Маленькая, очень изящная, Мари была так же совершенна, как драгоценный камень в короне. Ее длинные прямые блестящие черные волосы доставали почти до талии и были зачесаны назад, открывая прекрасный белый лоб, а на затылке стянуты шелковой лентой. Разрез серых глаз и тонкие черные брови были так восхитительны, будто их написал сам Леонардо; изящный нос украшала небольшая горбинка. Мягких, красиво очерченных губ никогда не касалась губная помада. Прелестное лицо было несколько бледным, но именно по контрасту с черными волосами нежная кожа казалась особенно матовой, а серые глаза — сверкающими, что придавало Мари особое очарование.

Одевалась Мари скромно, почти как подросток, в свитера, блузки и юбки; иногда набрасывала кружевной шарф, вельветовую куртку или вышитый жакет, в которых выглядела очаровательно старомодной в этом городе, где каждый считал обязательным шить костюмы у портного. Наверное, она находит одежду на чердаках своих фамильных замков, думал Бруно, мечтая подарить ей какой-нибудь роскошный наряд или дорогое украшение. В день ее рождения Бруно пошел к лучшему в городе антиквару и купил вазу из белой керамики эпохи династии Сун. Покрытая глазурью ваза отличалась удивительной красотой и простотой формы. Мари пришла в восторг, но принять вазу отказалась, зная истинную цену семисотлетнему произведению искусства. Теперь отвергнутая ваза стояла на каминной полке в спальне Бруно, напоминая ему о том, что он вел себя с Мари де Ларошфуко, как глупый нувориш.

Своей чистотой и невинностью она сводила его с ума. Мари никогда не упоминала об этом, но Бруно, как все влюбленные, стал наблюдателен и узнал, что каждое утро она ходит к ранней мессе. Однажды, придя к чаю на несколько минут раньше других гостей, он оказался в гостиной один и в приоткрытую дверь увидел угол спальни Мари, где потертая скамеечка для молитвы стояла рядом с распятием. Бруно не решился открыть дверь шире, и невидимая постель осталась для него священной тайной, но он знал, что недостоин даже помышлять о ней. Просыпаясь среди ночи — а это случалось с ним все чаще, — Бруно удивлялся тому, что так неожиданно и безоглядно влюбился в неопытную, религиозную, интеллектуальную и целомудренную девушку, юность которой протекла в тиши монастырей, классных комнат и музеев. Мари не занимало ни светское общество, ни его интриги, ни ее положение. Средоточием ее интересов, если он правильно понял, была учеба, которая давала Мари чистую радость. С чувственной точки зрения, эта девушка была чистой страницей и словно вовсе не интересовалась тем, подарит ли ей судьба мужа и детей.

Может, он просто идеализирует целомудрие Мари после стольких лет тайных, постыдных связей со зрелыми и порочными женщинами? Или же это следствие его сексуальной пресыщенности? Может, его восхищает ее умение быть истинной француженкой, и это дает ему, тоскующему изгнаннику, надежду, что Мари заполнит пустоту его жизни?

Каждое из этих рациональных объяснений существовало ровно столько, сколько нужно было Бруно, чтобы сформулировать его. Все они рассыпались, едва Бруно вспоминал, как Мари поворачивает к нему свою маленькую головку, смеется над его шуткой или соглашается пойти с ним пообедать или в кино. Она обожала американские фильмы, в лучшем случае, простые и бесхитростные. Нью-Йорк приводил Мари в совершеннейший восторг. Иногда она вытаскивала Бруно на прогулку, и они ехали в метро, а потом на автобусе от Пятой авеню до Вашингтон-сквер-парк. Потом, добравшись пешком до Бликер-стрит, заходили в дешевое студенческое кафе, где Мари любила посидеть, наблюдая кипевшую вокруг богемную жизнь. Но такое счастье выпадало Бруно лишь в редкие выходные дни: в будни Мари обедала с Алленами и занималась до позднего вечера.

Рядом с Мари он видел и других мужчин. Аллены познакомили ее с самыми завидными женихами Нью-Йорка, но острый и ревнивый взор Бруно убеждал его в том, что ни одному из них Мари не отдавала предпочтения. Бруно не заметил среди них ни одного француза, но между тем был абсолютно уверен в том, что Мари не собирается провести жизнь в Соединенных Штатах, хотя ей очень нравился Нью-Йорк и она была поглощена учебой. Мари призналась ему, что очень скучает по своей большой семье. Бруно познакомился с Мари де Ларошфуко на Рождество в 1950 году, а теперь, поздней весной 1951 года, она с нетерпением ждала лета, надеясь провести его во Франции.

— Когда закончатся занятия, я поеду в Иль-де-Франс на целых три месяца и вернусь только к началу семестра, — радостно сообщила она Бруно. — А вы не поедете в отпуск во Францию? Даже нью-йоркские банкиры должны отдыхать несколько недель.

— Безусловно, — кратко ответил он. Ему не удалось бы объяснить, почему француз не хочет провести отпуск на родине. Такова была традиция, и любые другие планы казались странными. Французы не выезжают за пределы страны, если есть возможность избежать этого.

