– Не стыдно попросить сытых, но не голодных, – возразил Брантон. – Народ в соседней комнате тоже проголодался, а тем, у кого в животах пусто, будет казаться, что поют фальшиво.

– Так те, кто здесь, обидятся, если их не попросить. Минуту назад я слышала, как Джосая Прэтт прочищал горло, а он гордится своим умением петь, как петух – кукареканьем.

– Если один запоет, другим тоже захочется показать себя.

Их дилемму разрешила Бесси Корни, открывшая дверь, чтобы посмотреть, можно ли голодным уже войти и получить свою долю угощения. И те, шумные, веселые, хлынули в гостиную, не дожидаясь, когда первая партия отужинавших освободит для них места за столом. Двое парней, уже избавившиеся от своей первоначальной робости, помогли миссис Корни и ее дочерям убрать пустые блюда. На мытье и замену грязных тарелок на чистые времени не было, но миссис Корни со смехом заметила:

– Мы все здесь друзья, а кое-кто и полюбовники, так что нет нужды привередничать из-за тарелок. Тем, кому достались чистые, повезло; те же, кому не достались, а из грязных есть они не могут, пусть обходятся вообще без тарелок.

Этим вечером Филиппу, видно, суждено было оказываться пленником толпы, из которой он в очередной раз не успел выбраться до того, как пространство между скамейками и стеной заполнили проголодавшиеся гости. Все, что ему оставалось, это тихо сидеть на своем месте. Зато между жующими головами и тянущимися руками он видел Чарли и Сильвию. Они сидели рядышком и больше говорили и слушали, чем ели. Она пребывала в некоем непривычно новом состоянии счастья, которому не ищут ни причины, ни объяснения, – столь острое чувство прежде ей было неведомо. И вдруг, подняв глаза, она увидела крайне недовольное лицо Филиппа.

– О, – выдохнула Сильвия. – Мне пора. Филипп вон уже смотрит на меня.

– Филипп! – воскликнул Кинрэйд, мгновенно нахмурившись.

– Мой кузен. – Она инстинктивно поняла, какая мысль мелькнула у него в голове – что у нее есть возлюбленный, – и поспешила развеять его подозрения. – Мама просила его проводить меня до дому, а он допоздна гулять не станет.

– Тебе не обязательно уходить вместе с ним. Я сам тебя провожу.

– Маме нездоровится, – объяснила Сильвия, чуть устыдившись того, что, блаженствуя в праздничной обстановке, позабыла про все остальное. – И я обещала, что приду не поздно.

– И ты всегда держишь слово? – спросил он с ласковым намеком в голосе.

– Всегда… кажется, – ответила она, краснея.

– Значит, если я попрошу, чтобы ты меня не забывала, и ты дашь слово, я могу быть уверенным, что свое обещание ты сдержишь.

– Я тебя не забывала, – проронила Сильвия так тихо, что Кинрэйд не расслышал ее слов.

Он настаивал, чтобы она их повторила, но Сильвия ни в какую не соглашалась, и Кинрэйд мог только предполагать, что ее упорный отказ более красноречив, чем то, что она хотела еще раз сказать, и это было очаровательно.

– И все-таки я тебя провожу, – заявил он, когда Сильвия, снова увидев сердитое лицо Филиппа, наконец-то поднялась из-за стола.

– Нет! – торопливо запретила она. – Я с тобой не пойду. – Почему-то она чувствовала потребность успокоить Филиппа и в душе понимала, что прогулка втроем только усилит его недовольство.

– Почему? – резко спросил Чарли.

– О! Не знаю… только не надо со мной идти, прошу тебя.

К этому времени, уже надев плащ и капор, в сопровождении Чарли она медленно пробиралась к выходу, выслушивая негодующие упреки по поводу своего раннего ухода с праздника. Филипп, со шляпой в руке, стоял в дверном проеме между кухней и гостиной и пристально наблюдал за ней, забыв о приличиях, чем навлек на себя насмешки окружающих, подшучивавших над его одержимостью миленькой кузиной.

Когда Сильвия добралась до него, он сказал:

– Ну что, готова?

– Да, – ответила она умоляющим тоном. – Ты ведь не долго меня ждешь, да? Я только что поужинала.

– Не будь ты столь увлечена беседой, поужинала бы скорее. Надеюсь, тот парень с нами не идет? – отрывисто спросил Филипп, заметив, что Кинрэйд ищет свой картуз в ворохе мужской одежды, сваленной в задней части кухни.

– Нет, – ответила Сильвия, испуганная свирепым выражением на лице Филиппа и пылкостью его голоса. – Я ему запретила.

В это мгновение тяжелая входная дверь отворилась, и порог дома переступил Дэниэл Робсон собственной персоной, оживленный, шумный, румяный – радостное воплощение зимы. На его широком пастушьем пальто блестели снежинки; в черной окантовке дверного проема виднелась белая ширь болотистых пустошей и полей, укрытых темнотой, в которой роились снежные хлопья. Стоя на коврике, Робсон стал топать, сбивая с ног снег, тщательно отряхнулся, впуская в большую теплую кухню поток свежего морозного воздуха, и с хохотом произнес:

