— Даш, я все понимаю, но ведь ты его звала, да? — быстро заговорил он. — Почему он не откликнулся? Не обернулся?

Андрей перевел напряженный взгляд на жену. Она уверенно вскинула подбородок:

— Степка не слышал! Там такой гул стоял, я в пробку попала, и вокруг все машины сигналили. Нельзя было ничего услышать, понятно?

— Ты видела его в лицо? — жестко спросил Соловьев.

— Это был Степка! — шепотом закричала Даша.

Андрей крепко сжал ее ладонь, но жена, даже не заметив этого, пристально смотрела на Никиту. Она ждала его вопросов, она жаждала отвечать на них и доказывать, что именно Степка бежал вдоль тротуара, что именно Степкину рубашку вздувал ветер, что именно Степкины штаны колыхались в разные стороны, задевая прохожих широченными брючинами.

— И все-таки, вдруг ты ошиблась? — мягко спросил Никита.

Ей стало смешно. Неужели собственного сына можно с кем-то перепутать?!

Дашка так долго, так смачно хохотала, что Андрею пришлось легонько надавать ей по щекам, прежде чем ее взгляд обрел какое-то подобие мысли.

— Что? Что ты на меня так смотришь? Я в порядке! Мы сидим здесь и теряем время, а Степка…

— Возьми себя в руки! — приказал муж. — Ты ничем не сможешь помочь, если будешь биться в истерике.

Командные нотки в голосе. Спокойное, уверенное лицо.

Сколько раз это успокаивало ее, сколько раз лишь взгляд на мужа убеждал ее в незыблемости их счастья! Но не сейчас, черт возьми, не сейчас!


Кошмарную сцену, которую Дашка устроила после этого, вспоминать было стыдно. Поэтому она и не вспоминала, но в голове сами собой всплывали резкие, обидные слова, которыми Даша закидывала Андрея.

Она сидела на кухне, тупо уставясь в окно, где в мягком свете фонарей бились душные июньские сумерки.

Она сидела и слушала, не в силах остановить память.

Хватит командовать, кажется, так ответила мужу Дашка, когда он приказал ей взять себя в руки.

Хватит строить из себя героя, кажется, так продолжила она.

Ты — просто самоуверенный эгоист, кажется, это было первым оскорблением в бесконечном ряду остальных. И самым невинным, самым мягким.

Не обращая внимания на Никиту, забывая, что теряет драгоценное время, Дашка высказала все, что за последние месяцы накопилось в ней. И если раньше она тщательно взвешивала каждое слово, боясь ранить Андрея, теперь ни любовь, ни совесть, ни справедливость не могли ее остановить.

Она говорила, что он сам себя загнал в угол, что, делая деньги, он забыл о семье, о собственном достоинстве, о любимых машинах и только просиживал штаны в своем кабинете, наслаждаясь властью и растущим благополучием. Подавись ты этим благополучием, орала она. Все это, орала она, не стоит и тысячной доли того, что мы потеряли. У тебя были золотые руки и голова на плечах, орала она, а осталась только напыщенность богатого индюка. И со Степкой ничего бы не случилось, орала она, если бы не твой проклятый бизнес, не твоя проклятая циничность, не твое проклятое самолюбование.

Она надрывалась, ей не хватало голоса и слов, и сумбур ее горьких, выстраданных мыслей тяжело наваливался на Андрея, сталкивая в пропасть.

И он смиренно летел туда, в свою вину. Даже не пытаясь сопротивляться, зацепиться за край, взять последнее слово. Он сидел, пришибленный, пригвожденный ее приговором, и только мысли о сыне оставались единственным светлым пятном на его совести.

О сыне он никогда не забывал.

Это она напрасно, это она ошибается! И, черт возьми, он докажет ей! А потом упадет в пропасть, раз другого выбора нет.

Казалось, что Дашка не остановится никогда… Но силы покинули ее, предательски задрожали губы, и вместо горечи слов остались только тяжелые, тихие рыдания, рвущие душу.

Андрей завел мотор.

Никита закурил.

Никто не утешал ее, свернувшуюся калачиком на заднем сиденье автомобиля, одинокую, обиженную, растерянную.

Потом они обыскали весь парк — молча и сосредоточенно. Звонили каждые пять минут охранникам, которые маялись у пустого дома. Степки нигде не было.

Нет, не так — он был где-то…

Потом они поехали к ближайшей станции метро. Дашка едва сдержала возглас удивления, увидев, как Андрей достает из бумажника фотографию Степки. Рядом, за прозрачной пленкой, было и ее фото.

Муж носит бумажник в нагрудном кармане. Хранит там фотографии жены и сына. Это нормально, это вполне естественно.

И Дашка удивилась своему удивлению.

Степку в метро никто не видел. Или никто не запомнил. И тогда они бросили машину, спустились в подземку, на каждой остановке выходили и приставали к людям.

Никогда еще Даша не смотрела на незнакомого человека с такой надеждой.

А потом, как Дашка ни сопротивлялась, они отвезли ее домой. Они не верили ей — ни Никита, ни Андрей, — и Дашка плевать хотела на это. Она вдруг решила, что Степка мог испугаться охранников, залезть в дом тайком и спрятаться в своей комнате. Может быть, он просто не узнал служащих отца, может быть, просто не хотел поднимать шум.

