В пятницу Бруно вышел из банка пораньше и отправился на четвертую примерку новой куртки для верховой езды, заказанную в фирме Дж. М. Киддера несколько месяцев назад.

— Вы тоже собираетесь на охоту в Мейн-Лайн, виконт де Лансель? — любезно спросил его Алленсби, старший портной.

Бруно буркнул в ответ что-то уклончивое. Он не понимал, почему этот портной считает возможным обсуждать то, что его совершенно не касается.

— Мы обслуживаем многих джентльменов из Мейн-Лайн. Там очень хорошая охота, как они говорят.

Бруно фыркнул. Если считать хорошей охоту с глупыми, напыщенными биржевыми маклерами, юристами и бизнесменами, не имеющими понятия о благородном спорте, никогда не проводившими целый день в погоне за зверем в своих собственных угодьях, тогда, конечно, это так. Но это жалкое подобие охоты в нескольких часах езды от Нью-Йорка — Фэрфилд — всегда был объектом шуток. Однако жизнь без охоты немыслима.

— Воротник скроен неправильно, Алленсби.

— Сейчас, сейчас, сэр, я поправлю его после последней примерки. Это совершенно новый кусок ткани. Посмотрите, как хорошо он облегает шею.

Бруно наклонил голову вперед, назад, повертел ею из стороны в сторону, пытаясь освободить шею хотя бы на сантиметр, но тут воротник треснул.

— Нет, это не годится. Совершенно никуда не годится. Отпорите и сделайте все сначала. — Он с усилием стащил с себя куртку и бросил ее на стул. — Позвоните моей секретарше, когда будете готовы к следующей примерке.

— Хорошо, сэр, — охотно согласился Алленсби.

Унося куртку, он думал о том, что только определенного типа люди срывают свое настроение на портном и они не стоят того, чтобы из-за них расстраиваться. Этот француз думает, что его титул имеет здесь значение. Пусть у него будет столько примерок, сколько он захочет, — такого рода неожиданности предполагались с самого начала и входили в стоимость куртки. Старая фирма пережила не одно поколение трудных клиентов, хотя раньше он не встречал никого с такой великолепной фигурой. «Можно было бы получать удовольствие от примерок, — с усмешкой подумал Алленсби, — если бы он не был таким ублюдком. И вообще, кем он себя воображает на этой земле?»

Выйдя от портного, Бруно посмотрел на часы. Он располагал двумя часами до того, как придется одеваться к обеду. Надо преодолеть совсем небольшое расстояние, и там, у камина его ждет женщина с вьющимися волосами и горделивой грацией породистой кошки. Звучит тихая музыка, у женщины пухлые губы, диковатые глаза выражают нетерпение. Пышная женщина с ленивой повадкой, молочно-белой кожей и восхитительными формами, темно-коричневыми сосками и ртом, больше предназначенным сосать, чем говорить, полным задом, словно приглашающим к упоительному наказанию. Бруно был большим знатоком по части наказаний. У этой женщины настойчивые, порочные, изобретательные руки. Ей, одной из самых высокопоставленных дам в городе, невероятно богатой и знатной, не исполнилось еще и сорока. Она принадлежала ему уже три месяца.

Бруно считал, что, когда ему нужно, она должна принять его, позволить ему делать с ней все, что доставит ему удовольствие. Он звонил ей заранее и подробно объяснял, как ей следует ласкать себя до его прихода. Он знал, как должны раздвигаться ее бедра, чтобы она могла легко проникать в себя влажными искушенными пальцами, предварительно облизав их. Он знал, что ей придется напрягаться и сдерживаться, чтобы оргазм не наступил раньше времени.

Если Бруно входил в комнату, опускался на тахту и говорил, что устал, это означало, что он желает лишь того, чтобы она наклонилась и медленно доставляла ему удовольствие своим большим и жадным ртом — и женщина подчинялась. Ложась на тахту и не дотрагиваясь до нее, он ждал, когда она возбудит его своими ловкими руками, а потом велел широко раздвигать ноги и входил в нее. Если Бруно грубо приказывал ей подниматься и опускаться до тех пор, пока не испытывал облегчения, проникнув в нее, она беспрекословно повиновалась. Если он приказывал ей лечь на ковер, задрать юбку, согнуть колени и раздвинуть ноги, а после этого входил в нее и получал наслаждение быстро и эгоистично, как мальчишка, она была благодарна. Если он приказывал ей оставаться на стуле, а сам становился напротив, расстегивал брюки и засовывал член ей в рот, — она доставляла ему изысканное удовольствие и никогда не протестовала. Если же он просто садился на край стула как зритель и велел ей ласкать самое себя до тех пор, пока она не начинала корчиться от удовольствия, она выполняла и это.

Вот такая это была женщина. Она была именно в том возрасте, который ему нравился. Она знала, чего хотела, а хотела она, чтобы с ней обращались как с шлюхой. Ни один мужчина в Нью-Йорке не отважился бы обращаться с ней так, как он, но, даже только начав проделывать с ней все эти унизительные вещи, Бруно знал, что она страстно желала этого. Она была его творением.

