* * *

- Я думал, сейчас придется вломиться в дом и самому выдернуть вас из кровати! – проворчал капрал Кольвен, внимательно следя за тем, как де Брольи вышла из ворот и плетется к машине. Лицо ее в молодых рассветных лучах казалось несколько более бледным, чем обычно, но с этим уж ничего не поделаешь. Вьетнамский климат однажды ее доконает. Или тот факт, что возможности позавтракать она была лишена – спасибо вчерашним похождениям Жиля.

Аньес пересекла тротуар, вдоль которого росли невысокие пальмы, забросила свой вещмешок в автомобиль и устроилась на заднем сидении.

- Доброе утро, - скупо поздоровалась она и с удовольствием отвернулась бы к окну, борясь с очередным приступом тошноты, возникшем не иначе как от голода и от жары, от которой не было спасения. Но замелькавшая за стеклом улица вызвала лишь усиление недомогания, потому она торопливо уставилась прямо перед собой. Куда-то в шею сидевшего впереди Кольвена. На ладной этой, крепкой, но отнюдь не массивной шее были плохо выбриты волоски, позади, на затылке. Или это уже отросло? Словно почувствовав ее взгляд, он обернулся.

На секунду их глаза встретились, потом его брови обеспокоенно нахмурились.

- Не выспались? – осторожно спросил он.

- Бывало и хуже, - милостиво отозвалась Аньес, ясно давая понять, что не собирается возвращаться к событиям прошлого вечера и хоть сколько-нибудь его порицать.

«А груди моей ты польстил», - отстраненно подумала она. И должно быть, эта мысль столь явственно прозвучала в ее голове, что Жиль неожиданно вспыхнул и отвернулся, упершись взглядом в лобовое стекло. Впрочем, фантазии! Конечно, он просто стыдится случившегося накануне.

Причем настолько сильно, что, оказавшись на аэродроме, кроме своего багажа, ухватил еще и сумку Аньес, вопреки ее вялым попыткам сопротивляться. Дескать, она солдат, а не дама. Но теперь уже его снисходительность вынудила ее махнуть рукой. Желания нести весьма увесистый вещмешок у нее ведь и правда не было. Себя бы до посадочной полосы дотащить.

Единственное, что она Кольвену в руки не дала, это сумку с фотоаппаратурой. Та всегда была при ней. Их с капралом и, кроме них, еще группу из двенадцати медиков впихнули в небольшой самолет Блок МБ.160, предназначенный для пассажирских перевозок вместимостью как раз в четырнадцать человек, не считая экипажа.

Устроившись на кушетке и в некотором смысле готовясь продолжить борьбу с дурнотой, Аньес с любопытством выглянула в маленький иллюминатор. Прежде ей приходилось летать только на скоростных самолетах дальней фоторазведки. На пассажирском – впервые.

- Если в Ханое меня прикончат, завещаю вам издать мою «Кровавую пастораль», - хохотнул Жиль, бросив ей в руки ярко-красное яблоко, которое не могло ее не обрадовать в текущей ситуации, и упал на соседнее место, прикрывая глаза. Этот роман, самый крупный из им задуманного и осуществленного, он писал уже пару лет. Отрывки Аньес нравились.

- Неделю назад пастораль называлась вьетнамской, - проворчала она, с хрустом вгрызаясь в плод.

- Это слишком уж прямолинейно, не находите?

- Сперва допишите. И возитесь с издательствами сами.

Она вернулась к иллюминатору. Самолет набирал скорость и вот-вот должен был оторваться от земли. А когда это случилось, Аньес с некоторым облегчением выдохнула. Нелепая, бесполезная сайгонская страница жизни была завершена. Впереди ее ждала война настоящая, которую она хотела видеть своими глазами, которую страстно желала запечатлеть на пленке. Пресыщенность Парижа Востока осточертела ей. Она оставляла слишком много времени сожалениям.

Самолет поднимался все выше, проносясь вдоль русла реки Сайгон, и в лучах солнца та сияла мириадами золотистых звезд. Сама Аньес по версии Жиля Кольвена была звездой серебряной, и это весьма ее забавляло. Как хорошо, что ему вряд ли когда хватит духу признаться ей вслух.

Неожиданно ее внимание привлекло нечто яркое и движущееся тоже высоко над землей. Она поднялась с кушетки и приникла лицом к стеклу. Это не могла быть птица – слишком дерзкие краски, слишком странная форма – даже отсюда, издалека видно. Это не могло быть чем-то живым, и тем не менее оно жило, двигаясь и будто дыша, высоко над землей, выше деревьев и выше рукотворных строений. Потоки воздуха трепали удивительный предмет, пока Аньес не поняла – это воздушный змей несется над водой. Формы с набиравшего высоту самолета уже и не различить, но совершенно наверняка это всего лишь кто-то запускал воздушного змея. А потом с земли стали подниматься другие такие же – теперь уже просто небольшими точками. Они носились в воздухе, соревнуясь со стаями птиц, и были, кажется, даже прекраснее их, потому что нет ничего лучше, чем созданное для радости. Если бы только маленькие, удивительные точки змеев могли хоть немного соперничать с самолетами, несущими смерть.

- Похоже на игры с ветром, - услышала она голос Кольвена за спиной и медленно кивнула. Да, это похоже на игры с ветром, который не победить.

