На что я слабо кашляю.

– Понятно. Тогда в лоб тебе лазером.

Он смотрит на дисплей.

– Ого, да на тебе можно экономить электричество и делать яишенку. Сможешь потерпеть еще часик без таблетки?

Мне уже без разницы, от жара мозги плавятся, и я просто смотрю, что он там делает. Достает из аптечки какие-то лекарства, размешивает в термокружке пакетик с травами. По комнате плывет приятный аромат грудного сбора.

Я лежу и не верю, что он этим занимается. В голове не укладывается, может, я брежу? Зачем вообще лечить заложницу, которой хочешь отомстить, уж за три оставшиеся недели я точно не помру, а там какая разница, что будет?

Но на хоть сколько-нибудь осмысленную теорию не хватает сил, поэтому я послушно глотаю мерзкий сладкий сироп, пью травяной отвар и противный клюквенный морс, которым пичкают всех заболевших. Я прямо слышу мамин голос «Клюква – природный антибиотик. Пей, я сказала, три литра в день минимум». Как-то раз, когда я болела ангиной, мама отстала со своей клюквой только когда меня стошнило.

Я флегматично грызу мятную таблетку от горла, наблюдая, как Андрей тащит на чердак здоровенный ионизатор и увлажнитель, а потом, пока машинка задорно жужжит, делает чай с медом и лимоном.

– Пей. И клюквой запивай. Если ты меня заразишь, то очень пожалеешь. Мужчина и температура несовместимы.

– А если это не простуда? – спрашиваю я, сую язык в чай, и тут же на глазах выступают слезы. Как же горячо!

– Значит, пойдешь к врачу.

Вот так вот просто. Пойдешь к врачу. А он что будет делать? Связался ли Тихомиров с отцом?

Я представляю, как он точно так же сидел у постели Мити и снова чувствую мерзкий привкус, ничего не имеющий общего ни с клюквой, ни с медом, ни с лимоном.

– Ты был хорошим отцом.

Он долго молчит, глядя на струйку влажного пара из горлышка увлажнителя.

– Вряд ли. Я был слишком молод.

Но он любил сына. Как бы молод ни был Андрей, он любил Митю. Так сильно, что пронес через десятилетие ненависть к девушке, этого сына отнявшей. Горло сводит от боли, не то вызванной простудой, не то подступившими слезами. Температура отключает мне мозг, обнажает чувства, которые в обычном состоянии я стараюсь загнать как можно глубже, похоронить под внешним спокойствием.

Убираю чашку, вода в меня больше не лезет. Я считаю минуты до момента, когда можно будет принять таблетку от жара, а мысли плавятся, раскаленной рекой текут, снося все на своем пути. Мне так жарко, что я не понимаю, сплю или просто брежу.

На лоб вдруг ложится рука Андрея. Она кажется такой холодной! У меня вырывается стон.

– Так плохо? – хмурится Андрей. – Поедем к врачу?

– Нет! Не хочу в больницу. Мама вызывала врача, если простуда не проходила три дня. Давай подождем. Я в порядке, только…

До крови закусываю губу и закрываю глаза – комната плывет. От температуры кружится голова.

– Мне так жаль.

Я сворачиваюсь клубочком и шмыгаю носом. Сейчас мне жалко и себя, из-за ужасно высокой температуры, и Андрея, из-за всего, что натворила моя ложь. А больше всего жалко маленького мальчика Митю, который из-за моей семьи навсегда лишился возможности вот так болеть рядом с родным отцом, и чтобы он гладил по голове, успокаивая. Поил с ложечки противным сиропом от кашля. Встряхивал градусник и сидел часами рядом.

Я никогда не болела в таком ощущении полной безопасности. Родители были слишком заняты, чтобы сидеть со мной круглыми сутками. Они справедливо полагали, что от обычной простуды не умирают. Заходили раз-два в день, справиться о самочувствии и пересчитать таблетки, дабы убедиться, что я выполняю рекомендации врача.

Наверное, они меня любили. Просто по-своему. Не так, как Андрей любил сына. И не так, как он сейчас сидит возле меня.

Кладу голову ему на колени, подставляю лицо прохладным ладоням.

– Прости меня, пожалуйста.

Он так долго молчит, что, кажется, время просто замерло на месте.

– Ты не виновата.

Мой приговор. Или спасение?

– Я могла врать чуть-чуть похуже.

– Нет. Что бы ты ни сказала, твой отец все равно раскрутил бы это дело. Ему было плевать на инструменты.

За то, чтобы Андрей не уходил и не прекращал перебирать мои волосы, я готова отдать полмира. Но у меня нет и четверти, ничего нет, кроме тонкой тетрадки с рассказами. А она вряд ли стоит хоть что-то.

Наконец я получаю заветную таблетку и, едва она начинает действовать и снижает температуру совсем чуть-чуть, я устало проваливаюсь в сон, так и устроив голову на коленях Андрея. В ушах все еще звучат его слова.

Ты не виновата.

Как только в это поверить?

***

Я понятия не имею, что теперь делать. Когда из-под ног выбивают почву, лишают цели, к которой ты шел годами, это оглушает. Но когда ты сам, собственными руками, просто берешь и сносишь все, что строил, остаются лишь тупая растерянность и злость.