– Я к вам сюда Новый год принес, хоть он еще не наступил. Вас, как пить дать, снегом засыплет, если будете торчать здесь до двенадцати часов. Лучше домой поторопитесь. Чарли, мой мальчик! Как дела? Кто бы мог подумать, что ты снова объявишься в наших краях! Нет-нет, миссус, Новый год вы будете встречать без меня, потому как я обещал своей старушке, что как можно скорее приведу Сильвию домой; она ведь не спит, переживает из-за снегопада, да и вообще из-за всего. Премного благодарен, миссус, но на ужин я не останусь, просто капните мне чего-нибудь горяченького для сугреву. Примите мои поздравления. Филипп, мой мальчик, ты не пожалеешь, что в такую ночь избавлен от возвращения домой через Хейтерсбэнк. Моя миссус так трясется над Сильвией, вот я и решил сам прийти за ней, вас всех заодно повидал и для нее теплых шалей прихватил. Мистер Прэтт, надо полагать, ты своих овец в загон поместил, а то ведь на пастбищах травы еще месяца два не увидим, как я понимаю; а я много времени в море провел и на земле долго жил, знаю, что говорю. Эх, доброе пойло, ради такого стоило прийти, – похвалил Дэниэл, осушив стакан грога. – Кинрэйд, если не навестишь меня в ближайшие дни, мы с тобой поссоримся. Пойдем, Сильви, хватит уже держать меня здесь. А то вон госпожа Корни мне еще одну кружку наливает. Что ж, на этот раз я выпью за счастливый брак на всю жизнь.

Сильвия все это время стояла подле отца, готовая тронуться в обратный путь, хотя его появление ее ничуть не обрадовало.

– Господин, а я готов прямо сейчас наведаться в Хейтерсбэнк! – заявил Кинрэйд с легкой непринужденностью.

Этой его непринужденности Филипп завидовал, но изобразить ее не мог. Конечно, он очень расстроился, что его лишили прогулки с Сильвией, ведь он намеревался употребить власть, коей наделила его тетя: дать ей отповедь, если она вела себя легкомысленно или безрассудно, предостеречь, если кто-то из ее знакомых вызвал у него неодобрение.

После ухода Робсонов и Чарли, и Филиппа словно накрыла пустота. Однако через несколько минут первый, приученный быстро принимать решения, постановил для себя, что только Сильвия станет его женой – и никакая другая девушка! Привычный к тому, что он пользуется успехом у женщин, умея распознавать признаки того, что они прониклись к нему симпатией, Кинрэйд не предвидел особых трудностей в том, чтобы завоевать Сильвию. Удовлетворенный прошлым, питая радостные надежды на будущее, он без труда переключил свое внимание на очередную самую красивую девушку в комнате, своим задором и веселым нравом еще больше оживляя атмосферу праздника.

Миссис Корни сочла своим долгом настоять на том, чтобы Филипп остался, ведь теперь, аргументировала она, ему некого провожать, кроме себя самого, а Новый год уж совсем близко. Любому другому из своих гостей она для убедительности добавила бы: «Я сильно обижусь, если ты сейчас уйдешь», но сказать это Филиппу у нее не повернулся язык, ибо по нему было видно, что своим присутствием он будет отравлять общее веселье. Посему они раскланялись со всей любезностью, он попрощался. Закрыв за собой дверь, Филипп вышел в ненастную ночь и в одиночестве отправился домой в Монксхейвен. Холодный мокрый снег, что морской ветер, гнал ему прямо в лицо, залеплял глаза и обжигал кожу; мело параллельно земле. В завываниях ветра слышался рев зимнего моря. От побелевшей земли исходило больше света, нежели от темного свинцового неба. Полевые тропинки вообще было бы не найти, если бы не хорошо знакомые бреши в ограждении, открывавшие взору белый покров лежащей дальше земли в обрамлении двух темных каменных стен. И все же Филипп не сбивался с дороги, подсознательно положившись на животный инстинкт, который сосуществует в человеке вместе с душой и порой странным образом берет на себя управление его телом, когда все более возвышенные способности тонут в муках острой боли. И вот наконец он на улице, что поднимается на холм, с которого днем можно увидеть весь Монксхейвен. Сейчас очертания города растворялись во мраке ночи, на фоне которого вихрились снежные хлопья – все ближе и ближе, гуще, быстрее. Внезапно стали звонить колокола монксхейвенской церкви, возвещая о наступлении нового, 1796 года. В порывах ветра их звуки, казалось, крепчали, набирали мощь, ударяя в лицо Филиппу. Он спускался по холму под их веселый перезвон – под веселый перезвон, с тяжелым сердцем. Ступив на длинную Главную улицу Монксхейвна, он увидел, как гаснет свет в окнах домов – в гостиных, спальнях, кухнях. Новый год настал, пора ожидания окончилась. Начиналась реальность.

Филипп повернул направо, во двор дома Элис Роуз, где он квартировал. Там все еще горел свет и звучали радостные голоса. Он открыл дверь; Элис, ее дочь и Кулсон стояли, словно ожидая его. Мокрый плащ Эстер висел на стуле у очага, но капор снять она еще не успела: вместе с Кулсоном она была на всенощной.

Волнующая торжественность службы оставила следы в ее лице и душе. Ее обычно тусклые глаза светились одухотворением, на бледных щеках играл румянец. Все ее глубоко личные затаенные чувства слились в благоволении и доброжелательности к окружающим. Под воздействием этой всеобъемлющей христианской любви она позабыла про свою привычную скованность и, шагнув к вошедшему Филиппу, встретила его поздравлениями с Новым годом – поздравлениями, которыми она только что обменялась с матерью и Кулсоном.