И они расстались. Но не сделал Филипп и нескольких шагов, как дядя снова окликнул его. Кинрэйд же неторопливо продолжал свой путь. Робсон рылся в каких-то грязных бумагах, что лежали у него в старом кожаном чехле, который он извлек из кармана.

– Дело вот в чем, Филипп. Плуг у меня никуда не годный, привод и прочее, а говорят, сейчас изобрели новую модель, и если ты будешь в Йорке…

– Я не поеду через Йорк. Сначала в Ньюкасл, оттуда – на рыболовном судне.

– Ньюкасл… Ньюкасл… Какая разница! Вот, парень, ты легко прочтешь это из газеты, здесь и Ньюкасл, и Йорк, и Дарем, и много других городов, где наверняка знают об этой новой модели.

– Да, вижу, – ответил Филипп. – Всю необходимую информацию можно получить у Робинсона, улица Сайд, Ньюкасл.

– Вот-вот, – воскликнул Робсон. – Ты попал в самую точку. Раз будешь в Ньюкасле, вот все и разузнай. Правда, ты немногим лучше женщин, разбираешься только в лентах, но там тебе все разъяснят, парень… все разъяснят, а ты запиши, что скажут, и про цену не забудь, да смотри повнимательнее, что за люди продают. В общем, все запиши и передай мне. Ты ведь завтра будешь в Ньюкасле, так? Ну, тогда, думаю, через недельку ты мне все сообщишь, а может, и раньше, а то земля уже не так плодородна, и я хотел бы разузнать о плугах. Я уже целый месяц собирался написать Брантону – тому, что женат на Молли Корни, – но писать – это ты мастак и священник, а я – нет. Ты вот торгуешь лентами, а Брантон – сыром, но это не намного лучше.

Филипп пообещал выяснить, что можно и написать Робсону. Тот, довольный тем, что Хепберн охотно согласился выполнить его поручение, сказал, чтобы он поскорее шел к ним, может, еще и застанет Сильвию. Фермер оказался прав, предположив, что, возможно, дочь его дома. Про Йестербарроу Сильвия наплела Кинрэйду и Дэниэлу, пытаясь скрыть огорчение от того, что ее поклонник и отец вместе идут смотреть какой-то новый гарпун, о котором упоминал последний. Но как только они ушли и Сильвия, украдкой наблюдая за ними, увидела, что они поднялись на холм и идут по полю, она села и предалась мечтам о своем невыразимом счастье, ведь ее любит такой герой – Чарли Кинрэйд. Ее не охватывал мрачный страх от того, что этим летом он надолго уйдет в море; она не думала о том, что «Уранию» могут безжалостно раздавить холодные сверкающие айсберги; ее не терзали дурные предчувствия, от которых бросает в дрожь. Он ее любит, и этого достаточно. Будто погруженная в транс, она жадно вглядывалась в свое неясное прекрасное будущее, и ее губы, еще теплые и покрасневшие от его поцелуя, чуть приоткрывались в счастливой улыбке. Из сладостных грез ее вывели приближающиеся шаги – знакомые шаги, она их узнала. Только сейчас она совсем не хотела видеть того, кто мешал ей блаженствовать в мыслях о том, о ком она только и хотела мечтать.

– Ой, Филипп! Зачем пришел? – не очень-то любезно поприветствовала она кузена.

– А ты не рада меня видеть, Сильви? – с укоризной в голосе спросил он.

Но девушка отмахнулась от его упрека с показной беспечностью.

– Еще как рада, – парировала она. – Я ждала тебя всю прошлую неделю, ты же обещал принести ленту, которая подходит к моей синей. Сказал, что принесешь в следующий раз.

– Совсем забыл, Сильви. Совершенно вылетело из головы, – промолвил Филипп с искренним сожалением. – Дел было много, замотался, – в раскаянии объяснил он, надеясь заслужить прощенье.

Сильвия не нуждалась в его раскаянии, да и лента была ей не нужна; ее обеспокоила серьезность его слов, но Филипп этого не замечал. Сознавал он одно: его любимая обратилась к нему с просьбой, а он про нее забыл. Поэтому, в надежде на понимание и прощение, Филипп продолжал рассыпаться в извинениях, которые Сильвия совсем не хотела слушать.

Будь она менее занята своими сердечными делами, менее поглощена собственным глубоким чувством, то пожурила бы кузена, хотя бы в шутку, за его забывчивость. Но сейчас она даже не вникала в смысл его слов.

– Понимаешь, Сильви, в последние дни у меня голова забита другим; скоро я все тебе расскажу, но пока не могу. А когда все твои помыслы занимает работа, тем более дела, что тебе доверили другие, ты склонен забывать о том, что тебе особенно дорого. – Филипп ненадолго умолк.

Мыслями Сильвия была далеко, но внезапно наступившая тишина вывела ее из раздумий. Она решила, что кузен ждет от нее каких-то слов, но совершенно не знала, что сказать, и потому произнесла неопределенное:

– И что же?

– В общем, завтра утром я отбываю в Лондон, – добавил Филипп немного тоскливым тоном, будто умоляя ее хоть немного опечалиться из-за его отъезда, ведь ясно же, что он будет отсутствовать не один день.

– В Лондон! – издала она удивленный возглас. – Но ты вроде бы не собирался туда переезжать!

Изумление, любопытство, недоумение – и ничего более, как подсказывало Филиппу чутье. Но он с искусностью хитроумного полемиста убедил себя в ошибочности этого первого верного впечатления.

