Действительно, просто счастье, что этого не произошло. Она почти убедила себя, что не влюблена в него. Если бы кто-нибудь сказал, что она способна так глупо влюбиться в мужчину, который не любит ее, Джейн треснула бы его по голове первой попавшейся бутылкой… но, увы, она испытывала к нему абсурдную, страстную, глубокую любовь, хотя никто, даже Фредди, не догадывался об этом. Средство, которое она выбрала, решив преодолеть это, было унизительным, но надежным.

Когда Джейн видела Джока и Фредди вместе и замечала, что этот красивый светловолосый калифорнийский болван, до лица которого ей мучительно хотелось дотронуться с момента свадьбы Тони и Фредди, влюблен в ее подругу, о чем та и не подозревала, — Джейн чувствовала, что сердце ее понемногу каменеет. Скоро, очень скоро оно покроется таким же панцирем, как у краба, и мысли о Джоке Хемптоне, о его глазах, губах, лице викинга не будут больше лишать ее сна по ночам и не будут больше омрачать ее дни.

Что касается Фредди, Джейн поздравила себя с тем, что могла честно сказать: никогда в жизни не испытывала она ревности ни к одной девушке — ни прежде, ни теперь. Бедный Джок… Когда окончится война, он, без сомненья, уедет из Англии, и, хотя Джок стал почетным гостем в их семье, кто знает, как часто он сможет к ним приезжать? А увидев Фредди после войны в кофточке и твидовой юбке, окруженную детьми и занятую хозяйством, будет ли он по-прежнему любить ее? Она, наверное, растолстеет, волосы потускнеют, может, даже поседеют, а мысли сосредоточатся на младенце или больной собаке, или на поваре, не справляющемся со своим делом. Через несколько лет это неизбежно произойдет. Фредди уже не будет обладать такой притягательностью. Англия ей покажет! А она сама, с удовлетворением подумала Джейн, будет по-прежнему радоваться жизни. Но десять лет красивой Жизни едва ли компенсируют все лишения военной службы. Интересно, скоро ли после войны появятся приличные чулки?

* * *

Ему все еще нравится Фредди, думал Джок Хемптон, облокотившись на подоконник в своей комнате и наблюдая за Тони и Джейн, которые уютно и молча сидели на одеялах под цветущим персиковым деревом. Но почему она, черт возьми, никак не перестанет петь «Пока мы не встретимся вновь» его крестнице? Когда эскадрилья курсантов летной школы еще существовала, весь год после своей женитьбы Тони и получившая увольнение Фредди приходили в любимый всеми паб. В те вечера, когда они пили, курили и старались не думать о тех, кто не вернулся с задания, Фредди пела им часами современные песни и песни времен первой мировой войны, которые знала от Евы. Никто не уходил, не услышав от Фредди этой прекрасной последней строчки, этих двух последних слов: «Пока мы не встретимся вновь». Джок всегда, вопреки всякой логике, воспринимал их как обращенные к нему лично, как обещание, ее обещание ему. Она этого не знала, зато он знал, и это было главное.

Детская располагалась в соседней комнате, даже сквозь толстые стены до него доносился веселый голос Фредди, певшей девочке. Неужели Фредди не знает, что эта мелодия застревает в мозгу и месяцами сводит с ума? Неужели не может петь что-нибудь другое, легко забывающееся? Ему, конечно, ничего не стоило попросить ее перестать, но разве можно сказать матери, что песня, которую она поет своему ребенку — это мука? Как объяснить ей, что в его голове звучит эта старая песенка, мешая ему обратить внимание хоть на одну хорошенькую девчонку из тех, которые пристают к нему, когда он приезжает в Лондон? Их не случайно называют пилотскими «крылышками», распоркой для ног… Они с удовольствием окажут услугу и второму лейтенанту, но звание, конечно, имеет свои преимущества.

Конечно, Джок мог бы сейчас выйти в сад и присоединиться к Джейн и Тони или пойти на кухню и предложить помощь леди Пенелопе, ибо повар стал слишком стар, чтобы рассчитывать на него, но что-то удерживало его здесь, на этом наблюдательном посту. Наверное, погода. Все утверждали, что не помнят такого жаркого мая в Англии. Дома, в Калифорнии, в Сан-Хуан-Капистрано, такой день кажется вполне обычным приятным днем, когда решаешь, заняться ли тебе серфингом или поиграть в теннис, и в конце концов делаешь и то, и другое. А может, это один из тех дней, когда такие, как он, любящие скорость, опасность, возбуждение, полет, слышат о том, что за океаном, в Англии, готовят большое шоу, умудряются схватить билет на поезд до Канады и обучиться пилотированию так, что их принимают в эскадрилью курсантов летной школы.

Точно такой же день был четыре года назад, когда он попрощался со своей семьей и исчез. Может, поэтому он и не находит сегодня себе места и пребывает в таком мрачном настроении. Он просто в отчаянии, непонятно по какой причине… несомненно, в отчаянии, и это очень странно, потому что давно не было у него возможности приехать сюда и ему следовало бы наслаждаться каждой секундой. Такого не случалось даже тогда, когда ему приходилось вести свою эскадрилью на Германию, сопровождая тяжелые бомбардировщики, защищая их от немецких зениток и истребителей. Это состояние еще хуже того, какое он испытывал, возвращаясь под зенитным огнем до самой береговой линии и думая о том, что вот-вот окажется в воде, которая всегда была чертовски мокрой и холодной. Да нет, он не приходил в такое отчаяние, выполняя свою работу. Он ощущал скуку, злость, ярость, триумф, но «Мустанг-П-51», эта чертовски прекрасная боевая машина, эта замечательная орудийная платформа с крыльями, имел одно свойство — его пилот не успевал впадать в отчаяние. По мнению Джока, отчаяние так же сводило с ума, как постоянная субфебрильная температура, как досада, раздражение, невозможность почесать там, где чешется, как неутолимая жажда.

