Я стояла спиной к нему.

– Ферейба… – Его голос был едва слышен.

Я закрыла глаза. Две капли воды с мокрой отцовской рубашки упали мне на пальцы ног.

– Все решала семья. Я ничего не мог сделать.

Я слушала.

– А сейчас я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ради наших семей я хочу, чтобы мы оставили это позади.

Он говорил снисходительно. Мой стыд переплавился в гнев.

– Что мы должны оставить позади? – огрызнулась я.

– Зачем ты так? Понимаешь, я ведь не хотел создавать тебе проблемы.

– Я ничего о тебе не знаю. А Наджиба знает еще меньше.

Он тяжело дышал, сдерживая злость. Я обернулась и увидела его прищуренные глаза.

– Если ты что-нибудь расскажешь, это выставит тебя в очень невыгодном свете.

– Если я что-нибудь расскажу? Так вот что тебя волнует! Я не вижу смысла портить сестре праздник, – ответила я, хотя и лукавила, – мне жаль ее. Судьба свела ее с парнем, который делает вид, что бросает сердце к твоим ногам, а сам сидит на дереве. Который читает стихи, но оскверняет все своими поступками.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

– Да ну?

Он огляделся и подступил ко мне на два шага.

– Я сказал матери попросить руки старшей соседской дочери. Представь мое удивление, когда меня обручили с Наджибой. Если бы я что-то сказал после этого, позор пал бы на обе наши семьи.

Я смотрела на него невидящим взглядом. Есть правда и ложь, а еще есть все, что находится между ними. Мрачные воды, в которых теряется и преломляется свет. Я слишком плохо изучила его мимику, чтобы понять, говорит ли он серьезно. Я не могла разгадать движения его губ и тени под глазами. Хотел ли он, чтобы я поверила ему? Или чтобы я поняла его? А если бы я поверила, смогло бы это изменить конец нашей истории?

Из дома вышла Наджиба с одним из шарфов Султаны на шее и расплылась в улыбке. Куда делась робкая, стеснительная девушка с вечно устремленным в пол взглядом?! Теперь она чувствовала себе увереннее рядом с Хамидом и могла гулять с ним. Ей уже не казалось, что она нарушает приличия. Я видела восторг на ее лице.

Мы с Хамидом больше никогда не вспоминали о прошлом. Я так и не узнала, правда ли он чувствовал ко мне нечто большее, чем шутливый интерес, и правда ли попал в ловушку женитьбы, которой не желал.

В те дни в саду мы вели себя неправильно, и это стояло между нами. Мы редко позволяли себе встретиться взглядом. Наджиба не замечала, что между нами тень. А если и замечала, то никогда об этом не говорила. На ее месте я вела бы себя так же.

Через несколько дней после свадьбы биби Ширин и ее сестра снова пришли навестить Кокогуль. На этот раз невесту для сына искала сестра биби Ширин.

Ханум[8] Зеба пришла за мной.

Кокогуль рассмеялась. Мачеху я хорошо знала, поэтому ее смех меня не задел. Я не чувствовала себя готовой к замужеству. Не то чтобы я была слишком юной и незрелой, просто мое сердце ожесточилось. Я увидела иллюзии любви, но не увидела любви настоящей и не имела причин верить, что она вообще существует.

Никогда я не встречала такой доброй женщины, как ханум Зеба. Мне казалось, что мама полюбила бы ее. Я вглядывалась в затейливые узоры ковра, а в ушах у меня звучали слова, которых никто раньше обо мне не говорил: «Ничего лучшего я не желаю для своего сына. Едва увидев ее, я поняла, что она создана для нашей семьи».

Мне пришлось взглянуть на нее. Ее слова придали мне смелости встретиться с ней взглядом. Вокруг ее ясных карих глаз собрались морщинки. Она объяснила недоумевающей Кокогуль, почему выбрала меня:

– Много лет назад мне снился день свадьбы моего сына… Проснувшись, я ничего не забыла… Все запомнила так ясно, будто и впрямь побывала на свадьбе. И лицо невесты запомнила, когда она подняла свою зеленую вуаль. Когда я пришла в ваш дом и увидела Ферейбу, я узнала ее.

– Повезло вашему сыну, что вам не приснилась дочка пекаря, – сострила Кокогуль, – а то у нее лицо темнее, чем подгоревший хлеб.

Все ухмыльнулись, прикрывая рты руками, но моя будущая свекровь не обратила внимания на реплику Кокогуль и продолжила:

– Ваша дочь – особенная девушка. Она заслуживает того, чтобы ее жизнь освещал рошани – свет, такой же теплый, как она сама.

Ханум Зеба стала для меня яркой луной, которая светила в ночном небе над горизонтом. Шокированная Кокогуль велела мне выйти из комнаты, но ханум Зеба пошла следом и накрыла мою руку своей, успокаивая меня.

Я хотела верить ей.

Ферейба12

За годы, проведенные в Афганистане, я пережила многое, начиная со смерти матери и новой женитьбы отца. С некоторыми изменениями было особенно тяжело смириться.

Ханум Зеба стала для меня тетушкой Зебой, когда Кокогуль поставила перед ней поднос со сладостями, соглашаясь выдать меня замуж. Я никогда не видела ее сына Махмуда. В какой-то мере можно сказать, что я пошла за тетушкой Зебой, а ее сын был лишь поводом.

