У нее затекла шея. Ее сердце билось, словно это она боролась за жизнь. Она с волнением увидела, как птичка вдруг вытянула шею, потом странно дернулась и застыла.

Она видела смерть всего один раз – мамину смерть. И сейчас она будто снова ее увидела. Почти час она сидела около маленького застывшего трупика, слезы текли у нее по щекам, горло болело от спазма. Это была всего лишь птичка, одна из многих, умирающих в клетках каждую неделю, вместо того чтобы летать на свободе. Но она плакала не только о птичке.

Глупо, но она никак не могла остановиться. Ни когда аккуратно заворачивала птичку в газету, как обычно товары покупателям, ни когда бережно положила в мусорный бак около своей двери, что слегка походило на похороны. И когда пошла спать, она оплакивала жизнь в своем животе, моля, чтобы с ней ничего не случилось. Она знала, что никогда не станет избавляться от ребенка Дэвида. Она плакала о Дэвиде, чтобы он целым и невредимым вернулся домой. И еще ей так хотелось, чтобы эта птичка была жива!

– Я не знаю, что мне делать, – сказала она своей старой подруге Этель Бок.

Этель вышла замуж двумя годами раньше, превратившись из дерзкой девчонки в кроткую домохозяйку, слушающуюся каждого слова своего красивого мужа, который больше думал о себе, чем о ней, и хвастался перед соседями своим серым костюмом и шляпой-котелком. Когда его призвали в армию, он был в восторге и ушел на войну, уже считая себя героем, оставив беременную Этель жить на крошечное военное пособие.

Она потеряла ребенка и, оставшись одна, без мужа, который говорил ей, что можно делать, а что нельзя, снова стала дерзкой и решительной. Она пошла работать кондуктором трамвая и стала неплохо зарабатывать.

Однажды они с Летти отправились в Вест, чтобы развеяться и взбодриться, выпить чаю с хрустящими пирожными и лимоном в чайном магазине Лиона на Лейсестер Сквер. Обсуждая свои проблемы, они даже не слушали друг друга, но это было неважно: главное было выговориться.

– Ты должна избавиться от него, – сказала Этель и внезапно замолчала, потому что к столу подошла официантка в черном платье с белым воротником, шапочке и фартуке.

Они, словно завороженные, наблюдали, как она ставит на стол металлический заварочный чайник и еще один с кипятком, кувшин с молоком и фаянсовую инкрустированную вазочку с сахаром, тарелку с четырьмя горячими булочками, маленький горшочек с маслом, другой с джемом и несколько ножей.

Здесь было немного дороже, чем в других чайных, но обслуживание того стоило: красивое убранство, приятная атмосфера, тихий гул голосов и позвякивание чашек о блюдца всегда успокаивало растрепанные нервы Летти, словно материнские объятия.

Чайный магазин был полон посетителей. Девушки сидели парами, группами или с мужьями или женихами в военной форме. Лондон стал совсем другим городом, не то что год назад: мужчины в форме, забинтованные или на костылях, медсестры в белом, женщины, занятые мужской работой, коротко подстриженные, в широких юбках, на несколько дюймов приподнятых от земли, и свободных блузках. Неудобство узких, обтягивающих платьев и длинных юбок было отброшено. Для Летти в ее нынешнем положении это было очень кстати.

– Ты бы сейчас не была в таком положении, если бы позаботилась об этом раньше, – сказала Этель, наливая чай.

– Я не могла, – ответила Летти. Этель потянулась за булочкой.

– Ну и глупо. – Она густо намазала булочку маслом, а поверх – джемом. – Что ты теперь будешь делать?

– Рожать ребенка, – неуверенно ответила Летти.

– А что скажет отец?

– Я не знаю.

– Ты уже сказала ему?

– Нет.

– Лучше скажи. – Она шумно размешивала в чашке сахар. – Как можно аккуратнее, но чем раньше, тем лучше. Если не скажешь, то будет гораздо хуже, когда он сам узнает. Он будет думать, что ты обманываешь его. А родители всегда это болезненно воспринимают. Я знаю только одно: не хотела бы я оказаться на твоем месте, когда ты будешь говорить ему об этом.

Летти отпила чай. Она тоже не хотела оказаться на этом месте. Но лучше об этом не думать.

– От Дэвида нет писем, – сказала она, поспешно меняя тему, хотя, на самом деле, это была все та же тема.

Этель подняла голову от чашки.

– Что, ни одного?

– Нет, одно было, но уже давно. Он не получал мои письма, в которых я ему все рассказала. – Разговаривая с Этель, она легко перешла на привычный с детства кокни. – Может, он получил их позже и испугался, что я беременна? Иногда я думаю, что он мне не пишет именно поэтому. А иногда мне кажется, что с ним что-то случилось, а я об этом не знаю.

– Почему бы тебе не позвонить его родителям? Они расскажут тебе. – Этель откусила булку и сделала большой глоток чая.

– Я не уверена. Они так задирают нос. И знать меня не желают. Мне не хочется унижаться перед ними.

– А как еще ты сможешь узнать о нем? – наивно спросила Этель и критически посмотрела на Летти. – У тебя будет ребенок – его ребенок. И он должен знать об этом. По крайней мере пусть знает, что ребенок его.

– Как я могу сказать ему об этом, если он не отвечает на мои письма?