Она не стала делиться своими предположениями с мужчинами. Было заметно, что поиски они считают бессмысленной потерей времени и стараются как можно быстрей избавиться от Дашки и начать действовать по своему какому-то таинственному плану. «Разрабатывать твоих клиентов» — так сказал Андрею Соловьев. Тот задумчиво кивнул, а Дашка сделала вид, что ничего не поняла.

Но она понимала. Ей было ясно — они решили, что она спутала Степку с другим мальчиком, ошиблась, обозналась, сошла с ума… Блин, лишь бы не зарыдать снова! Она перепутала, и, исколесив город на земле и под землей, они только потеряли время. А Степка все еще томится у похитителей.

Она не могла и не хотела переубеждать этих болванов. Она даже не заикнулась о Кирилле, не стала рассказывать, что вычислила его наверняка, ехала именно к нему. Пусть вычисляют врагов Комолова, пусть! А она тихонько проберется в комнату к сыну, найдет его на подоконнике за шторой — он всегда там прятался! — и крепко-накрепко прижмет к груди. Он будет вырываться, этот несносный, ее любимый мальчишка. Он станет вопить возмущенно: «Мам, я не маленький!» Но в глубине его глаз Дашка увидит, что он рад. Все обошлось, он дома, и родные руки держат его за плечи. Они вместе поплачут, а потом посмеются над его страхами и над тем, как он не узнал охранников, как прятался за шторой, как бежал по городу от собственной мамы. Она так и скажет ему: «Балбес! Ты не узнал родную мать!» «Балбеса» Степка удостаивался в крайнем случае, если изображал гимнаста на заброшенных стройках или прыгал через высокий костер в своих широченных штанах. Балбес делал вид, что не понимает — не штаны матери жалко!

…Сумерки вплывали на кухню неторопливо, но настойчиво, а Дашка все сидела, не включая свет, представляя то, чего не было, вспоминая то, что было.

Степка не прятался за шторкой на подоконнике. Не в шкафу, не под кроватью, не в ванной, не на антресолях, куда обычно залезал маленьким и, подкараулив кого-нибудь из родителей, с визгом прыгал на плечи. Пятилетний бутуз. Дырка вместо передних зубов, короткий ежик вместо прически, измазанные вареньем шорты вместо модных брюк. Крепкие щеки, крепкие пальцы, крепкие нервы. Миллион вопросов.

Был ребенок — сладкий, курносый неваляшка с хитрющими глазами, с упрямой мордахой, перемазанной веснушками и родинками. Было счастье взахлеб и ежесекундная тревога — одновременно. Дашка как-то сказала соседке, прогуливающейся рядом с ней по парку:

— Может быть, у меня послеродовая депрессия затянулась. Все беспокоюсь, прямо дрожу за него. Пройдет, наверное…

Пожилая женщина засмеялась:

— Нет, милочка, это не пройдет. Это навсегда.

Навсегда — с каждым днем отчетливей понимала Дашка. Навсегда — а Степка тем временем рос. И потом было ощущение, будто кто-то запер двери в любимую, родную комнату, где все так знакомо и уютно.

Должно быть, начинался подростковый возраст. Степке самому с собой было трудно, а тут еще родители… Не хотелось замечать, что он все понимает. Она старалась, — видит Бог, как она старалась! — чтобы сын ни о чем не догадался. Но его глаза преследовали ее. В них не было ни капли осуждения или обиды, только ожидание беды. Как перед грозой. Как перед слезами. Как будто вот-вот хлынут рыдания. Степка часто и растерянно моргал, прогоняя эти недетские слезы.

Так получилось — они делали вид, что ничего не происходит, они пытались скрыть очевидное, а он в свою очередь старался не показать, что это напрасно.

Притворство стало в их доме привычным. И это ожидание близкой, страшной молнии, удар которой мог сокрушить все, что осталось.

Степка все понимал…

Они упустили этот момент из виду. То время, когда их сын уверенной поступью вышел из детской, безжалостно бросив игрушки, и стал искать дорогу в гостиную, чтобы по праву занять свое место среди взрослых людей.

Они сделали все, чтобы эта дорога открылась ему раньше, открылась со всеми своими извилинами, рытвинами, колдобинами. Это они — его родители — подтолкнули Степку к лицемерию. И он научился делать хорошую мину при очень плохой игре.


В очередной раз — мимо. Андрей едва сдерживал готовую ускакать на всех парах от него надежду. В дурацком списке был вычеркнут еще один претендент.

— А вдруг Дашка не ошиблась? — обернулся он к Никите.

Тот не сразу откликнулся. Было заметно, что Соловьев думает о другом, и это сильно задело Андрея. Он даже сам удивился, что так сильно. За последние несколько часов Кит ни разу не отвлекся, ни разу не показал, что у него есть своя жизнь и свои заботы. Андрей был уверен в нем. А сейчас у Никиты было такое отрешенное выражение лица, что Комолов напрягся. «Наверное, хочет слинять, — подумал он. — Сейчас извинится и скажет, что куча дел. Не всю же ночь рыскать по городу в поисках какого-то ублюдка, который лично ему — Никите — ничего не сделал».