Она пригласила Бруно навестить ее в замке неподалеку от Труа, где семья Мари проводила лето. Он обещал приехать, хотя знал, что расстается с ней надолго. А ведь она может там в кого-нибудь влюбиться! Ужаснее всего было опасение, что Мари вообще не вернется в Нью-Йорк заканчивать учебу в университете. Он не мог представить себе, что ее сердце останется свободным и она все летние дни и ночи будет веселиться, наслаждаться жизнью и принимать гостей.

Но Бруно не осмеливался вернуться во Францию даже на несколько недель, чтобы навестить Мари. Замок Ларошфуко находился довольно далеко от Вальмона, но французские аристократы тут же раструбят о том, что Бруно де Лансель вернулся на родину после долгого и странного отсутствия. Его отец непременно узнает об этом, а Бруно хорошо помнил, что запрет Поля и его угрозы оставались в силе, хотя прошло уже шесть лет. Поль сдержит слово. Бруно потрогал шрам над верхней губой.

Почему бы не предложить Мари выйти за него замуж сейчас, до ее отъезда, в тысячный раз спрашивал себя Бруно, но ответ был все тот же: Мари не влюблена в него, она откажет ему так же мило, но твердо, как это произошло с китайской вазой. Тогда он не сможет часто видеться с Мари, проводить с ней свободные вечера, завоевать ее любовь. Правила Мари, которые он уважал, не позволяли ей понапрасну поощрять надежды. Она станет очень осторожна и постарается не оставаться с ним наедине, узнав о его чувствах. Она вежливо устранит его из своей жизни, а Бруно де Ланселя не устраивал статус ее друга.

Конечно, Бруно рисковал потерять Мари во время летних каникул, но он мог потерять ее и теперь — раз и навсегда.

В последнем письме Жанна сообщила, что дома все хорошо. «Господин Бруно, вам будет приятно узнать, что в Вальмоне все в порядке».


— Мистер Хемптон, вам незачем оставаться здесь дольше, — сказал доктор Дэвид Вейц Джоку. Не отходя ни на минуту, тот сидел у дверей палаты Фредди в больнице «Ливанские кедры» с тех пор, как восемнадцать часов назад ее сюда привезли, неподвижную, упакованную в белый саркофаг. Только по прядям волос можно было опознать Фредди. — Я обещаю позвонить вам, как только появятся малейшие изменения в состоянии миссис Лонбридж.

— Я буду рядом, — уже в десятый раз упрямо отвечал Джок.

— Нельзя сказать, когда она выйдет из комы. Это может длиться дни, недели и даже месяцы, мистер Хемптон. Будьте благоразумны.

— Я знаю. — Джок повернулся и пошел прочь, чувствуя, как на него нахлынула волна сильной и необъяснимой неприязни к Дэвиду Вейцу. Этот человек слишком молод, чтобы руководить, убеждал себя Джок. Он позвонил Свиду, чтобы тот приехал разобраться с ним.

Сорокадвухлетний Вейц был самым молодым за всю историю существования больницы руководителем неврологического отделения. В «Кедрах» не было более высокого авторитета. С кем бы ни разговаривал Свид, все считали, что лучше всего, если Фредди займется доктор Вейц.

Эта информация успокоила Джока лишь на минуту. Этот Вейц отдавал приказы врачам, вызывал специалистов, принимая десятки решений, о которых он тут же информировал медсестер, круглые сутки дежуривших возле Фредди. Однако ни одна из них не потрудилась хоть что-то объяснить Джоку — все они, как и доктор, выражались каким-то стенографическим языком.

А между тем Джок не мог ни увидеть Фредди, ни помочь ей; она разбилась вдребезги и была вся изранена. Ни Джок, ни даже они не знали объективно тяжести ее состояния. Этот чужестранец вдруг стал самым главным человеком в мире, единственным, кто может вытащить Фредди, поставить ее на ноги, а ведь он никогда не знал ее, не встречался с ней, не слышал, как она говорит, как смеется, не видел, как она ходит, и даже понятия не имел о том, как… важна… как необходима Фредди Джоку.

Жизнь Фредди оказалась в руках этого человека, а это означало, что Джок полностью зависел от Вейца и ненавидел его за это. Ему хотелось схватить за плечи этого высокого доктора и трясти до тех пор, пока выражение самоуверенной сдержанности не исчезнет с его лица, пока не слетят и не разобьются его очки. Джоку хотелось наорать на него, заставить его сделать все, чтобы Фредди было хорошо, очень хорошо… ему хотелось, чтобы этот ублюдок боялся его и понимал, как много поставлено на карту. Если Вейц не сделает всего, что нужно, он убьет его собственными руками… и вместе с тем Джок не решался хоть как-то задеть его.

Джок ходил взад и вперед по коридору и злобно думал о медсестре, пытавшейся сказать ему, какое чудо, что Фредди выжила после такой катастрофы. Да что она вообще понимает! Конечно, Фредди жива! Слава Богу, она не разбилась насмерть, но разве они не могут объяснить все это другими словами? Фредди неудачно приземлилась, очень резко и на слишком большой скорости. Люди не умирают от неудачного приземления, у них бывает сотрясение мозга, они ломают ногу или ключицу, иди даже много костей, но кости можно вправить, никто не умирает от перелома костей. Что означают эти слова Вейца «закрытое повреждение головы»? Если череп не поврежден, в чем же дело?