Этель на мгновение задумалась, потирая нос.

– Я не думаю, что он бы бросил тебя в беде, Лет. Ты говоришь, что его отправили в Дарданеллы? Судя по газетам, нашим ребятам там туго приходится. Может быть, тебе стоит обратиться в военный департамент? Если он убит…

– О, Этель, нет!

Этель виновато посмотрела на нее, потом решительно продолжила, забыв на мгновение про булочку. Ее язык болтал без умолку.

– Нужно смотреть правде в глаза, Лет. Его могли убить. Я же не обманываю себя относительно моего Джорджа. Мы, женщины, должны смотреть правде в глаза. Мы же не думали, что война будет такой. Этих бедолаг в окопах убивают направо и налево, но ведь и они убивают этих проклятых турок. И, если честно, Лет, я беспокоюсь о своем Джордже не меньше, чем ты о Дэвиде. Его тоже могли убить. Правда, я пока получаю от него письма. – Лицо Этель стало серьезным. – Он ведь мог попасть в плен, ты думала об этом?

Она думала, но старалась не сосредотачиваться на этом, боясь, что ее страшные мысли могут повлиять на реальные события.

Но если Дэвид попал в плен, это все равно лучше, чем то, о чем она иногда думала.

Не имея смелости позвонить родителям Дэвида, она, по совету Этель Бок, написала им и ждала ответа. А ее талия, между тем, становилась все шире. Лицо Летти было бледным и усталым от мыслей, что она уже больше не может откладывать роковой день признания.

Июньским субботним днем Винни задумчиво смотрела в окно. Няня увела детей на прогулку, и ей было скучно.

– Наша Летти беременна, – заявила она.

Даже не глядя на Альберта, только по шелесту его газеты, она знала, что он удивился и поднял глаза, затем вынул трубку изо рта.

– Она… что? – Потом, более спокойно – Откуда ты знаешь?

– Знаю, – нетерпеливо произнесла она. – Я рожала четыре раза, одного ребенка потеряла. Я сразу вижу, если женщина находится в таком положении. Она как раз в таком.

Альберт снова зашелестел газетой, откладывая ее в сторону. Он явно заинтересовался.

– А я ничего такого не заметил. Она, наконец, повернулась к нему.

– Ты и не заметишь. Мужчины никогда не замечают таких вещей. У нее явно растет живот, хотя она и пытается скрыть это под своими нелепыми платьями. Она выглядит, как мешок, и делает вид, будто следует моде. Фи! Совершенно ясно, что она беременна. Она знает, в каком отвратительном положении окажется, когда мы узнаем об этом, поэтому и одевается так, чтобы мы ничего не заметили.

– Может, у нее с возрастом просто портится фигура?

– Моя не испортилась, и у Люси тоже. И у нее не испортится, не считая вот таких случаев. Нет, она беременна. И как она может ходить, гордо подняв голову, зная, что носит под одеждой?!

Кипя от праведного гнева, Винни отошла от окна и направилась к столику в центре гостиной, на котором стояла красивая коробка с сигаретами.

В этом она тоже следовала моде. Девушки теперь повсюду курили. Правда, светские женщины реже, в основном девушки с военных заводов, кондукторы трамваев и автобусов – почти все, кто выполнял мужскую работу за ушедших на фронт мужчин.

Винни вставила сигарету в тонкий, из слоновой кости мундштук, зажгла ее от стоящего на столе подсвечника, затянулась и выпустила в воздух тонкие колечки дыма.

– И она совсем не выглядела пристыженной, когда мы видели ее на прошлой неделе. Это наверняка ребенок Дэвида, больше некому, так что она, по крайней мере, на шестом месяце. И все это время она скрывала от нас – и ни капли стыда! Я бы на ее месте просто умерла от позора. Что будет, когда соседи отца узнают, что его незамужняя дочь беременна? Бедный отец. Какой позор на старости лет. Я уверена, что он ничего не знает, но когда узнает…

Она оставила воображению Альберта дорисовывать эту картину и глубоко и многозначительно затянулась.

Летти вскрыла конверт сразу, как пришло письмо. Она три недели с нетерпением ждала ответа от родителей Дэвида.

Ее глаза быстро заскользили по маленьким аккуратным строчкам миссис Бейрон. Слова, такие резкие и жестокие, что за ними невозможно было увидеть боль и несчастье матери, словно нож вонзились ей в сердце. Комната поплыла у нее перед глазами.

После ухода доктора она лежала на кровати, и ей ничего не оставалось, как слушать крик отца, который, наверное, был слышен на улице.

– …когда придешь в себя, можешь выметаться вон отсюда! Я больше не желаю тебя видеть. Ты принесла грязь в наш дом. Я воспитывал тебя, как надо. Я всех дочерей воспитывал, как надо. И вот что я получил за это!

Она слушала и не слышала, смутно представляя, что ей делать, куда идти. Правда, она была абсолютно уверена, что отец никогда не осуществит своей угрозы.

Ее мутило от слабости, она чувствовала себя ужасно. Перед глазами стояло письмо миссис Бейрон, в котором она информировала ее, что ничего не знает о сыне, что на все запросы, которые она посылала, ей отвечали: он пропал после высадки в Галлиполи и, по-видимому, убит, потому что о пленных в департаменте есть информация.