Женя приехала уже не на электричке — на своей машине. Ещё новшество: один висок она теперь носила выстриженным, с выбритыми узорами на коротеньком ёжике, остальные волосы отрастила до приличной длины и стягивала в пучок-хвостик. Она всегда была стройной — ни убавить, ни прибавить, но сейчас её худоба вызывала беспокойство. Из рукавов чёрного кожаного жакета торчали тонкие, хрупкие запястья, узкие чёрные джинсы подчёркивали щуплость ног.

— Ух ты, какая осень тут у тебя золотая, — улыбнулась она, вскинув взгляд к яблоне. Вечерний отсвет ясного неба отразился в её больших глазах с длинными девичьими ресницами. — Давно я здесь не была... Как тут хорошо!

Она выложила на стол две пачки денег пятитысячными купюрами.

— Я налом рассчитаюсь, ты не против? Не задался бизнес, пришлось продать. Теперь кое-чем другим занимаюсь. Хвалиться пока рано, но и жаловаться грех. У тебя как дела? Что за беда стряслась?

Деньги, как что-то чужеродное, неуместное лежали на декоративной салфетке на столе. Никакими деньгами не вернуть, не воскресить... «Да что я, в самом деле!» — протестующе вскинулась, встряхнулась голова.

— Ты слышала про крушение поезда?

— Да, в новостях что-то такое говорили...

— Там ехала Ира, возвращалась из командировки.

— А Ира — это...

— Я с ней живу сейчас, это мой любимый человек.

— А-а, вон оно что... А ты куда-то звонила, узнавала?

— Сказали, нет о ней информации. Полная неизвестность.

Женя, переступая тонкими, как у косули, ногами, бродила по комнате. Её взгляд скользил по вещам, подмечая изменения — то ли ревниво, то ли... Елене не хотелось вникать в нюансы. Тревога отключила все остальные эмоции, только напряжённое ожидание звенело внутри золотой осенней струной. Заметив оружейный сейф, в котором хранилась винтовка, Женя озадаченно присвистнула:

— Твоё?

— Ирины, — ответила Елена. — Она охоту любит.

— Однако! — с уважением покачала головой Женя. — Серьёзная у тебя супруга.

Присев перед Еленой на корточки, Женя заглянула ей в глаза. Было в ней и много девичьего, и что-то мальчишеское, притягательно-озорное — то, что чаровало и западало в душу. Хотя сейчас уже, пожалуй, немного поуспокоился задор. На вид — не дашь и двадцати лет, хотя на самом деле теперь уже двадцать семь.

— Лен, ты погоди о плохом думать. Может, и обойдётся всё.

Тревога превращалась в озноб. Холод проникал в душу, в кости, сжимал стальным панцирем плечи, шею.

— Ленок, ты дрожишь вся... Накинь-ка, — и Женя, сняв со спинки стула тонкую пуховую шаль, укутала плечи Елены. — Давай-ка чайку дерябнем, м? Я похозяйничаю, можно?

С кухни доносились звуки: свист чайника, звяканье посуды. Если закрыть глаза — казалось, будто Ирина дома и хлопочет там. Горло стиснулось, под рёбра рванулся вдох — слишком много боли, воздуха, леденящего ужаса утраты. Нутро выталкивало эту утрату, не принимало, не смирялось, отвергало, поэтому такими шумными были вздохи, зажатые ладонями, до боли между рёбрами.

— Лен, Лен, ты чего? Ну всё, всё... Тихо. Ты не одна, я рядом.

Худые руки Жени были тёплыми. Они легонько, осторожно гладили по закутанным шалью плечам, дотрагивались до тёмно-русых волос, с которых сползал платок, и шелковистые пряди выбивались на уши, на лоб.

— Так, подыши. Успокойся. Вдох, выдох... Вот так, умница.

Панцирь холода ещё держал, но уже не давил так сильно. Уже можно было потихоньку дышать.

— У тебя есть успокоительное какое-нибудь? Капельки? Валерьянка?

— Там... — Елена неопределённо махнула рукой в сторону шкафа.

Женя нашла коробку с лекарствами, накапала в рюмку лошадиную дозу корвалола.

— Вот так, разом в себя... И чаем запей. Я там у тебя шарлотку нашла... Тыквенная, что ли? Я такую не пробовала. Яблочную только.

Чай, шарлотка — вроде неуместно-бытовое, такое второстепенное сейчас, но — смягчало душу, отпускало на волю слёзы, удавка напряжения ослабевала. Разговоры о пустяках. Но сквозь заторможенность прорывалось безумие — мчаться туда, на место катастрофы. Да, далеко, но если по телефону ничего определённого сказать не могли, то, может, на месте что-то выяснить удалось бы?

— Куда ехать? Это на ночь-то глядя? — отрезвили Елену руки Жени, сжавшие ей плечи почти до боли — властно, вразумляюще. — Лен, с ума не сходим, ладно? Сиди и никуда не дёргайся. Я буду звонить, узнавать.

Она взяла на себя этот смертельно трудный обзвон, от которого у Елены душа каменела и язык спотыкался. Уронив голову на руки, Елена вслушивалась в её голос, энергично-звонкий, настойчивый, требовательный. У неё получалось гораздо лучше, сама Елена только глухо и невнятно бормотала в трубку. Ничего... Опять нет информации.

— Я не знаю уже, что делать, куда ещё звонить. — У Елены вырвался судорожный выдох, за ним последовал огромный, превышающий всякую меру вдох. Помогло бы, наверно, подышать в пакет, но его не было под рукой. Паническими атаками она не страдала, но сейчас лёгкие бились в конвульсиях. Женя обняла её и стиснула так крепко, что дышать стало трудно. Приступ улёгся.

