Патрик Санчес - Подтяжка

— Спасибо.

— Джордж… по-моему я видела его на вашей корпоративной рождественской вечеринке. У него седые волосы, и жена болтает, не затыкаясь?

— Ага, это он. Помнишь, его жена безостановочно рассказывала о расстройстве желудка?

— О боже, припоминаю. Ты еще сказал, что у тебя тоже расстройство, а она спросила, случается ли у тебя «взрывная диарея».

Джим смеется.

— По-моему, это был первый случай, когда я услышал слова «взрывная диарея» на коктейльной вечеринке. О чем только не болтают люди.

— Да, ты себе и представить не можешь. Помнишь Гретчен, нашу адскую администраторшу? Послушал бы ты выдумки, которые она выдает, когда пытается заполучить внеочередной выходной.

— Это рассказы о загадочном «состоянии»?

— Они самые. Недавно она снова прикинулась больной. В этот раз она заявила, что ее пес Веснушка, существование которого, кстати, тоже под сомнением, съел целую пачку конфет «Херши» и находится в ветеринарной клинике под капельницей.

— Эта собака, наверное, гений, раз уж смогла распаковать пакет и развернуть каждую конфетку.

Мы смеемся, а я вдруг осознаю, что это лучший наш разговор за весьма продолжительное время. И все, что для этого потребовалось — войти в дом и задать два вопроса, а не бродить в тумане усталости от работы, перехватывая чего-нибудь пожевать, пялясь перед сном в телевизор.

Пожелав спокойной ночи, я иду наверх, преисполненная надежды на то, что еще есть шансы спасти наш брак. Жизель поведала мне нечто важное: мой муж жаждет беседы и внимания. Стало ясно, что мы слишком надолго оставляли наш брак выруливать на автопилоте. Интересно, что еще удастся узнать от Жизель, если постараться развить наше с ней знакомство?

Подхожу к комнате Джоди и только собираюсь сунуть в дверь голову и пожелать дочери спокойной ночи, как слышу, как она с кем-то говорит. Дверь слегка приоткрыта, и в щель видно, что Джоди разговаривает по мобильному телефону. Когда это я покупала Джоди мобильник? Хотя есть и более важный вопрос — с кем это она беседует в полночь?

Немногим больше восьми утра, я стою в очереди в «Старбакс» за своей утренней дозой кофеина. Передо мной человек семь, и движется очередь, по-моему, еще медленнее, чем обычно… хуже того, прямо впереди меня стоит какой-то клерк, от которого несет «Олд Спайс». «Этот точно работает на правительство», — думаю я. На клерке дешевые брюки цвета хаки, кроссовки, полосатый галстук и неотъемлемая принадлежность государственного чиновника средних лет — хлопковая рубашка-поло. Хотя по виду он сойдет и за продавца матрасов.

Не знаю, почему я, да и все остальные в этом мире, добровольно соглашаемся с тем, что происходит, — каждое утро мы покорно ждем своей очереди, чтобы потратить три доллара на чашку кофе. Мне следует варить кофе самой, перед тем как выйти из дома, но, наверное, я просто-напросто ленива. Каждое утро дохожу от Коннектикут-авеню, где находится моя квартирка, до офиса на Кей-стрит — всего-то семь кварталов, но по пути мне встречаются три «Старбакса». Ну и как, скажите, не заглянуть хотя бы в один?

Кофе жизненно необходим, особенно сегодня утром. Ночью мне приснился кошмарный сон. Не знаю, чем были вызваны эти страшные видения, но, скорее всего, виной тому неотвратимо надвигающийся день, на который назначено время операции. Так вот, сплю я и вижу, будто мужчины в магазинах могут купить себе женщин. Женщины лежали на полках ровными рядами, словно банки с колой или торты, и я среди них. Оглядевшись по сторонам, я увидела молодых двадцатилетних девушек, устроившихся в отделах сладостей, специй и салатных приправ. Когда мимо них проходили мужчины, они выпячивали грудь и отбрасывали с лица волосы. Я перевела взгляд на своих соседок — о, мой бог, это все сорокалетние дамы! Что-то с моей полкой было не так, и, присмотревшись, я поняла, что мы лежим среди помятых банок с консервированными фруктами и вчерашних багетов. Под полками с молодыми девицами стояла табличка: «Продукты высшего качества. Лучшая цена за истинное качество». Очень хотелось прочесть табличку под полкой с женщинами средних лет, на которой располагалась и моя персона. Я легла на живот, подтянулась к краю и вытянула шею. И вот что, к своему ужасу, я прочла: «Уцененные товары. Внимание: срок действия некоторых продуктов подходит к концу!» Меня разбудил мой собственный пронзительный крик: «Нет!» Проснулась я в панике, мокрая от пота.

Заснуть после пережитого кошмара мне уже не удалось, так что с четырех утра я просто лежала и думала о судьбе уцененных женщин, снова видела, как никому не нужные, словно слова песен Джастина Гуардини, и скучные, как автобиография Ванны Уайт, они лежат там, на полках. Стоит ли упоминать, что я не выспалась и пребываю отнюдь не в добром расположении духа.