Когда я сказала ей, что хочу стать учительницей, она поощрила меня продолжить учебу. Она тоже когда-то работала учительницей. Я записалась на курсы и начала заниматься. Меня поддерживала семья, в которую я даже не успела войти. Отец и Кокогуль радовались, что я получаю образование.

– Школа, школа, школа… Смотри: если не дашь понять мужу, что интересуешься чем-то помимо учебы, он будет задаривать тебя мелом и тетрадками, – поддразнивала меня Кокогуль.

Мы с Махмудом поженились в 1979 году, через год после обручения и как раз тогда, когда первые советские солдаты с детскими лицами ступили на землю Афганистана. Я получила право преподавать и очень этим гордилась. Каждый день я просыпалась, наполненная новой энергией, и занимала свое место в классной комнате начальной школы. Я обучала любопытных, но пока неоперившихся, едва вылупившихся птенцов. Мне предстояло наполнить их открытый ко всему разум словами, цифрами и мыслями, от которых расправляются крылья.

Всего через два месяца после нашей свадьбы Махмуд получил известие о том, что вся семья его дяди, в том числе четверо детей, погибла в Панджшерском ущелье от советского ракетного удара. Следующие несколько месяцев мы, молодожены, провели в трауре. Тетушки и двоюродные сестры Махмуда цокали языком при виде молодой жены, как будто ей было не место на аль-Фатихе, куда все сошлись отдать дань уважения родственникам покойных.

«Об этом предупреждали, – шептались люди, – она проклята и приносит беду, а теперь она в нашей семье. Даже ее родные об этом говорили…»

Сплетни дошли и до нас. Моя свекровь в ответ на это презрительно усмехалась. Она не возражала, когда Махмуд принял нелегкое решение избавить нас от семейных пересудов. Он не допускал ко мне родственников, которые ожидали беды и не позволяли своим детям приближаться ко мне.

– Изнывающие от безделья женщины опасны. Лучше общайся со своими коллегами. Они, как и ты, занимаются не только домом, но и работой. А на переполох в курятнике не обращай внимания, – советовал мне Махмуд.

Я почувствовала удивление и облегчение, поняв, что муж не верит клевете. Когда я услышала, что он защищает меня, да еще перед своей собственной семьей, то расправила плечи. Махмуд и тетя Зеба напоминали мне дедушку. Его внутренняя сила и любовь, которую ничто не могло сломить, часто не давали колким словам Кокогуль попадать в цель. С Махмудом я стала тверже стоять на ногах. Он дал мне свободу и поддержку, чтобы моя любовь расцвела.

Как он и советовал, я погрузилась в свои занятия. Я подружилась с одной коллегой, и, если выдавался свободный день, мы проводили его вместе. Работа очень увлекала меня. Я возлагала большие надежды на своих учеников, и они старались изо всех сил. Я относилась к ним не так строго, как другие учителя: мне хотелось завоевать их симпатию, а им – мою.

Для меня стало важно, как я одеваюсь, и я старалась выглядеть хорошо. В отцовском доме я одевалась как девчонка: в джинсы, футболки, длинные юбки. Выйдя замуж, я стала носить одежду взрослой женщины: юбки-карандаши, блузки с гофрированными воротниками, туфли с пряжками и не выходила из дома без сумочки. Махмуд предоставил мне возможность самой распоряжаться своими деньгами и решать, куда потратить зарплату. Я одевалась без лишней роскоши, но выглядела достаточно стильно. Муж просто сиял, когда мы выходили в люди или принимали гостей. Казалось, я тоже даю ему свободу и поддержку, чтобы расцветало его чувство.

Махмуд верил в романтическую любовь. Однажды он на две недели отправился в поездку по стране, а вернувшись, показал мне четырнадцать писем – толстую стопку листков бумаги. Он рассказывал о том, что подумал обо мне в нашу первую встречу, о своих перспективах на работе, о своем любимом индийском фильме.

«Бедные твои ушки, Ферей! Если я столько написал, то как же много я говорю!»

В те дни нам было кому улыбаться – друг другу. А страна оплакивала неисчислимые потери войны Советского Союза с моджахедами – борцами за свободу Афганистана. Все чаще матери хоронили сыновей. Все больше детей приходили в школу, хромая и ковыляя. Им отрывало ноги взрывчаткой, спрятанной в куклах и игрушечных машинках. Мы с Махмудом слушали новости, сидя на диване. Муж обнимал меня за плечи, или я припадала к его груди.

Он гневно качал головой, когда афганцам приходилось бежать из затопленных кровью окрестностей, ища защиты в столице.

Шесть лет наша супружеская жизнь шла хорошо, но немного омрачалась тем, что мое лоно оставалось бесплодным. Мы не обсуждали это, но когда я заявила, что хочу ребенка, Махмуд согласился, чтобы я сходила к врачу. Я обошла всех самых известных женских врачей в Кабуле. Я принимала все лекарства, которые они мне щедро прописывали. Глотала мерзкие отвары, приготовленные старухами. Но месячные каждый раз возвращались, и однажды утром, собираясь на работу, я сломалась и, рыдая, сказала Махмуду, что из-за моего бесплодия ему не следует лишать себя радости отцовства. Он обнял меня крепко и нежно. Я думаю, так обняла бы меня мама. И прошептал на ухо, что мне не следует так говорить. В тот день я узнала нечто очень важное.