* * *

Ханой был другим.

В Ханое чувствовалась война.

Ханойские стены еще слишком ярко помнили, как их сотрясал ужас бомбардировок, и те из них, что уцелели, лишь подчеркивали развалины, которые, пусть и отстраивались, но оставались свежими ранами на теле города.

Ханойские улицы также имели память, и все еще виделось им, как по камням их мостовых лилась кровь – вьетнамская ли, французская ли – какая разница, когда было вырезано столько граждан того государства, что именовалось Французским союзом, пускай здесь все вывернуто с ног на голову и казалось едва ли не совсем другим миром, в котором привычный уклад представлялся лишь отражением в кривом зеркале посреди ярмарочного балагана.

Наверное, все кануло безвозвратно. Аньес думала: и слава богу!

Еще она думала о том, что совсем немного дальше, на севере, тот самый Вьетбак, который их войска так и не покорили. И о том, что впереди – изматывающие месяцы, в которые ничего не решится ни для одной из сторон. Французы не уйдут. Вьетнамцы не сложат оружия.

Даже если придется разобрать Индокитай по камешку.

А она сама – часть странного механизма, который функционирует таким образом, что ей никогда не осознать до конца его предназначения и великого замысла грядущего. Она и правда ведь слишком маленькая.

Уж во всяком случае, то, что делалось ею здесь, ничтожно.

В Ханое привилегии жить отдельно от расположения части рядовому де Брольи даровано не было. Поселили ее в казарме укрепленного форта за пределами города, но на манер того, как было в Иври-сюр-Сен, ей предоставили отдельную комнатушку. Совсем маленькую – там едва становилась койка, стул и узкий платяной шкаф, куда она лишь запихнула вещмешок. Зато без соседок, которые утомляли бы ее разговорами.

Она теперь вообще утомлялась слишком быстро. Не успевала выйти из комнаты и пройти несколько метров до внутреннего двора, как уже чувствовала себя выжатым до последней капли фруктом. Такой же вялой, мягкой и иссушенной. Климат невозможный. Еще немного, и от нее и правда совсем ничего не останется.

Впрочем, она держалась несколько недель кряду, не давая заподозрить себя в физической слабости и избегая жалоб. Кажется, единственный, кто видел, что дело не к добру, это Жиль Кольвен. Его внимательный взгляд останавливался на ней все чаще, а если их отправляли с заданием, он старался нигде не покидать ее, чтобы она находилась в поле его зрения. Он был трогательно заботливым мальчиком, хотя природу этой заботы Аньес, увы, слишком хорошо понимала. И все же не находила в себе сил отказаться от нее, что, и сама понимала, единственно правильно. Никто так о ней не пёкся с той поры, как не стало Марселя и Робера Прево.

Сейчас работа кинематографической службы была непыльной и все больше бумажной.

Они фотографировали содержавшихся в казематах форта заключенных, именуемых преступниками за то, что вздумали сопротивляться французскому государству. Иногда их отправляли делать фото ландшафта для военных нужд. Пару раз за прошедшее здесь время привозили медикаменты, эти поставки Аньес снимала тоже. Поскольку заниматься наряду с этим журналистской деятельностью не возбранялось, только сперва надо было согласовывать тексты с начальством, равно как и газеты, для которых они предназначались, Аньес коротала время за написанием серии очерков об Индокитае. Это хотя бы немного развлекало ее. Те выходили в «Le Parisien libéré», она посмеивалась по этому поводу и продолжала отправлять их напрямую Гастону, а он не гнушался брать. Он был кем угодно, но не дураком, когда ему предлагают хоть что-то выгодное. И это единственное, в чем всегда оставался верен себе. Ни одного поступка. Ни единого. Кричать ей, что никогда никакое приличное издание не возьмет ее текстов, а потом покорно их издавать на собственных страницах! Видимо, дыра, в которую согласно его пророчеству, укатилась Аньес, представляла для него все же некоторый интерес. Либо «Le Parisien libéré» больше не было приличным изданием.

Сейчас, здесь, как и в Сайгоне, ей действовали на нервы три вещи. Климат. Бездействие. Люди.

Ее деятельный ум не способен был смириться с необходимостью выжидать.

Текст записки связного то и дело возвращал ее к поиску того, что бы он мог значить. К концу первой недели пребывания в Ханое, она уже точно знала, что в городе нет ни одной улицы, которая носила бы имя хоть какого-нибудь Ксавье. Человека с таким прозвищем она тоже пока не нашла. Да и не представляла, где искать. По всему выходило, что он сам найдет ее, как было и в Сайгоне. Но все же имя и цифры не оставляли ее в покое в то бесконечное первое и единственное в ее биографии индокитайское лето.

Однажды жизнь сама подбросила ей подсказку. От лица жизни выступил Кольвен, оговорившись как-то за обедом, им поглощаемым и ею ковыряемым в офицерской столовой, где их тоже кормили вместе с командирским составом, что местное солдатьё, кто при деньгах, с удовольствием в свободные от службы дни отправляется в кабаре «Руру Ксавье». Там-де девчонки неплохо танцуют и поют, и еще приличная выпивка, карты и можно хорошо отдохнуть. И им с Аньес обязательно нужно будет туда заглянуть в какой-нибудь из вечеров. Одна беда, работает оно согласно ограничениям комендантского часа и закрывается рано.