– Нет, я не переезжаю, но пробуду там некоторое время. Думаю, вернусь примерно через месяц.

– Ну, разве это «отбываю»! – воскликнула Сильвия, с некоторой вздорностью в голосе. – В плавание по Гренландским морям люди уходят на полгода и больше, – вздохнула она.

И тут Филиппа внезапно осенило. И он заговорил совсем другим тоном:

– Я только что встретил этого шалопая, Кинрэйда, он шел с твоим отцом. Значит, Сильви, он был здесь?

Она наклонилась, поднимая то, что выронила, и, когда выпрямилась, лицо ее пунцовело, как роза.

– Конечно, а что такого? – Сильвия с вызовом смотрела на кузена, хотя в сердце своем ощущала трепет, которому и сама не могла бы дать объяснения.

– «Что такого?» В отсутствие твоей мамы? Сильви, он вообще не компания для такой девушки, как ты.

– Мы с папой сами решаем, кто нам компания, а кто нет, тебя спрашивать не собираемся, – буркнула Сильвия.

Она принялась суетливо перекладывать вещи в стоявшей на столе шкатулке для рукоделия, намереваясь убрать ее на место. Перед тем как Сильвия заперла шкатулку, Филипп успел заметить, что в ней, среди прочего, лежит половинка какой-то серебряной монетки, но тогда, пребывая в смятении, он не придал этому значения.

– Но твоя мама не одобрила бы это, Сильви. Он обхаживает девушек, а потом бросает их, и тебя обманет, если ты подпустишь его к себе. Он ухаживал за Энни Кулсон, сестрой Уильяма, и разбил ей сердце, а потом стал волочиться за другими.

– Не верю, ни единому слову не верю. – Сильвия встала, вся пылая от возмущения.

– Я никогда в жизни не лгал. – Филипп едва не задыхался от огорчения: его коробили и ее тон, и то, что она выразила симпатию к его сопернику. – Мне это рассказал сам Уилли Кулсон, честно и серьезно, как мужчина мужчине. И он заверил меня, что его сестра была не первой и не последней его жертвой.

– Как ты смеешь приходить сюда и потчевать меня своими сплетнями? – Сильвия дрожала от негодования.

Силясь сохранять спокойствие, Филипп попытался объяснить:

– Сильвия, я выполняю просьбу твоей матушки. У тебя ведь нет брата, который оберегал бы тебя. А ты, Сильвия, такая красивая, такая красивая, – продолжал он, грустно покачивая головой, – мужчины увиваются за тобой, можно сказать, против своей воли. И твоя мама попросила, чтобы я за тобой присматривал, следил, с кем ты общаешься, кто за тобой ухаживает, и вовремя предостерег, если возникнет нужда.

– Мама никогда не поручала тебе за мной шпионить и ругать меня за то, что я встречаюсь с парнем, о котором папа хорошего мнения. Не верю я тому, что ты сказал про Энни Кулсон. И не собираюсь выслушивать твои сплетни. Скажи все это ему в лицо, посмотришь, что он тебе ответит.

– Сильви, Сильви! – вскричал несчастный Филипп, потому как его обиженная кузина бросилась мимо него наверх, скрылась в своей спальне и со стуком задвинула деревянный засов.

Сквозь потолочные балки он слышал, как она быстро вышагивает по комнате. Преисполненный отчаяния, Филипп сидел неподвижно, обхватив голову руками. Сгустились сумерки, наступил вечер, а он все сидел. Никто не подходил к очагу, чтобы заботливо переложить дрова, и они прогорели, превратились в пепел. Долли Рид закончила работу и ушла домой. В доме остались только Филипп и Сильвия. Он понимал, что надо идти домой, ведь у него еще столько дел, столько приготовлений нужно сделать перед поездкой. Но он будто не мог пошевелиться. Наконец он встал, чувствуя онемение во всем теле и даже головокружение. Стал подниматься по невысокой деревянной лестнице, туда, где он еще ни разу не бывал, к маленькой площадке наверху, которую почти всю занимал большой ларь для овсяных лепешек. Он немного постоял, отдышался, затем постучал в дверь комнаты Сильвии:

– Сильви! Я уезжаю, давай попрощаемся. – Ни ответа, вообще ни звука. – Сильви! – повторил Филипп чуть громче, менее сиплым голосом. Она не отзывалась. – Сильви! Я ведь уезжаю надолго, может, и вообще не вернусь. – В этот момент он с горечью подумал о том, что его может настигнуть смерть и никто о том не узнает. – Давай хоть попрощаемся. – Ответа не было. Филипп терпеливо ждал. Ему подумалось, что, возможно, она устала и ее сморил сон. И все же еще раз попытался: – До свиданья, Сильви, и да благословит тебя Господь! Прости, что огорчил тебя.

Ответа не последовало.

С тяжелым сердцем он спустился по скрипучей лестнице, взял свой картуз и покинул дом.

– Что ж, я ее предупредил, – сказал он себе.

В этот момент маленькое окошко комнаты Сильвии отворилось, и послышался ее голос:

– До свиданья, Филипп!

Как только слова эти прозвучали, окно тотчас захлопнулось. Филипп понимал, что задерживаться на ферме не имеет смысла, что ему пора идти, и все же он немного постоял возле дома, словно зачарованный, словно не мог заставить себя уйти. Эти прощальные слова Сильвии, которые еще пару часов назад он счел бы совершенно не соответствующими своим устремлениям, теперь возродили в нем надежду. Он перестал упрекать ее и порицать.