Вот и теперь старый вояка казался совершенно взъерошенным, сердитыми глазами буравил Шарля Байена, и тот определенно упал бы на пол со стула, сидя на котором, спокойно ужинал, и истек бы кровью от пробуренной дыры, если бы, вместо положенной подобным взглядам остроты, в генеральском не стояла непроглядная муть. Однажды старик умрет от удара, вызванного подобными возлияниями. Но до этого времени изрядно истреплет нервы своей семье, как сейчас.

- Невозможно, говорю я вам! - продолжал бушевать Риво. – Вы соображаете, что сейчас сказали, дорогой наш родственник?!

- Вполне себе, - отозвался капитан, нарочито расслабленно откинувшись назад. Наблюдая за ним, Юбер, почти не знавший Байена, пришел к единственному выводу: этот молодой человек мог бы далеко пойти, обладай хоть немного менее острым умом или хотя бы умей помалкивать. По всему выходило, что на дочери генерала он женился вовсе не ради военной карьеры. Скорее напротив, эта связь с семейством Риво заметно тяготила его, поскольку убеждений они не разделяли. И желание отправиться в Индокитай было вполне объяснимым. Пусть Шарль Байен оставлял здесь жену и сына, зато оказывался подальше от высокопоставленного тестя. В Алжире пока было относительно спокойно, а быстро продвинуться по службе возможно там, где велась война. И потому Вьетнам.

- Я сказал, - продолжил он, - что, не понимая характера войны, которую ведем, едва ли мы сможем справиться со своими людьми даже здесь, во Франции.

- Пацифисты такие же предатели, как те, кто изменяет нам в Индокитае!

- Если люди воюют не по совести, то кто же уследит за тем, чтобы они не изменяли? – пожал он плечами.

- И что есть по-вашему – воевать по совести? – прищурился Риво.

- То и значит, что нельзя привлекать к боевым действиям военных, которые не поддерживают нашей политики в колониях. Нельзя отправлять туда коммунистов, даже если у них не окончен контракт. Надо дать им возможность отказаться стрелять в тех, кому они сопереживают, не судить их за дезертирство и оградить от выбора, иначе во что превратится армия?

- Миндальничать с ними? – изумился генерал Лаваль, до этого внимательно слушавший все сказанное за ужином. – С теми, кто попросту срывает нашу миссию?

- Наказывать провинившихся, но удовлетворять прошения об отказе ехать в Индокитай тех, кто не хочет там находиться – это миндальничанье? – парировал капитан. – Сначала мы отправляем туда детей, начитавшихся коммунистической пропаганды, а потом получаем великомучеников. Не думаю, что это хоть как-то помогает репутации Франции.

- О репутации Франции мне не говорите! Кто угодно, но не вы, Байен, иначе я вынужден буду пожалеть, что отдал вам свою дочь.

- Главное, чтобы я не пожалела, а мне до этого очень далеко, - рассмеялась Брижит, при этом напряженно глядя на обоих любимых мужчин. – В конце концов, мой Шарль – не пацифист и не дезертир, он сам изъявил желание о переводе туда, где ведутся боевые действия.

- В самом деле, Грегор, это всего лишь точка зрения, - кивнул Лаваль, поморщившись. – Куда, кстати, вы едете, капитан? Назначение получили-то?

- В Тонкин. Присоединюсь к Бернару де Тассиньи. Он успел раньше меня, пройдоха.

- При таком отце – оно и неудивительно. И как скоро?

- Отправляемся с подполковником Юбером через два дня, - Шарль приподнял бокал в сторону Лионца, тот ответил ему кивком головы. – У него экспедиция, а мне позволили следовать с ними.

- С Анри вас отпускать не страшно, - миролюбиво улыбнулась Симона, - он непременно доставит в целости.

- Сделаю все от меня зависящее, - подал голос подполковник.

- А вы тоже, - недовольно протянул Риво, отвлекшись от созерцания содержимого своей тарелки и потянувшись к графину с бренди, - сколько грозились перевестись назад, а что же тыловая жизнь вас затянула?

- Я выполняю работу, которую некому поручить, - вяло отмахнулся Юбер, и его губы растянулись в подобие улыбки. В таком состоянии с генералом вообще не стоило спорить. Он и к святому придумал бы как придраться. Эта черта стала присуща ему с возрастом и только на подпитии. А на Юбера он имел некоторое право сердиться после его ухода в другое ведомство.

Вечер выходил совсем безрадостным.

Не помогали ни вкусный ужин – кухарка расстаралась на славу, ни крепкие напитки. Музыка, игравшая с пластинки, была единственным, что на нервы не действовало. И пока молодежь из присутствовавших в столовой отправилась в гостиную танцевать, здесь, за столом, велась очередная локальная война. Юбер вынужден был слушать и мысленно стенать, что уж лучше бы Байен с Брижит тоже ушли, тогда, возможно, генерал быстрее успокоился бы. Теперь же, когда он уже завелся, обуздать его гнев представлялось трудной задачей.

- Вы теперь водите дружбу с семейством де Тассиньи, - презрительно фыркнул генерал, отчего Симона тревожно схватила его за руку, но он будто и не заметил этого ее жеста, продолжая свою обиженную речь: – Славное знакомство! Да только де Латр все еще не главнокомандующий в Индокитае. А ваши обязанности и кто другой способен выполнять. Медкомиссию вы не пройдете. Вот и все... все, что можно сказать по существу.

