- Я хочу, чтобы Франция увидела глаза этого человека! Умам давно уже нужна пища, а этой войне вот такой мученик. Иначе никак! Встряхнуть это чертово болото, заставить их двигаться. Я это могу. Это единственное, что я по-настоящему могу.

- Здесь вы ничего не сделаете! Для этого существуют митинги, саботажи, листовки, работа тех людей, которые не находятся в тени, как мы с вами. Они свободны, а мы нет! От нас зависит безопасность нашей деятельности. Вы понимаете, что вас могут пытать? Им нужны будут имена и пароли, мадам де Брольи. Они не дадут вам никаких шансов не выдать всю сетку.

- Это бесполезно, я ничего не знаю, а значит, ничего не смогу сказать, - упрямо отмахнулась Аньес. – И вы достаточно ловки, чтобы больше не появляться под «Руру Ксавье», верно? Мы можем придумать другое место для встреч, в то время как у меня всегда останется кабаре в запасе, чтобы было, что отвечать на допросах.

- Вы соображаете, что несете? Вы совершенно серьезно пытаетесь обсуждать со мной вещи, которые ни в моей, ни в вашей компетенции!

- Значит, мне придется искать другие варианты выхода на советскую прессу, - огрызнулась Аньес. О чем бы речь ни шла, но критика ее действий и образа мыслей довольно ощутимо ударила по самолюбию.

- Не смейте, - теперь голос шофера звучал угрожающе. – Иначе я вас сам сейчас задушу и выброшу в канаву, слышите? Хотите создать шумиху – будет вам шумиха! Решат, что вас прикончили вьетнамцы, и все выйдет совсем не так, как вам этого хочется, ясно?

Аньес вздрогнула и сердито отвернулась к окну. Но конверт спрятала назад, в собственную сумку, не глядя и демонстративно не заботясь о том, чтобы он не помялся в ее руках. Лже-азиат удовлетворенно прищелкнул языком и вдруг улыбнулся:

- Ну вот и умница. Если у вас более ничего полезного нет, едемте.

Ничего «полезного» у нее точно больше не было. По правде сказать, она и сама сомневалась в собственной дальнейшей полезности. Если она немедленно не найдет выход из своего «неудобного положения», то ее очень скоро вернут домой, и тогда все будет кончено. А она всеми силами, всем своим телом, как в закрытые двери вагона уезжающего поезда, долбилась в этот мир, чтобы оказаться внутри. Но ей уже никак не могли открыть.


[1] Контратип – дубликат фотографического изображения. Обычно является негативом, предназначенным для дальнейшего копирования на конечный позитив.


- Когда я смотрю на звезды на этом конце мира, мне кажется, что они здесь особенные. Будто водой умытые. Может быть, это из-за влажности? Что скажете, Аньес?

- О чем? О звездах?

- Об их особенностях.

- Что вы человек, который на войне умудряется небо разглядывать.

Спичка чиркнула, на секунду осветила лицо Кольвена, потом погасла, но заалел кончик сигареты.

- Да какая разница, где и когда? Может быть, это последняя ночь, что мы видим, как же ее пропустить?

- Не болтайте глупостей, накличете беду! – возмутилась Аньес, и он в ответ рассмеялся:

- А вы обыкновенная баба, верите в суеверия!

- Да я и есть баба. Немножко верю во все.

Они выбрались из форта с аэрофоторазведкой и второй день пытались попасть обратно. Это были самые насыщенные два дня за все время их с Кольвеном службы, но при отсутствии токсикоза Аньес явно веселилась бы куда больше. Как говорил командир их маленького отряда, столько неприятностей за один вылет с ним еще не приключалось.

Началось все с плохой погоды. Болтало страшно, и Аньес, пока они тряслись в самолете, несколько раз прокляла все на свете, начиная с вооруженных сил Франции и заканчивая собственной глупостью, не забывая упомянуть в проклятиях подполковника Анри Юбера и даже Хо Ши Мина[1] с Венсаном Ориолем[2], хотя последние к ее беременности имели лишь самое опосредованное отношение – все же из-за их военных игр она оказалась в таком неудобном положении.

Дальше было еще веселее. Все та же плохая погода вынудила их сесть, так и не долетев до Тхайнгуена. Посадить самолет, как оказалось, еще полбеды. Пусть Аньес и пережила не самые приятные минуты, вцепившись в ладонь Кольвена, когда их трясло в воздухе и при посадке, но с жизнью она не прощалась, скорее была взволнована. Переждать грозу у каких-то крестьян, где пришлось спать на циновках и жевать вместо ужина галеты с тушенкой, которые нашлись в вещмешках, взятых с собой, – тоже чепуха по сравнению с настоящими бедами. А вот вновь заставить эту махину взлететь никому так и не удалось. При соприкосновении с землей что-то сломалось, и теперь нужен был основательный ремонт.

Зато кадры вышли отличные, это Аньес знала наверняка.

Они дождались отряда, который выслали им навстречу, и после этого двинулись на юг, до ближайшего населенного пункта. Дорога была ужасной, неровной, битой, но хотя бы недолгой. И за несколько месяцев случился первый день, когда не стояла столь сильная жара, от которой спасения не было. Солнце село давно, и Кольвен прав – звезды и правда будто водой умытые. Ей бы и в голову не пришло.

Запах его сигарет немножко щекотал ноздри. Курил он те же, что и Юбер, и от этого на нее накатывало непонятное, но в то же время подчиняющее себе спокойствие. Спокойный человек суетиться не станет. Так в эту минуту она дышала дымом и смотрела в небо, сидя на большом валуне, опершись обеими руками о камень за спиной и, опрокинувши назад голову, глядя в небо. Может быть, и впервые со времен, когда была девочкой.

