ли она свою клятву? Она горько улыбнулась, вспомнив, как протекли четыре года, отделявшие ее от той минуты, и какой странный случай поставил на ее пути Ланцелота Дэррелля.

— Я уехала отсюда, когда Ланцелот был еще здесь, — думала она, — а возвращаюсь теперь, когда он в Англии. Неужели мне назначено судьбою ни в чем не иметь успеха?

Элинор отправилась на Архиепископскую улицу. Там было все по-прежнему: тот же самый мясник суетился в своей лавке, те же самые полинялые, набивные занавеси висели на окнах.

Мистрис Леннэрд была очень добра к Элинор, и если б вообще ласки и приветливое обращение со стороны хозяев дома могли придать спокойствие мистрис Монктон, она была бы совершенно счастлива в своем новом положении.

Но спокойствие было имя — существительное, значение которого даже самое, как я полагаю, было недоступно понятиям майора и мистрис Леннэрд. Они были очень молоды, когда соединились, ошибочно вступили на путь жизни, и с той самой поры оставались в постоянном треволнении, физическом и нравственном. Они походили на двух детей, которые представляют взрослых, продолжают эту игру целых двадцать лет и в конце ее еще остаются такими же детьми, какими были вначале.

Жить с ними — значило находиться в постоянной атмосфере заблуждений и суматохи, иметь с ними какие-нибудь отношения — значило погрузиться в хаос беспорядка, из которого самый ясный ум едва ли мог бы выбраться, не потерпев совершенного расстройства. Самое большое несчастье этих двух лиц было — их сходство между собой. Будь майор Леннэрд человеком с умом энергичным и твердой волей, или будь он только наделен порядочной долей здравого смысла, он управлял бы своей женой и навел бы в своем доме некоторый порядок. С другой стороны, будь мистрис Леннэрд умной женщиной, она, без сомнения, овладела бы мужем и спасла бы этого добродушного сына Марса от сотни сумасбродств, вовремя приняв серьезное выражение лица или даже — когда этого требовали обстоятельства — и строгим выговором в силу власти жены.

К несчастью, они походили друг на друга как две капли воды. Они были двумя старыми сорокалетними детьми и смотрели на свет, как на большую детскую, обитатели которой не могли иметь другого занятия, как отыскивать забавы и обманывать учителя. Они были великодушны и до такой степени мягки сердцем, что, по мнению их более мудрых знакомых, доброта их доходила до глупости. Их обманывали со всех сторон, употребляли во зло их доверие в течение целых двадцати лет, а они все не приобрели умственного сокровища мудрой опытности, как дорого ни платили за каждый урок. В этом году майор оставил военную службу и остался на половинном жалованьи, он имел на то возможность вследствие смерти одной из его теток, старой девицы, которая отказала ему восемьсот ф. с. годового дохода. До получения этого приятного наследства наш военный со своею женой должен был существовать своим жалованьем, умножаемым иногда случайными благодеяниями, выпадавшими на его долю от богатых родных. Семейство, к которому принадлежал наш силач-майор, было очень многочисленно и принадлежало к аристократии. Главою его был маркиз, который нашему майору приходился дядей.

Итак, эта парочка взрослых детей решилась наслаждаться весь остаток своих дней, и для начала этой новой жизни праздности и веселья майор привез свою жену в Париж, откуда они намеревались ехать в Баден-Баден для свидания с некоторыми из аристократичных двоюродных братьев майора.

— Он сам мог бы, моя милая, наследовать титул маркиза, — рассказывала мистрис Леннэрд Элинор, — если б умерли семнадцать его двоюродных братьев. Но как я говорила бедному папаше — когда он ворчал на меня за невыгодную партию, которую я сделала — нельзя же надеяться, чтобы семнадцать двоюродных братьев отправились на тот свет единственно для того, чтобы одолжить нас и доставить Фредди титул маркиза.

Может быть, ничто другое не могло быть счастливее для Элинор, как эта жизнь в постоянной суете и хлопотах, в которой мысли вечно находились в напряженном состоянии от ничтожных забот и волнений, в этом постоянном расстройстве одинокая женщина не имела времени думать о своем собственном горе или об одиночестве, на которое обрекла себя. Только ночью, когда она уходила в маленькую комнатку, находившуюся на одном из самых верхних этажей Дворцовой гостиницы и на четверть часа ходьбы от комнаты майора и его жены, только тогда она имела время вспоминать о торжестве Ланцелота Дэррелля и о несправедливых подозрениях ее мужа. Но и тогда она не могла долго размышлять о своем несчастье, она обыкновенно была изнурена и телом и душой, вследствие путаницы и волнения дня. Естественно, она должна была скоро засыпать и разве только видеть во сне причину своих страданий.