- Зато я не дезертир, не коммунист и не пацифист. Не предатель, не саботажник и ни разу не применил соображений совести в бою, - рассмеялся Юбер. – Мы ведь уже выяснили, что это достоинства в наше непростое время, когда твой сосед оказывается врагом.

- Что тогда взять с вьетнамцев! – живо подхватил генерал Лаваль, лишь бы Риво и слова сказать не успел. – Мы среди французов встречаем столько сопротивления и ненависти, что говорить о колониях? Никакой благодарности, ни малейшего желания видеть дальше своего носа. Что у них есть-то, кроме их ослиного упрямства и зависти?  Ведь любой дурак знает, что, когда в Индокитай вошла Франция, там не было ничего, кроме дворцов и пагод. И дикарей, которые так дикарями и остались! Мы... мы построили им города, мы проложили между ними дороги, мы доставили туда учителей и врачей. Даже их чертову идеологию им привезли мы на наших кораблях, идея революций пришла к ним из Европы! Это мы создали их, и никто другой!

- Так отчего же ропщем? – Анри отстраненно передвинул к себе бокал, плескавшийся в нем бренди завораживал цветом, на него и смотрел. -  Если быть честными, все это мы создали для себя. Сайгон – Париж Востока. На черта им нужен бы наш Париж? Вы не видели, как люди живут во вьетнамских кварталах. Они не слышали ни о наших учителях, ни о наших врачах. А партизанам наши дороги ни к чему, они пробираются тропами. Дороги же – отличное место для засад, где они нас убивают.

За столом повисло молчание. Лица застыли. Один лишь Байен энергично жевал и явно забавлялся. Юбер невозмутимо отпил из своего бокала и тоже взялся за приборы. Это была правда – он не пользовался совестью в бою. Одним лишь долгом. Одной лишь честью. Он не рассуждал и не думал, когда его отправляли убивать. Были люди сверху, которые думали за него. И если они сказали, что его стране эта война нужна, то Юбер вел эту войну, потому что кто-то должен. Кому-то приходится.

Слова Риво уязвили его сильнее, чем он хотел показать. Пусть пьяный бред престарелого генерала, которого если не сегодня, так завтра попросят из Отеля де Бриенн, отправят в отставку и дело с концом. Оттого старик и злился, изливая собственную желчь на близких людей. А кто ему ближе семьи? Да и ближе Юбера – кто?

В Констанце еще не все было потеряно, а сейчас, в Париже, даже должность ему придумали такую, чтобы приносил поменьше вреда. Начальник над начальником в КСВС. Человек, который в действительности мало что контролирует. В реальности же – вообще никому не нужен. Списали, но так, чтобы было не слишком заметно.

Что же удивительного, что Юбер искал по себе дело настоящее?

А для старого генерала, который столь во многом ему помог, его поиски – предательство.

И неважно, что сам Юбер считал и это – верностью. Хотя бы Франции и собственному пути. Всех чувств – безусловных и истинных – у него оставалось лишь два. Любовь к стране и любовь к Аньес. Их он защищал бы даже тогда, когда совсем перестал бы быть с ними в согласии.

Тишину нарушила музыка, снова заигравшая в гостиной, где танцевали двадцатилетние – дочь и сын генерала Лаваля, племянница Риво, младший брат Байена. Куда с большим удовольствием Юбер присоединился бы к ним, но ему уже никогда не будет двадцать лет.

- Браво, подполковник, - выпалил генерал, откинувшись на спинку стула и принявшись аплодировать с нарочитой неторопливостью, даже ленцой. – Браво! Размазали по стенке всех наших политиков вместе взятых и заодно с ними военачальников! Кто возразит против сказанного этим мальчишкой? Кто еще здесь своими глазами видел? Авторитет битого бойца! На это коммунисты и давят. А вот что я вам скажу, мой дорогой друг Юбер, - он перестал хлопать и наклонился через стол, опрокидывая посуду и мало этим озадачиваясь. Оставалось лишь удивляться тому, что речь его все еще связная, тогда как сам Риво даже взгляд фокусировал с трудом, - вот что я скажу, мой мальчик. Мало видеть! Надобно еще и понимать чуточку больше. Уметь мыслить. А этому солдат не учат, и вас не учили. Вы не прошли Сен-Сир[1], у вас нет опыта Великой войны. Потому технически – вы лишь кусок мяса, который способен на подвиг, но едва ли поймет, зачем его совершать. Вы силой духа живете, а не разумом. Чувствами, а не здравым смыслом. Как с Карлом Беккером, так?

- Как с Карлом Беккером, - улыбнулся Юбер. – Пристрелить его было правильно с точки зрения справедливости, и я пристрелил. А вышло бы куда больше проку, если бы мы передали его Сражающейся Франции[2], но я солгал, что он пытался сбежать и что у меня не было выбора. Я ненавидел Карла Беккера. Он был начальником лагеря для военнопленных в Меце, когда я там находился.

- О, Господи, - вспыхнула Розмонд и заинтересованно, вопреки изумленному возгласу и должному состраданию, уставилась на Анри. – Вы, надо думать, очень страдали… Он был садистом, верно?