– Я дочитал «Долорес Клейборн», – выпалил я. И это была неправда, я только до середины дошел.

Рука замерла.

– И что думаешь?

– Не хотел бы я быть тем, кто ее взбесит.

Она засмеялась.

– Ты не хочешь… – У меня губы пересохли, и я быстро облизнул нижнюю. – Я знаю, что сейчас выходные, но, может, мы могли бы… Не знаю… Встретиться. Обсудить книгу.

Она всматривалась в темные окна своего дома, будто бы ответ кто-то написал пальцем на стекле.

– Хм, да, можно.

– Отлично. Можно завтра зайти? Я не… у меня выходной.

– Да, хорошо.

– Прекрасно. Я придумаю что-нибудь с едой. Это свидание.

– Хорошо. – И она вышла из машины. Это уже стало рутиной: я выходил, вытаскивал ее велосипед, прислонял его к калитке, а потом смотрел, чтобы она спокойно дошла до дома, а потом уже я садился в машину и уезжал.

– Ты только что пригласил ее на свидание? – пискнул Айжа с заднего сиденья.

– Нет, нет, конечно же нет. Она просто помогает мне кое с чем.

– А. – И он тут же вернулся к игре.


Как только мы приехали к Джубили в субботу, Айжа тут же устроился в кресле, вставил наушники и начал тыкать в экран, оставив нас с Джубили в неловкой тишине. Впервые я был благодарен этому идиотскому устройству за возможность поговорить наедине.

– Хочешь чая? Кофе?

– Да, кофе, если можно, – попросил я, хотя уже выпил две чашки с утра и больше мне пить не стоило. Но я явно приближался к тому, чтобы признать поражение в своем плане по снижению количества выпиваемого кофе. Я стянул шерстяную шапку свободной рукой. В другой руке у меня был бумажный пакет с сэндвичами. Я уже хотел отдать их ей, но она развернулась и вышла из комнаты. Я смотрел ей вслед и думал, надо ли мне просто сесть и ждать, когда услышал:

– Проходи сюда.

Я пошел на голос и оказался на кухне в стиле восьмидесятых, с пожелтевшими обоями, на которых были нарисованы вишенки. Джубили стояла у окна, спиной ко мне. Я старался не думать о том, как солнце добавляло медную рыжину в ее волосы, пробиваясь в окна. И о том, как локон лежал на ее спине, доходя практически до талии. О том, как она перенесла весь вес на одну ногу, и теперь ее бедро приятно округлилось, подчеркивая…

– Какой ты любишь? – спросила она через плечо.

Я кашлянул.

– Эм. Просто черный.

Она повернулась с кружкой в руках и жестом пригласила меня сесть за маленький столик. Я поставил пакет перед собой, а она поставила рядом кружку. Я посмотрел на ее перчатки, будто бы на них смотреть безопаснее всего. Ради всего святого, почему она всегда была в них?

– Итак. – Она села на стул напротив меня. – «Долорес Клейборн».

– «Долорес Клейборн», – вторил я. Столик совсем маленький – круг меньше метра в диаметре. Думаю, что такие модели называются «столик для влюбленных» по понятным причинам. Потому что ты сидишь совсем близко к другому человеку. Так близко, что всего несколько сантиметров – и вы будете касаться друг друга.

– Что твоя дочь думает о книге?

– Я не знаю. Она написала о ней всего пару строк.

– Дай угадаю: о том, что иногда женщине просто необходимо быть стервой, просто нет другого выбора.

– Нет. – Я полез в задний карман за блокнотом, который я свернул и туда сунул, и нашел нужную запись. – «Я поняла и кое-что еще: один поцелуй ничего не значит. Поцеловать может кто угодно».

– Хм. – Джубили откинулась на спинку стула.

– Да, я тоже так отреагировал. Как думаешь, она уже целовалась? С мальчиками?

– Ей все же четырнадцать.

– Всего четырнадцать. Разве ты уже целовалась в четырнадцать лет?

– Нет, – тихо произнесла она, смотря на крышку стола. Она так отчаянно покраснела, что я тут же пожалел о том, что задал вопрос.

Посидев в тишине, я взял бумажный пакет.

– Я сэндвичи принес.

Она встала и пошла за тарелками и салфетками. Я отнес Айже его сэндвич, поставил на кофейный столик тарелку.

Он на меня даже не посмотрел.

Когда я вернулся на кухню, Джубили сказала:

– Это довольно скептическая цитата. Кажется, тебе не стоит волноваться из-за того, что она будет романтизировать любовь.

Ее слова задели меня за живое, и я понял, что Джубили права: я бы скорее хотел, чтобы в любви она была идеалистом, а не циником. А потом я заволновался, вдруг она уже циник, и в этом виноват я. Как может ребенок верить в любовь, если у его родителей она прошла?

– И какую книгу ты будешь читать теперь? «Кэрри» или «Мизери»?

– Я не знаю.

– Спроси ее, узнаем, что она думает.

Я грустно усмехнулся.

– Я не думаю, что это… Я не уверен, что это сработает.

Джубили наклонила голову. Я знал, что лучше сказать ей правду.

– Элли со мной не разговаривает. Вот уже как… – Я посчитал в уме и сморщился. – Полгода. Кроме одного сообщения, в котором она просила оставить ее в покое.

– Ох, – только и ответила она.