— Ждать, Лен. Будем ждать и звонить снова. Мчаться туда нет большого смысла. Там ты узнаешь не больше, чем здесь. До утра, по крайней мере, куда-то бежать, ехать сломя голову точно не стоит. Уже ночь на дворе. Попробуй всё-таки отдохнуть.

Четыре стены комнаты душили её. Она вышла на крыльцо и села, глядя в сумрачный сад, озарённый светильником под навесом у двери. Дрожала, зябла, но в дом не уходила. Женя присела рядом.

— Ты хоть куртку накинь, Лен. Сидишь — трясёшься вся.

Ночь на самом деле была не так уж холодна — градусов двенадцать-тринадцать, но озноб шёл изнутри, а не от окружающего воздуха. Женя отлучилась на телефонный разговор: звонили ей самой. Елена сначала с пристальным, нервным вниманием вслушивалась, но потом поняла, что беседа у той — личная, к информации об Ирине отношения не имеющая.

— Да всё нормально, мам. Застряла тут с ночёвкой. Непредвиденная ситуация. Мам, потом расскажу, ладно? Таблетки? Забыла, каюсь. Торопилась. Ничего страшного не случится, не драматизируй... Не знаю, когда. Смотря по обстоятельствам. Всё, мамуль, выпей капельки и ложись.

Таблетки... Уже давно затихшее, отболевшее и далёкое снова шевельнулось в сердце острой тревогой. Эта худоба и таблетки — неспроста.

А Женя вернулась с шерстяным пледом и укутала Елену.

— Вот, так-то лучше будет. Может, ещё чаю заварить, м?

— Погоди, Жень... — Елена всмотрелась ей в глаза, пытаясь что-то уловить в осунувшемся лице, прочитать грозные признаки какой-то внутренней беды. — Извини, я услышала про таблетки. У тебя... со здоровьем что-то?

— Ничего у меня страшного со здоровьем, не бери в голову, не добавляй себе переживаний. — Женя нахмурилась, на мгновение взгляд потемнел, но она усилием воли расправила брови, улыбнулась с прежней неунывающей беспечностью.

Нет, не прежней. От неё осталась едва ли половина. Самое страшное вместе с ночным мраком лезло в душу, опутывало холодными щупальцами. И горло, и сердце сжались до боли.

— Жень, если у тебя что-то серьёзное... Бог с ним, с долгом, оставь себе эти деньги, тебе нужнее... — Под конец у Елены вырвался всхлип, который она зажала рукой.

Рука Жени осторожно обняла её плечи, прижала, чуть встряхнула. Её губы щекотали тёплым дыханием щёку Елены, но не прикасались.

— Ленка... Отставить панику и страхи, поняла? Ещё этого тебе до кучи не хватало. Не придумывай себе бог весть что. Стрессы это, вот и всё. В последние пару лет дикий напряг был, но выкарабкиваюсь понемногу. И вообще, слушать чужие разговоры — неприлично. Фу такой быть. — И, сжав плечи Елены напоследок очень крепко, она её отпустила и поднялась. — Пойду-ка я ещё раз позвоню. Может, появилась какая-то информация.

Яблоня тоже ждала в сумраке. Всё ждало: и прохладная, влажная земля, и непроглядно-тёмное небо.

— Лен, фигня какая-то получается. — Вернувшаяся Женя присела, и от её взгляда нутро у Елены превращалось в ледышку. — Ты уверена, что она вообще ехала этим поездом? Ничего не перепутала?

— Да, она сама звонила, говорила, что этим, — пробормотали пересохшие губы Елены. — Она всегда предупреждает.

— Там сказали, что её нет в списке пассажиров. Поэтому и нет информации.

— Как — нет?..

— Так — нет. Не значится. Получается, не садилась она в этот поезд.

Сумрачный сад закружился, зазвенел золотом листьев, крыльцо куда-то поплыло, только руки и плечо Жени оставались непоколебимой твердью.

— Так, Ленок, а не тяпнуть ли тебе ещё капелек, м? Посиди-ка, я сейчас накапаю.

Снова мерзкий вкус корвалола. Но ледяной панцирь вдруг отпустил грудь, сердце пронзила колющая боль. Вырвалось тихое «ах».

— Тихо, тихо... Спокойно. Не умираем от счастья. Ещё не хватало! Ирина вернётся, а ты тут с инфарктом. — Женя тихонько засмеялась, обняла крепче.

На Елену вдруг навалилась слабость. Панцирь напряжения исчез, и она поплыла, потекла, разваливаясь на части. Повинуясь рукам Жени, она очутилась на диване, укутанная пледом, а сверху — ещё и одеялом: её неукротимо знобило.

— Ты как? — Женя склонилась над ней, бережно, почти невесомо откидывая прядки волос с её лба.

— Согреться не могу,  — простонала Елена.

— Слушай, может, у тебя температура? — И Женя принялась рыться в коробке с лекарствами. Там нашёлся и градусник.

Но жара у Елены не оказалось.

— От нервов всё это, видно. Не корвалола бы тебе тяпнуть, а кое-чего другого, — проговорила Женя. — Пару рюмок водки бы махнуть.

— Ирина не пьёт, а я и подавно... Не держим дома спиртного.

— А грелка хотя бы есть?

— Да вроде валялась где-то...

Грелка была найдена, и Женя, согрев чайник, наполнила её, а заодно и заварила травяной чай.

— Малиновое варенье там... В шкафчике на кухне, — подсказала Елена.