 - Уймите мое любопытство, - вдруг сказал Жиль. – Как вот такая, как вы, немножко верящая во все, могла оказаться здесь, сейчас? У меня иногда в голове не укладывается. Вы ведь работали в «Le Parisien libéré», да?

- Почти два года, - пожала Аньес плечами. – Удовлетворения мне эта работа не давала, а здесь... иногда я думаю, что угодно лучше, чем Париж после войны.

- Неправда! После войны он ожил. Немцы запрещали танцевать, а теперь все танцуют.

- Не ожили те, кто уже свое оттанцевали навсегда. Есть в этом некая... безнадежность.

- Но она светлая...

- Не для тех, кто все еще тоскует.

- У меня небольшая семья. Родители и мы с сестрой, - медленно сказал Жиль. – Вероятно, нам повезло больше других.

- Они все в Сен-Мор-де-Фоссе?

- Как и сотню лет назад все семейство Кольвенов. А вот соседей нет, хотя они прожили рядом никак не меньше. Евреи. Я подумал, что не имею права писать «Пастораль», ни разу не увидав этих звезд. Это было бы большим обманом.

- Не нашли более простых способов приехать? Частному лицу все это гораздо проще.

- Отец хотел видеть меня военным. Цели моего писательства он не понимает, а поскольку настоящего солдата из меня не получится, я схватился за это.  Тоже ведь выход.

- Немного шулерский, - усмехнулась Аньес. Возможно, он разделил бы эту ее улыбку, если бы увидел. Но он не видел. Иногда свет звезд недостаточен. – Хорошо вы продвинулись с «Пасторалью»? Помог вам Индокитай?

- Да, помог. Я рад, что приехал. Не зря.

Аньес тоже была рада. Впервые за долгое время она радовалась разговору и не особенно жаркому вечеру. Пожалуй, последнее было даже важнее. В кои-то веки в ней даже некий аппетит проснулся. И потому, когда позвали ужинать, она охотно шла в дом, где жил местный старейшина, принимавший их у себя. Как и отмерено людям его положения, он был ожидаемо стар, но это ограничивалось исключительно сединой и прожитыми годами. Энергичности ему было не занимать, а вот имени его Аньес так и не запомнила. Помнила только, что он довольно бегло говорил по-французски, пусть и коверкал окончания глаголов, предпочитая лишь инфинитивы, а когда одна из его дочерей подала им ужин, в ответ на изумленный взгляд маленькой француженки, хитровато улыбаясь, сказал:

- Это же не гадюка, кушать!

- Из шляпы? – рассмеялась она, но не желая обидеть хозяев, придвинула к себе головной убор – вьетнамскую шляпу нон, сплетенную из пальмовых веток. Такого способа сервировать стол ей видеть еще не доводилось. А среди местного населения она и не бывала почти. Горожане отличались от этих, деревенских, неким лоском цивилизованности и определенной долей испорченности.

- Это подарок, - еще больше развеселился старый вьетнамец. – Будет красиво!

Уточнять, что не собирается надевать «это», испачканное едой, на голову, Аньес не решилась. Представлять себе, что в «этом» кто-то ходил до ужина, – тоже. Но вот в еде отказывать себе не стала, с аппетитом уплетая рис и поданную позднее рыбу. Их было около двадцати человек, но солдатьё кормилось на улице. Самая уважаемая семья принимала только фотографов, летчика и командира.

Потом их уложили спать, и так уж вышло, что Аньес и Жиль оказались в одной комнатенке, вынужденные ее разделить. Зато с настоящей кроватью и гамаком. Кровать капрал Кольвен ожидаемо уступил ей, а сам до сна несколько раз выходил курить во двор. А Аньес удивлялась той естественности, с которой принимала эту простую жизнь, к которой совсем не была приучена. Стащив одежду и оставшись в нижнем белье, не очень свежем, но смены все равно не было, нисколько не заботясь о Жиле, которому, должно быть, неловко, она просто повалилась в постель, накрылась простыней и почти сразу уснула, разморенная трудным днем, но сейчас даже почти счастливая. Как мало и правда для счастья надо. Анри прав.

Быть сытой и иметь место для сна. Ничего не бояться.

И еще чтобы не тошнило. Эта тошнота – штука отвратительная.

Ночью она просыпалась дважды. Первый, когда Кольвен в очередной раз вернулся с перекура. Он старался двигаться бесшумно, но в темноте все же напоролся на угол кровати, и ту слегка тряхнуло. Жиль зашептал свои извинения, но она уже ничего не слышала, лишь перевернувшись набок.

А второй раз – оттого, что ее накрывали простыней. Эта забота даже сквозь сон овеяла ее теплом, и оттого ей показалось, что вновь вернулись времена, когда рядом был кто-то, кто ее защищал. Рука, натянувшая простыню, застыла ненадолго у ее лица, а потом осторожно коснулась кожи. Аньес прижалась к ней и потерлась, как кошка. Снилось или нет, она не знала, но сквозь полуприкрытые веки, как сквозь завесу из бархатистых шнурков, видела в темноте мужской силуэт. И пальцы были мужские. Короткие, крепкие, чуть мозолистые. И если бы он мог быть здесь хоть по какой-нибудь, пусть самой нелепой причине, она бы поверила, что это не сон. Но ведь во сне можно позволить себе звать его вслух. Только во сне и можно.