Элизабет Гаскелл - Поклонники Сильвии

«Она же совсем юная, – рассуждал сам с собой Филипп, – а Кинрэйд просто играет с ней, он так привык, не может он иначе с женщинами. Тут внезапно появляюсь я, начинаю рассказывать ей об Энни Кулсон, это задело ее гордость. И наверно, зря я сказал, что мама очень за нее боится. Если бы Кинрэйд оставался здесь, я не смог бы завтра уехать, но он уходит в море на полгода, а то и больше, ну а я постараюсь вернуться поскорее. Через полгода такой, как он, забудет Сильвию, а может, у него и вовсе нет к ней серьезных чувств. А я, даже если проживу восемьдесят лет, не забуду ее никогда. Господь да благословит ее за то, что она попрощалась со мной». И, подражая мелодичному голоску Сильвии, он вслух произнес:

– До свиданья, Филипп.

Следующее утро выдалось ясным и солнечным, какие случаются в марте. Коварный месяц, прикинувшись ягненком, зачинался ласковой погодой, которая могла смениться свирепыми бурями. Филипп давно не вдыхал ранней свежести ни на берегу, ни в полях, поскольку работа в магазине удерживала его в Монксхейвене до позднего вечера. К северу от реки он свернул к пристани (к докам) и зашагал к побережью. Подставляя лицо бодрящему морскому ветру, он невольно испытывал душевный подъем и ощущал упругость во всем теле. Перекинув через плечо вещмешок, он приготовился держать неблизкий путь до Хартлпула, где намеревался сесть в дилижанс, который к вечеру доставит его в Ньюкасл. Ему предстояло пройти семь-восемь миль по ровному песку, а эта дорога была не длиннее тропы, что пролегала по холмам вдали от моря, но куда приятнее. Филипп шел энергичным пружинистым шагом, неосознанно любуясь красотой окружавшей его залитой солнцем природы. Справа почти к самым его ногам подкатывали волны с кудрявыми закручивающимися гребешками, которые, облизав мелкую гладкую гальку, затем отступали во вспученное море. Слева одна за другой высились скалы, тут и там прорезаемые глубокими оврагами. Со стороны суши их длинные зеленые склоны ползли вверх, а затем резко обрывались; сложенные на отвесах буро-красными или каменистыми почвами, у подножия, на подступах к синему океану, они обретали еще бо́льшую сочность красок. Громкий монотонный рокот прибоя убаюкивал, повергая Филиппа в мечтательность; брызжущие солнечным светом пейзажи окрашивали его грезы наяву в цвет надежды. В радостном настроении он неспешно преодолел первую милю; на ровной твердой земле ему не встретилось ни одного препятствия, которое заставило бы его сбиться с размеренного шага; ни одно существо не попалось ему на глаза с тех пор, как он миновал ватагу босоногих мальчишек, плескавшихся в приливных заводях близ Монксхейвена. Дивный барьер из утесов отгораживал его от тревог и забот, коими была наполнена жизнь на суше. Местами в песке наполовину утопали опутанные густыми массами коричневато-зеленых водорослей огромные нагромождения каменных глыб, отколовшихся от скал под воздействием погодных явлений. Волны теперь глубже заходили на берег; издалека доносился могучий рев наступающего моря; тут и там гладкая вздымающаяся толща воды, наталкиваясь на невидимые камни, рассыпалась снопами белой пены; но в целом на эту часть английского берега Германский океан гнал свои воды ровными плавными волнами, которые зарождались где-то в дальней дали, в логове морского дракона у берегов «Норвежского края за седыми морями»[78]. Воздух был бархатный, как в мае; небо, голубое над головой, на морском горизонте тускнело и серело. Чайки, стайками кружившие над самыми волнами, по приближении Филиппа медленно взмывали ввысь, сверкая на солнце белым оперением. И все это великолепие окружающей природы было столь мирным и успокоительным, что тревоги и страхи (небезосновательные), сдавливавшие его сердце минувшей ночью, рассеивались сами собой.

Между бурыми подножиями утесов открывался проход в зеленую Хейтерсбэнкскую балку, где внизу, в укрытых кустарниковых зарослях, среди пожухлых прошлогодних листьев прятался первоцвет. Филипп подумал о том, чтобы нарвать букетик для Сильвии, сбегать к ней на ферму и подарить цветы в качестве примирительного жеста. Но, посмотрев на часы, он отмел эту мысль: было уже на целый час позднее, чем он полагал, и следовало поспешить в Хартлпул. Когда он подходил к балке, оттуда на берег выскочил какой-то человек. Тот по инерции пробежал немного по песку, затем повернул налево и двинулся в направлении Хартлпула, опережая Филиппа ярдов на сто. Не оглядываясь по сторонам, он шел своим путем скорым, уверенным шагом. По его походке вразвалку – по всему – Филипп признал в нем гарпунщика Кинрэйда.