Джок не расставался с полетами, поскольку знал: если он позволит перевести себя, в порядке повышения, в штаб, то будет испытывать отчаяние постоянно, а не время от времени. В штабе ему периодически предлагали осесть, говорили, что пора отдохнуть, но не могли надолго привязать его к земле. Если ты хочешь летать, не болен и не псих, тебя никто не может удержать, подполковник ты или нет.

Он уехал из дома, чтобы вступить в эскадрилью курсантов, обыкновенным, диковатым, влюбленным в небо, неопытным двадцатилетним студентом, любившим риск. Сейчас ему уже двадцать четыре. Выполняя первое задание, он понял, что война — не развлечение. Тем не менее он обрадовался, что оказался в нужном месте, хотя и совсем для другой цели. До того как эскадрилью курсантов превратили в воздушный корпус армии Соединенных Штатов, они уничтожили шесть эскадрилий Люфтваффе. Это произошло еще в 1942 году, тысячу лет назад. Не хило! А ведь у них тогда еще не было их «мустангов».

Какого черта он сидит тут и философствует, когда мог бы сделать что-то полезное на кухне? Ну, Фредди-то, конечно, там нет. Она, наверное, не знает даже, как приготовить бутерброд с ветчиной. Какой неумелой женой она будет после войны. Джок с грустью думал об этом. Такой прекрасный парень, как Тони, заслуживал лучшего: девушки, воспитанной в тех же традициях, что и он, которая делала бы все с милой улыбкой и мечтала бы в мирное время лишь об одном — сделать Тони счастливым. Его лучший друг, самый лучший за всю жизнь, заслужил право иметь жену, для которой он был бы смыслом жизни. Именно на такой девушке всегда мечтал жениться сам Джок.

Но бедный старина Тони влюбился в Фредди, такую невообразимую стерву-командиршу. Все в ней не так. Слишком упрямая, слишком храбрая, агрессивная и независимая во всем. Какая разница, что она когда-то спасла ему жизнь? Это только еще одно свидетельство ее безрассудства. Он и представить себе не мог, как бедные Ева и Поль настрадались с ней, пока она училась летать. Им было бы легче с парнем, вроде него, чем с таким сорванцом, как Фредди. Она до сих пор, кажется, не сознает того, что у нее дети и муж.

Посмотрев на лужайку, Джок увидел, что туда бегут радостные Фредди и Энни. Фредди одела девочку в крохотный голубой комбинезон — разве это не характерная для нее глупость? — она что, хочет вырастить из его крестницы еще одного сорванца? Будто одного недостаточно в терпеливой семье Лонбриджей. Посмотрите-ка на нее! Надела сарафан в цветочках и без бретелек, будто здесь чертова французская Ривьера. Проклятье, она еще и в красных босоножках на высоких каблуках, наверное, опять шуровала в шкафу Джейн. Хорошо хоть, что сменила наконец свою синюю форму, в которой напоминала пирата.

Не отдавая себе отчета, Джок отошел от окна, спустился вслед за Фредди и пошел в сад, не в силах преодолеть искушения быть с ней рядом, точно так же, как не мог заставить себя не слушать ее, когда она напевала песенку своей дочке.


Растянувшись во весь рост, Фредди лежала на одном из старых одеял, напоминая рыжеволосую красавицу Ренуара, но только более изящную ее версию. Она прикрыла руками глаза, защищая их от непривычно яркого солнца, и скинула туфли, подставив голые ноги теплым лучам.

Как неожиданно великолепно сочетаются виски, бутерброды с солониной и «Милки уэй», подумала она. Все само по себе было замечательно, но вместе получилось нечто совершенно особенное. Ей было очень хорошо, наверное, оттого, что рядом были те, кого она любила. Через пару часов приедут ее родители из Лондона, и тогда соберутся все… вот если бы еще Дельфина оказалась с ними. От этой мысли сердце ее забилось, что случалось каждый раз, когда она размышляла о том, как давно никто из них не слышал о Дельфине.

То, что Франция была так близко, разрывало ей душу. Редкий день проходил без того, чтобы она не видела ее береговую линию из своей пилотской кабины. При этом Франция была отгорожена от мира словно бетонной стеной, уходящей в облака, непроницаемой тюремной стеной, не позволявшей увидеть, что же там происходит. Если бы с Дельфиной произошло что-то экстраординарное, ее отца уведомили бы об этом через штаб-квартиру «Свободной Франции» в Лондоне, связанной по радио с Сопротивлением, но никаких сведений о сестре не поступало. Они успокаивали друг друга, говоря, что у Дельфины все в порядке, однако отсутствие контакта с ней причиняло всем нестерпимую боль. Но об этом Фредди и ее родители разговаривали только между собой. Было бы эгоистично взваливать еще одну ношу на Лонбриджей, у которых и без того достаточно хлопот со своими детьми, не говоря уже об Энни.