…У стойки суетится мелкий тщедушный мальчишка и жутко меня раздражает. Он забрался на табурет и перемешал все буквы на табло, где был вывешен прейскурант. Перевернув случайно полный сливочник и, поглядев на расплывшуюся по стойке лужу, он своими немытыми, скорее всего, ручонками хватает салфетки и принимается протирать стойку, в тщетной попытке навести порядок и чистоту. Интересно, где его мать? Почему эта сучка не держит своего малолетнего пацана при себе? Мимо меня проходит мужчина и внезапно снимает мальчика с табурета:

— Идем, Билли, пора в детский сад.

Голос кажется до боли знакомым. Мужчина поворачивается, держа на руках маленького хулигана, и, к своему изумлению, я обнаруживаю, что передо мной Оуэн собственной персоной. Тут, не знаю почему, но я прячу лицо и стараюсь укрыться за спиной чиновника, в надежде, что Оуэн меня не заметит. Может быть, я боюсь, что его покоробит выражение моего лица — гримаса, которая говорит: «Черт подери… у него есть ребенок, бр-р!»

Несмотря на все мои ухищрения, Оуэн меня таки замечает и здоровается:

— Нора, привет. — Видно, что ему крайне неловко.

— Привет, Оуэн. Как дела? — я всеми силами стараюсь скрыть свое беспокойство.

— Нормально… хорошо. — Он запинается, смотрит на мальчишку и снова переводит взгляд на меня. — Э-э… это Билли.

— Здравствуй, Билли, — говорю я, предприняв отчаянную попытку дружелюбно улыбнуться.

Ребенок таращится на меня и молчит. По-моему, дети чувствуют, когда к ним относятся с неприязнью.

— Билли твой?..

— Мой сын, — заканчивает за меня фразу Оуэн, явно смущенный, что не рассказал мне о ребенке раньше.

— Что ж, Билли, рада с тобой познакомиться. — Я стараюсь говорить радостным голосом, но пацан видит меня насквозь и показывает в ответ язык.

— Папа, пойдем.

— Идем, идем, только подожди секунду, — говорит мальчику Оуэн.

— Сейчас! — требует Билли.

— Мне действительно пора. Мне надо сдать его няне, а потом ехать на работу. Давай поговорим попозже?

— Давай, — соглашаюсь я, хотя меня так и подмывает отрезать: «Нет».

Так не хотелось мне заводить отношений с мужчиной, у которого есть ребенок, да еще такой маленький! Но меня снедает любопытство. Где, интересно, мать мальчика? Насколько часто Оуэн общается с Билли? Почему он не рассказал мне о сыне?

— Спасибо, — говорит он, а после велит мальчишке: — Попрощайся с Норой.

— Нет! — твердо отвечает чертенок.

— Пока, Билли! — я снова заставляю себя улыбнуться.

— Пока, — отвечает за него окончательно смущенный папаша.

Глядя им вслед, я думаю о том, в какую сумасшедшую историю умудрилась впутаться. Мне очень нравится этот парень, но ребенок? Мне и своих-то детей не нужно. Век бы не сталкиваться с вопросами материнства и детства. Боже, а что, если у него есть еще дочери? Или сыновья? Что, если у него их целый выводок?

— Черт… — только и бормочу я, когда подходит моя очередь делать заказ.

Наверное, рановато и не время для того, чтобы выпить чего-нибудь действительно горячительного. Обхожусь тем, что заказываю самый крепкий кофе, который только есть в «Старбакс».

— Я была страшно занята на неделе, думаю, ты поняла это из моих регулярных отчетов, — говорит мне Гретчен. — Так было сложно справиться, знаешь ли. А тут ко всему прочему и состояние ухудшилось, а потом еще мой пес Веснушка из-за конфет попал под капельницу! Правда, песику уже лучше.

— Это радует, Гретчен.

Даже не знаю, что она делает на этом собрании. После того как Гретчен явилась на первый круглый стол (так я называю еженедельные встречи персонала, которые сама же и организую), посвященный улучшению качества труда, я, лишь бы от нее избавиться, разрешила всем хозяйственным службам не присутствовать на собраниях. Эта болтунья только и делала, что отвлекала всех рассказами, как работала на Версаче, и признаниями, что ей-то известно: Донателла Версаче — на самом деле мужчина. И не просто мужчина, а умерший. По словам Гретчен, Донателла умер, а его помощники накачивают тело бальзамирующими растворами и сажают на разных показах в кресло: разве, мол, вы сами не видите этот ужасный цвет лица и неестественный застывший взгляд? Подобную ерунду она рассказывает с самым серьезным видом, а окружающим только и остается, что кивать и делать вид, будто верят всей этой ахинее. Порой возникает ощущение, словно я герой «Сумеречной зоны». Даже не знаю, кто из нас более сумасшедший — Гретчен с ее дикими байками или все мы, притворяющиеся, будто верим ей. Как бы то ни было, у меня нет ни желания, ни времени выслушивать эту белиберду вновь.

— Благодарю за отчет, Гретчен, — сухо говорю я.

— Но я не…

— Нора? — я обращаюсь к следующему сотруднику, прерывая Гретчен.

Мне наплевать, что она не закончила. Я даже голоса ее не переношу.

— Я тоже была занята. Дополнительная работа, которую ты тут на всех навалила, досталась и мне, — говорит она, на глазах всего департамента метя камешком в мой огород. С самого начала эта тетка достает меня.