Мне было интересно, о чем она подумала. Точнее, я знал, о чем она подумала, о чем она не могла не подумать, и меня это так бесило.

– Почему?

Вопрос на миллион. Я не знал, как именно я отвечу, пока слова сами не вылетели из моего рта.

– Я назвал ее шлюхой. – И как бы больно ни было это признавать, мне стало легче, когда я это сказал, будто снял с себя тяжкую ношу тайны. Признался. На меня тут же нахлынули воспоминания о еженедельных визитах Стефани к духовнику, о том, какой виноватой она себя чувствовала.

– Что? – Глаза Джубили полезли на лоб. – Свою дочь?!

– Я не горжусь этим. – Я откусил от сэндвича и тщательно начал жевать, будто бы специально считал до тридцати, прежде чем проглотить. Джубили смотрела на меня в ожидании.

Я прислушался к тому, что происходило в холле, но Айжа все так же стучал по экрану. Выдохнул.

– Около года назад Элли начала общаться с этой девицей, Дарси. Она была из этих проблемных детей, неполная семья и все прочее. Мы всегда надеемся, что наши дети с такими дружить не будут. – Только произнеся это вслух, я ощутил всю иронию – Элли и сама теперь из неполной семьи. – В общем, в нашем городке о ней ходили всякие слухи: она заигрывала с учителями-мужчинами, сидела на наркотиках – не только на травке, но и на более тяжелых. Я знаю, что дети могут быть очень жестокими, но эти слухи были всего лишь слухами. Но их было так много, что какой-то из них обязан был быть правдой. И в те выходные, когда я сидел с Элли, я запрещал ей гулять с Дарси. В этом вопросе наши мнения со Стефани расходились, она считала, что это всего лишь дети, и нужно просто дать им немного времени на поиски себя. Думаю, это была реакция на ее собственное строгое воспитание. Меня это выводило из себя. Мы так сильно ругались по этому поводу. Однажды Элли была у меня, и я думал, что она сидит в своей комнате в наушниках, как обычно. И я ругался со Стефани по поводу того, что нашей дочери нельзя идти на вечеринку в честь дня рождения Дарси. Кажется, она разрешила ей, не обсудив это со мной, что меня разозлило. Когда она спросила, почему мне так нужно контролировать все на свете, у меня сорвало крышу, и я проорал: «Потому что наша единственная дочь становится шлюхой, сидящей на наркоте, а тебе, кажется, на это наплевать».

Джубили резко втянула воздух.

– Ого.

– И когда я обернулся…

– Там стояла Элли.

Я кивнул.

– Она все слышала. Слышала достаточно, в любом случае.

Я покачал головой. Никогда не забуду тот ее взгляд. В нем была боль, а не уже знакомая мне ярость. С гневом я мог смириться, но боль… И знание того, что это я ее причинил… Она выворачивала меня наизнанку.

– Я тут же извинился, конечно же, но она не стала меня слушать. Сказала, что собирает вещи и возвращается к матери. Я не хотел отвозить ее, я не хотел отпускать ее, пока она не поймет, пока она не простит меня. Но в итоге, в субботу, когда я понял, что это безнадежно, и то, что я держу ее у себя, вызывает только гнев, я отвез ее к Стефани. С тех пор она со мной не разговаривает.

– Разве у вас нет каких-то оговоренных условий опеки?

Я откинулся назад и потер лицо, прежде чем ответил:

– Выходные у меня, выходные – у нее. Я отдал Стефани полную опеку, потому что не хотел дергать Элли туда-сюда. Я знал, что для нее важнее стабильность. После того, что я сказал, она больше не хотела приезжать, и я понимал, что если буду ее заставлять, станет еще хуже. И, честно говоря, я считал, что она передумает. Я знаю, что сказал ужасную вещь, но она же ребенок. И я ее отец. – Я пожал плечами. – Я думаю, что ранил ее слишком сильно. Она и так ненавидела меня после развода.

Я снова взял в руки сэндвич, и Джубили сделала то же самое. Мы сидели, слушая, как мы жуем, пока тишина не стала невыносимой. Какая-то часть меня хотела знать, о чем она думает, а другая часть страшно боялась услышать правду.

– Это и вправду ужасно, – наконец сказала она. – Но если тебе станет от этого легче, моего отца ты еще не переплюнул.

Я пытался вспомнить, видел ли я фотографии мужчины, который мог бы быть ее отцом, на стенах или среди книг. Не помню.

– А где твой отец?

Она поежилась.

– Я даже не знаю, кто он. Мама никогда мне не говорила.

И тут я понял.

– Ого, хорошо. – Я попытался поднять ей настроение. – То есть я не худший отец в мире, а просто второй в этом рейтинге.

– Точно. Видишь? Выше нос!

Я хмыкнул и взял кружку. Отпивая кофе, я искоса посмотрел на Джубили, на ее губы. Я исследовал их изгибы, мой взгляд – будто вагонетка на американских горках, которая то поднимается в гору, то падает в обрыв. Они были прекрасны. Ее губы. И как она, видя их каждый день в зеркале, в стеклах машин, находила в себе силы оторвать от них взгляд? Я протянул руку, большим пальцем хотел их вытереть, не в силах сдержаться от этого неожиданного шанса ее коснуться. Джубили замерла, следила за мной.

– У тебя тут…

В последнюю секунду она отдернула голову и вытерла рот своей рукой, пока моя осталась висеть в воздухе, отвергнутая.