– Ладно, – пообещал Филипп, – посмотрю, что можно сделать; только, парень, не думаю, что она согласится выйти за тебя. Ее к тебе не влечет, а любовь на три четверти – это влечение, и лишь на четверть – здравое рассуждение.

И все же Филипп не решался завести разговор с Эстер. Он и сам не знал, что его удерживает, разве что, как он сам выразился, ему было «неловко». Но Кулсон вызывал у него глубокую симпатию, и он очень хотел исполнить его просьбу, хотя сомневался, что из этого выйдет толк. Он искал удобного случая и как-то воскресным вечером застал Элис одну, да еще и за досужим занятием.

Когда он вошел, она сидела у окна и читала Библию. Элис отрывисто поздоровалась с ним – вполне сердечное приветствие с ее стороны, ибо она всегда скупо выражала свою радость или удовлетворение. Однако она сняла очки в роговой оправе и заложила ими страницу в книге, а потом повернулась на стуле к нему лицом и сказала:

– Итак, юноша! Как вы там управляетесь? Хотя сегодня негоже беседовать о мирских делах. Но я тебя теперь только по воскресеньям и вижу, и то редко. И все же нельзя говорить о таких вещах в день Господень. Просто скажи, как дела в магазине, и мы оставим этот суетный разговор.

– Дела в магазине хорошо, спасибо, матушка. Но ведь Кулсон мог вам рассказать об этом в любой день.

– Я лучше тебя послушаю, Филипп. Кулсон со своей личной жизнью справиться не может, не говоря уже про свою половину бизнеса, что Джон с Джеремаей вверили вам. У меня терпения с Кулсоном не хватает.

– Почему? Он – порядочный молодой человек, каких еще поискать в Монксхейвене.

– Возможно. Только зубы мудрости у него еще не прорезались. Впрочем, не у него одного; таких бестолковых, как он, полно.

– Ну да, есть и похуже. Кулсон, может, порой и не блещет умом, но парень он надежный, лучше любого своего ровесника в Монксхейвене.

– Филипп, я знаю, кто лучше! Во многих отношениях! – Элис произнесла это столь многозначительным тоном, что сомневаться не приходилось: она имеет в виду его.

И он отвечал, не лукавя:

– Матушка, если вы про меня говорите, я не стану отрицать, что в чем-то я более осведомлен, чем Кулсон. В юности у меня было много свободного времени, и мне многому довелось научиться, пока был жив отец.

– Юноша! В жизни главное не выучка, образованность или книжные знания, а природный ум. И не выучка, образованность или книжные знания привлекают молодую женщину. А нечто такое, что нельзя облечь в слова.

– Вот и я то же самое сказал Кулсону! – быстро произнес Филипп. – Он расстроился из-за того, что Эстер дала ему от ворот поворот, мне пожаловался.

– И что же ты ему ответил? – спросила Элис.

Ее глубоко посаженные глаза блестели, пытливо глядя на него, словно видеть выражение его лица ей было столь же важно, как и слышать его слова.

Филипп, подумав, что наступил подходящий момент со всей деликатностью исполнить просьбу Кулсона, продолжал:

– Я обещал сделать все, что в моих силах…

– Обещал? Ну-ну. Чудные люди, – сквозь стиснутые зубы буркнула себе под нос Элис.

– …но объяснил, что любовь на три четверти состоит из влечения. Пожалуй, трудно понять, почему ее к нему не влечет, и все же хотелось бы, чтобы она не рубила сплеча. Он настроен ее завоевать, и, боюсь, он только измучает себя, если так будет продолжаться.

– Так не будет продолжаться, – мрачно предрекла Элис.

– Почему? – удивился Филипп. Не получив ответа, он добавил: – Он искренне любит ее, разница в возрасте у них не более двух месяцев, характер у него хороший – придраться не к чему, и очень скоро его доля в прибыли от магазина достигнет нескольких сот фунтов в год.

Элис молчала. Пыталась побороть свою гордость и что-то сказать, но не могла, как ни старалась.

– Матушка, может быть, вы замолвите за него словечко, – попросил Филипп, раздраженный ее молчанием.

– И не подумаю. Брачные союзы должны рождаться без стороннего вмешательства. Откуда мне знать, может, ей нравится кто-то другой?

– Наша Эстер не стала бы забивать себе голову парнем, который за ней не ухаживает. А вы, матушка, не хуже меня и Кулсона знаете, что она никого к себе не подпускает. Кроме дома и магазина, она нигде не бывает, ни с кем не общается.

– Принесла же тебя нелегкая. В Господень день тревожишь меня своей суетностью и пустыми разговорами. Мне больше люб тот мир, где никто не сватается и не женится, ибо все это вздор, вздор и тщета.

Элис повернулась к Библии, что лежала на комоде, со стуком снова ее раскрыла. Дрожащими руками прилаживая на носу очки, она услышала, как Филипп сказал:

– Вы уж меня простите. В любой другой день я никак не смог бы прийти.

– Что в этот день, что в другой – мне разницы никакой. Но мог бы и правду сказать. Поди, на ферму Хейтерсбэнк бегал на неделе?

Филипп покраснел – в действительности он уже и забыл, что визиты на ферму сделались для него привычным занятием, – но ничего не ответил.

Элис посмотрела на него пристально, верно истолковывая его молчание.