Лиана лежит на половине кровати. Вряд ли она знает, что я рядом. Едва температура чуть спала, она уснула и крепко проспала остаток дня и всю ночь. Сил уйти уже нет, поэтому я просто валяюсь рядом и читаю рассказ, который так и не успел дочитать раньше. Сон Лианы как отсрочка приговора заключенному. Сейчас она спит, еще несколько дней будет слаба после болезни.

А что потом, Тихомиров? Что ты собираешься делать после?

Смотрю на Сергееву и безумно хочу ее коснуться. И просто хочу. Вот только думать, что достаточно сказать «прощаю» – и можно просто брать, что хочешь, глупо. Признавая ее жертвой, я признаю себя преступником. Оправданий тому, что она вообще здесь находится, уже нет.

Впрочем, я не так уж принципиален. И не привык ограничивать себя в удовольствиях, поэтому протягиваю руку и кладу ладонь на живот девушки, провожу по гладкой бархатистой коже. Ее дыхание едва заметно меняется, становится чаще и поверхностнее. Кожа все еще безумно горячая. Но мне нравится ее изучать.

Нужно подняться. Приготовить какой-нибудь завтрак, покормить собаку и выпустить побегать. Потом прибраться, занять себя каким-нибудь делом и не думать о будущем. О том, сколько еще мне удастся играть в эту игру. И что будет, когда придется объявлять победителя.

– Ты куда? – слышу жалобное и сонное, когда поднимаюсь.

Она не спала?

– Надо накормить животинку. И приготовить тебе бульон. Хочешь есть?

– Нет. Голова болит. И спина.

Кажется, ей получше, есть силы жаловаться и болтать. Во мне словно борются два Андрея: один требует оставить Лиану в покое и спуститься вниз, чтобы заняться делами. А второй, и сопротивляться его вкрадчивому шепоту, я не могу, ведет меня обратно к постели.

– Перевернись, – прошу.

Дыхание у нее сбивается, словно Лиана думает, что я способен начать к ней приставать, пока она болеет. Но я лишь провожу рукой вдоль изящной линии позвоночника, мягко нажимаю и… не знаю, кто получает больше удовольствия: я или Лиана. Она напряжена, но расслабляется с каждым новым движением. Обнимает подушку и сладко потягивается.

Я могу сидеть здесь вечность. Смотреть на нее, касаться, слушать мерное дыхание. Мир замирает, течение времени останавливается. Не существует ничего, кроме небольшого темного чердака и двоих на этом чердаке.

Кажется, будто совершенно немыслимое чудо поставило нас на двух противоположных края бесконечной пропасти именно в том месте, где они практически сходятся. Я могу ее коснуться, могу смотреть, но бесконечность рядом не дает забыть о себе. От нее веет холодом.

– Хорошо тебе?

– М-м-м… угу.

– А собачка там голодает. Воет, поди. Думает, ее бросили.

Лиана тяжело вздыхает. Я, наверное, не смогу отказаться от массажа, если она не найдет в себе сил прервать эту пытку. Но она переворачивается и садится на постели, сладко зевая.

– Смотрю, тебе полегчало.

– Жарко.

– Зато температура не растет, и ты спала без таблеток. Это хорошо. Тебе надо поесть.

– Хорошо.

– Хорошо? Я могу пойти и приготовить ужин?

– Да.

– Какая ты добрая. – Я улыбаюсь.

– А как собака? Все еще рычит?

– Он славный малый. Подлечим ему лапу, откормим и кому-нибудь сдадим. Я мониторю группы потеряшек, но пока никто не заявлял. Выздоровеешь, я вас познакомлю.

– Я боюсь собак.

– Не бойся. Я не дам тебе навредить.

Боги, что я вообще несу? Я должен, я ХОТЕЛ ей навредить.

– Ты прочитал рассказ?

– Да, ты молодец. Есть еще идеи?

– Море! Но сейчас я, кажется, не способна думать. Ты подождешь?

– Подожду.

Я слишком близко, я чувствую ее дыхание, я в шаге от того, чтобы поцеловать Лиану и остатки самоконтроля стремительно меня покидают. Но Сергеева вдруг прижимает к моим губам руку и хихикает.

– Нельзя! Ты заболеешь.

Я убираю непослушную прядку криво обрезанных волос, и этот жест ласковее и во многом интимнее поцелуя. Его не спишешь на минутную слабость или накатившую волну страсти.

– Полежи еще. Я вернусь и развлеку тебя. И выпей сироп.

Я спускаюсь вниз, соображаю собаке ужин. Надо бы съездить в супермаркет и взять корм, но пока что не хочется оставлять Лиану одну. Вчера я раз и навсегда поставил точку в собственноручно написанной истории. И теперь совсем не от меня зависит концовка. Но, может, я успею ее сфотографировать. Я безумно хочу увидеть ее в придуманном образе, одна мысль об этом заставляет сердце биться чаще.

Пес радостно виляет хвостом, когда я захожу в гараж и насыпаю в миску кашу с мясом. Никакое животное не сравнится по эмпатии с собакой. Пес любит тебя без условий. Ему плевать, что ты за человек, плевать, что натворил, пес не обращает внимания на открытое уголовное дело, а еще пес не уедет, сменив фамилию, потому что верит тому, что о тебе говорят.