Дорога, пролегавшая по Хейтерсбэнкской балке, вела на ферму Робсонов и там обрывалась. И любой, кто хотел спуститься по ней к морю, сначала должен был подняться к дому Робсонов и пройти вдоль его стен до узкой тропки, что выводила на берег. Ферму и сам дом обойти стороной было невозможно. Филипп замедлил шаг, держась в тени скалы. Кинрэйд, идя по берегу под солнцем, вскоре обернулся и обратил долгий внимательный взгляд на балку. Хепберн тоже остановился, глядя на Кинрэйда столь же пристально, как тот рассматривал что-то наверху. Он, и не поднимая туда глаз, знал, к кому устремлены взгляды и мысли гарпунщика. Тот снял шляпу и помахал, показывая на ней что-то, видимо, передающее некий особенный смысл. Когда он наконец отвернулся, Хепберн, испустив тяжкий вздох, еще глубже спрятался в холодную сырую тень скалы. Каждый шаг теперь ему давался с трудом, сердце изнывало от тоски и печали. Через некоторое время он на несколько футов поднялся на склон, чтобы окончательно слиться со скалами. Спотыкаясь о камни, зачастую с острыми краями, поскальзываясь на водорослях, проваливаясь во впадины с водой, оставленной приливом, он, словно зачарованный, не сводил глаз с Кинрэйда, идя почти вровень с ним. Но за последний час черты Хепберна осунулись и покрылись восковой бледностью, стянувшись в маску изможденности, которая навечно прилипнет к его лицу, когда он окажется на пороге смерти.

Теперь они оба приближались к речушке, протекавшей милях в восьми от Монксхейвена. Ее питал ручей (небольшой водоток), который сбегал с пустоши и по расщелине в скалах устремлялся к морю. Весной из-за тающего снега и мощного выхода подземных вод этот ручей становился глубоким и широким. Хепберн знал, что здесь они оба пойдут тропой, которая ведет в глубь суши к узкому пешеходному мостику, что находился в четверти мили вверх по реке. Отсюда до Хартлпула это была кратчайшая дорога, потому что путь по морскому побережью преграждали скалы. Тропа пролегала вдоль реки прямо под скалой, к которой Хепберна вели его стопы. Филипп понимал, что на этой длинной ровной дороге он будет виден как на ладони любому, кто идет сзади, да и тому, кто шел бы впереди тоже, если следовать за ним на коротком расстоянии, ведь тропа была извилистой. И Филипп, хоть он и опаздывал, решил, что посидит немного, подождет, пока Кинрэйд уйдет подальше. Он дошел до последнего выступа, за которым еще мог спрятаться, и, стоя над рекой на высоте семи-восьми футов, настороженным взглядом стал искать гарпунщика. Посмотрел на верховья бурлящего потока, потом вниз…

– Это Провидение Божие, – пробормотал он. – Провидение Божие.

Опустившись на корточки, Хепберн закрыл лицо руками – не хотел стать свидетелем события, которое разворачивалось на его глазах. Житель Монксхейвена своего времени, он прекрасно понимал значение того, что предстало его взору.

Кинрэйд обошел пески по большой дуге и повернул к мосту. Теперь он приближался к скалам. К этому времени он уже забыл про свои печали, шел, весело насвистывая. И Филипп, слыша, как его соперник вскоре после расставания с Сильвией насвистывает мелодию «Попутного ветра кораблю», утратил всякое сочувствие к его неминуемой участи.

Кинрэйд завернул за скалу – и попал в засаду. Четверо военных моряков набросились на него и попытались связать.

– Именем короля! – кричали они с наглым торжествующим гиканьем.

Шлюпка вербовщиков швартовалась ярдах в десяти выше по реке; на охоту за новобранцами их послали на тендере с фрегата, который зашел в гавань Хартлпула пополнить запасы пресной воды. Тендер стоял на якоре сразу же за выступающими в море скалами.

Вербовщикам было известно, что рыбаки имеют обыкновение ходить к своим сетям берегом реки; но о таком трофее, как этот бывалый крепкий парень и, по-видимому, отличный моряк, они даже мечтать не смели; и их усилия захватить его были соразмерны ценности трофея.

Несмотря на внезапность нападения и численное превосходство вербовщиков, Кинрэйд не растерялся. Он вырвался от них и крикнул:

– Стойте. Я – китобой, нахожусь под защитой закона и требую, чтобы вы его соблюдали. У меня есть документы, подтверждающие, что я служу главным гарпунщиком на «Урании» под началом капитана Донкина. Судно стоит в порту Норт-Шилдса.

Согласно указу Георга III (пункт № 17 Акт № 26), Кинрэйд, как китобой, находился под защитой закона, и вербовщики имели бы право мобилизовать его на военную службу только в том случае, если бы он не явился на свой корабль до 10 марта, когда его договор вступил в силу. Но какой был толк от документов, которые он торопливо вытащил из-за пазухи; какой был толк от законов в те дни, когда не существовало возможности быстро связаться с влиятельными людьми, которые могли бы его защитить, в те дни, когда царила всеобщая паника перед вторжением французов?

– Да плевать, что ты под защитой закона, – заорал предводитель вербовщиков. – Иди и послужи Его Величеству. Это куда полезнее, чем бить китов.

– Ты так думаешь? – ответствовал гарпунщик, сделав движение рукой, которое бдительный моряк, что стоял напротив него, заметил и истолковал как надо.

– Да куда ты денешься?! Давай бери его, Джек. И поосторожней, у него нож.

В следующую минуту нож у Кинрэйда вырвали, и завязался рукопашный бой, исход которого, судя по неравным силам, был предрешен. И все же Кинрэйд отчаянно сопротивлялся; не тратя слов, он дрался, как говорят, «будто сам дьявол».