– Значит, угадала. В следующий раз, когда подумаешь о себе: «Я более осведомлен, чем Кулсон», вспомни слова Элис Роуз, а они таковы: если Кулсон близорук и не видит сквозь стену, то ты сам настолько слеп, что не видишь и в окно. Что до твоих речей в пользу Кулсона, года не пройдет, как он женится на другой, при всей его нынешней любви к Эстер. А теперь иди, не мешай мне читать Писание, и с суетной болтовней в воскресенье больше сюда не являйся.

В общем, Филипп вернулся из своей провальной миссии еще более удрученным, но не прозревшим – как не видел, так и «не видел в стеклянное окно».

Но до истечения года пророчество Элис сбылось. Кулсон, оказавшийся в положении отвергнутого поклонника, испытывал неловкость, живя под одной крышей с девушкой, которая его отвергла, и, как только он убедился, что объект его воздыханий никогда до него не снизойдет, он обратил свое внимание на другую. Свою новую избранницу он не любил, как Эстер, в его привязанности преобладала рассудочность, а не влечение. Но его ухаживания были благосклонно приняты, и, прежде чем выпал первый снег, Филипп стал шафером на свадьбе своего компаньона.

Глава 22. Тени сгущаются

Но прежде чем Кулсон женился, произошло множество незначительных событий – незначительных для всех, кроме Филиппа. Для него они были все равно что солнце и луна. Дни, когда он приходил в Хейтерсбэнк и Сильвия с ним общалась; дни, когда он приходил на ферму, а у нее не было желания ни с кем общаться, и с его появлением она либо сразу покидала комнату, либо вовсе не показывалась, хотя наверняка знала о его визите. Дни, наполнявшие его то счастьем, то тоской.

Родители Сильвии всегда тепло принимали его. Они переживали за дочь, пребывавшую в угнетенном расположении духа, и потому привечали любого гостя, который хоть как-то мог отвлечь и ее, и их самих от гнетущих мыслей. Прежняя близость с семьей Корни была утрачена, из-за того что Бесси Корни открыто оплакивала сгинувшего кузена, словно имела все основания считать его своим суженым, ну а родители Сильвии расценивали это как оскорбление горя их дочери. Члены обеих семей перестали искать общества друг друга, однако никаких слов по этому поводу сказано не было. Узы дружбы, что их связывали, могли быть воссоединены в любое время – просто сейчас они были прерваны; и Филиппа это радовало. Отправляясь в Хейтерсбэнк, он всегда подыскивал какой-нибудь маленький подарок, чтобы сделать свой приход более желанным. И теперь он сильнее, чем когда-либо, сожалел, что Сильвия не проявляет интереса к учебе. Будь она более любознательна, он приносил бы ей красивые баллады или сборники рассказов, что были тогда в моде. Филипп попытался заинтересовать ее переводным романом «Страдания юного Вертера»[83], столь популярным в то время, что его можно было найти в корзине каждого уличного торговца, где также обычно лежали «Суровый призыв» Лоу, «Путь паломника»[84], «Мессиада» Клопштока[85] и «Потерянный рай»[86]. Но Сильвия читать не умела, и, лениво полистав книгу, поулыбавшись над иллюстрацией, на которой Шарлотта[87] резала хлеб и сливочное масло левой рукой, она поставила роман на полку рядом со «Справочником коновала», где Филипп и увидел его – нетронутый, перевернутый вверх тормашками, – когда в следующий раз пришел на ферму.

В то лето Филипп неоднократно обращался к нескольким строкам из «Книги Бытия», повествующим о том, как Иаков дважды отслужил семь лет, чтобы получить в жены Рахиль, и пытался найти ободрение в том, что патриарх в конце концов был вознагражден за свою верность. Сначала он пробовал задобрить Сильвию книгами, букетиками цветов и модными в то время украшениями для платья и волос, которые она принимала с неизменной вялой благодарностью, но потом стал искать другие способы, чтобы угодить ей. Пора было менять тактику, ибо Сильвия устала от необходимости благодарить кузена в каждый его визит за тот или иной знак внимания. Она хотела, чтобы он оставил ее в покое и перестал неотрывно следить за ней грустным взглядом. Первые приметы ее недовольства Филиппом отец с матерью расценивали как возвращение к былому положению вещей, до того, как Кинрэйд появился в их жизни и нарушил ее размеренный ритм; ибо теперь даже Дэниэл обратился против гарпунщика, раздраженный громкими стенаниями Корни по погибшему моряку, с которым их дочь якобы связывала взаимная симпатия. Если Дэниэл и хотел, чтобы тот восстал из мертвых, то, главным образом, лишь для того, чтобы утереть нос Корни, дабы те убедились, что в последний раз гарпунщик приезжал в Монксхейвен ради бледной молчаливой Сильвии, а не из-за Бесси, которая оплакивала безвременную кончину Кинрэйда как будто от обиды, что ей не удалось выйти замуж, а не потому, что ее переполняла любовь к почившему.

– Если он за ней ухлестывал, значит, он был самый последний негодяй, и пусть бы он был жив, чтоб его повесили еще раз. Только не верю я в это. У девиц Корни одни женихи на уме; какой бы мужчина ни переступил их порог, они давай вокруг него увиваться, чтоб женить на себе. И мамаша их была не лучше. Кинрэйд просто любезничал с Бесси, как парень с девушкой, а она уж возомнила бог весть что, словно они только что из-под венца вышли.