«В этом-то и проблема», — подумал Бруно, не зайдя в эту наполненную ароматами комнату, где его ждала женщина, и отправился домой. Он мог раскрыть любой из ее секретов — они не были для него новостью. Бруно уже почти достиг возраста этих опытных женщин, которых всегда предпочитал другим, и с каждым годом ему становилось все труднее найти такую, самые тайные и запретные фантазии которой не казались бы ему повторением пройденного. Теперь очень редко какой-нибудь новой пассии удавалось надолго взволновать его, особенно дамам из нью-йоркского высшего света. В их сексе, таком скучном и банальном, не было и намека на интригу, в отличие от парижанок они никогда не преступали границ дозволенного.

Да, он обвинял этих блистательных американок с их бледным и скудным воображением в том, что они не возбуждали его. Желанные ощущения в паху не возникали и при мысли о женщине, которая в эти минуты ждала его — страстная, жадная, опьяненная. Бруно завидовал ее страсти и не сомневался: поняв, что сегодня он не придет, она найдет способ удовлетворить вожделение, бурлящее в ней после его утреннего телефонного звонка. Она была счастлива, часами наслаждаясь предвкушением любовных игр, — часами, так же лишенными для него очарования, как и весь этот день и предстоящий званый обед.

На что еще можно надеяться в этом городе? — спрашивал он себя, не замечая оживления, царившего на улицах предрождественского Нью-Йорка, в котором для многих таилось столько надежд; для них ярко светились витрины, а энергия и нерастраченные жизненные силы словно витали в воздухе.

Нью-Йорк. Скверный, скверный город, лишенный очарования, интимности, истории. Здания либо очень высокие, либо очень низкие, но в любом случае слишком новые. Их пропорции неправильны, неинтересны, неуклюжи. Улицы — прямые, правильные, как скучная решетка. Деревьев нет, кроме парка, заключенного в строгий прямоугольник; ни внутренних двориков, ни неожиданных тупиков, ни площадей, где, завернув за угол, можно замереть на месте в восторге от увиденного. Нет и изгибов реки в черте города, а без них городской пейзаж кажется полуживым. Люди, считающие себя элегантными, счастливы тем, что живут в многоквартирных домах на темных, совершенно пустынных улицах, называемых Парк-авеню, где каждый любопытный может глазеть в твои окна.

Нью-йоркский высший свет — великолепное отражение города: слишком шумный, слишком безвкусный и слишком легкомысленный, лишенный очарования и истории, открытый для любого, кто способен заплатить за вход. Высший свет, так и не постигший таких понятий, как семья и род, и не уделявший им должного внимания. Высший свет, не имеющий никакого отношения к аристократии. Интересно, имеет ли какая-нибудь из его знакомых сверхозабоченных дам хоть слабое представление о том, что он думает о них. Скорее всего, нет — они слишком глупы, чтобы заметить его презрение, а его манеры, заученные до автоматизма, слишком безлики, чтобы усмотреть в них какой-то намек. Ну что ж, здесь только эти люди. Французская же колония состоит из парикмахеров и старших официантов.

Единственное утешение Нью-Йорка в том, что это не европейский город. Бруно не выносил провинциализма эгоцентричной Европы — Рима или Мадрида, а Париж, находившийся всего в нескольких часах пути, был закрыт для него. Но здесь, в этом беспросветном изгнании, все интересы сосредоточивались вокруг денег, а деньги, в отличие от секса, никогда не переставали привлекать Бруно. Непредсказуемые, они не утратят прелести новизны; погоня за ними никогда не потеряет смысла. Накапливая их все больше и больше, Бруно никогда не задавался вопросом, для чего они ему, если он даже не может нанять приличного слуги.

Подходя к своему дому, куда он никогда никого не приглашал и который украсил точно так же, как дом на улице Лилль, Бруно подумал, не пришло ли письмо от Жанны.

Экономка в Вальмоне хранила ему преданность. Она регулярно писала из своего уединенного коттеджа в Эперне, сообщая ему семейные новости; он аккуратно отвечал ей, поскольку она давала ему единственную возможность узнать, что происходит в Шампани. Полю де Ланселю исполнилось шестьдесят четыре, а Лансели, как известно, долгожители. Бабка и дед дожили до восьмидесяти, хотя несчастья происходят каждый день, не считаясь с хорошими генами: автомобильные катастрофы, падения с лошади, запущенные инфекции. Болезнь может поразить неожиданно. Дядя Гийом умер довольно молодым.

Да, он знал, что скоро — и эта мысль сводила его с ума и вытесняла все остальные — может прийти печальное письмо от Жанны, которое вернет его к жизни.


Мартовским днем 1950 года, в пятницу, Фредди уселась на письменный стол Тони и посмотрела на него взглядом, полным надежды.

— Тони, давай прокатимся на машине. Джока и Свида не оторвать от дел, но какой смысл всем вместе сидеть в офисе! Такой чудный день!

Тони поднял глаза от пустой амбарной книги, которую он мрачно рассматривал, когда Фредди вошла в контору.

— Прокатиться? Куда? Что такое привлекает тебя? Изумительные виды Голливуда? Светлые пески Санта-Моники? Может, ты собираешься забраться в свою новую «Бонанцу» и полетать, а не ехать в машине?