Тусклые масляные фонари в прилегающих улицах не рассеивали, а, напротив, лишь сгущали темноту на рыночной площади, где в недоумении все громче гудела многолюдная толпа. В тех, кто стоял ближе других к конторе рынка, постепенно закрадывался непонятный страх. В вышине по-прежнему звонил колокол, но дверь перед ними была закрыта на замок, и не было никого, кто мог бы объяснить, зачем их созвали и где им надлежит быть. Они стояли у врат разгадки тайны, а врата эти встречали их глухим безмолвием! Их смутный страх обрел содержание, когда с краю толпы, которая продолжала прибывать с восточной стороны Мостовой улицы, раздался вопль:

– Вербовщики! Вербовщики! На нас напали вербовщики! Помогите! На помощь!

Значит, звон колокола – это приманка, своего рода варка козленка в молоке матери[90] – игра на добрых чувствах людей, чтобы завлечь их в ловушку. Смутное понимание этого привело к полному смятению. Люди стали пробиваться к выходам с площади, но только не к тому, где уже шла потасовка; свист тяжелых кнутов, глухие удары дубинок, стоны, хрипы раненых и разъяренных мужчин – все это во мгле обострившийся от страха слух улавливал с ужасающей ясностью.

В темноту одного из узких переулков, отходивших от рыночной площади, нырнули несколько запыхавшихся человек. Они остановились, чтобы отдышаться, набраться сил и затем бежать дальше. Некоторое время слышалось только тяжелое судорожное дыхание. Во мраке они не могли определить, кто из них кто, а недавний обман, надругательство над их лучшими чувствами заставили этих людей ко всем относиться с подозрением. Первого, кто заговорил, узнали по голосу.

– Дэниэл Робсон, ты что ли? – тихо спросил стоявший рядом с ним человек.

– Ну да. Кто ж еще?

– Не знаю.

– Если бы я мог стать кем-то другим, мне хотелось бы весить стоунов восемь[91], не больше. А то я что-то совсем уморился!

– Такого кошмара я еще не видел! Кто ж пойдет в следующий раз тушить пожар, скажите на милость?

– Вот что я вам скажу, ребята. – Дэниэл хоть и отдышался немного, все еще пыхтел. – Трусы мы, что так легко позволили увести тех парней!

– Это да, – согласился с ним кто-то.

– Нас же было не меньше двух сотен, – продолжал Дэниэл, – а вербовщиков дай бог человек двенадцать.

– Так ведь у них оружие. Я видел, как сверкали их клинки, – подал голос еще один.

– Ну и что! – фыркнул тот, кто последним присоединился к ним и теперь стоял у самого входа на площадь. – У меня с собой был китобойный нож, в бушлате, что жена бросила мне вдогонку. Я мог бы их освежевать в мгновение ока, если б сразу сообразил, что нужно делать. Просто этот колокол, будь он проклят, все звонил и звонил, прямо над башкой. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Мы готовы были из огня людей вытаскивать, но нам и в голову не пришло отбить тех бедолаг, что звали на помощь.

– Их уже, наверно, отвели в «Рандеву», – предположил кто-то.

– Но на корабль раньше утра не доставят – сейчас вода низкая, – рассудил предпоследний голос.

И Дэниэл Робсон озвучил мысль, что зрела в голове каждого из присутствующих:

– Еще не все потеряно. Сколько нас? – Они посчитались, дотронувшись друг до друга. Семеро! – Семеро. Но если мы, семеро, всколыхнем город, десятки людей изъявят готовность совершить налет на «Объятия моряков», и мы запросто выручим парней, угодивших в лапы вербовщиков. Нас семеро, все мы моряки, каждый позовет друзей. Общий сбор у церковной лестницы. Глядишь, те, кто придет, не будут такими мягкотелыми, какими показали себя мы, позволив увести тех бедолаг прямо у нас из-под носа, и все потому, что мы слишком увлеченно слушали этот чертов колокол. Его болтливый язык я на днях вырву собственными руками.

Дэниэл еще не договорил, а те, кто стоял ближе остальных ко входу на площадь, буркнув что-то в знак одобрения его плана, уже поспешили прочь, рассыпавшись в разных направлениях. Держась темной стороны улиц и переулков, большинство из них, словно ищейки, прямиком устремились к домам самых буйных и отчаянных моряков Монксхейвена. Ведь в сердцах многих из них жажда мести за несчастья и тревоги прошлой зимы была более глубокой и свирепой, чем полагал Дэниэл, выдвигая предложение освободить захваченных парней. Для него это было очередное приключение, как многие из тех, в которых он участвовал в молодости. Впрочем, он и сейчас чувствовал себя молодым – это ложное ощущение возникло из-за выпитого спиртного. И больше в предвкушении легкомысленной авантюры, которую он должен возглавить, Дэниэл бодро шел вперед, несмотря на хромоту (последствия застарелых приступов ревматизма), и довольно улыбался про себя: город тих и спокоен, а значит, постояльцы «Рандеву» ничего не заподозрят. Он тоже намеревался позвать своих приятелей – тоже немолодых, но «серьезных мужиков», таких как он сам, по его собственному мнению.

В девять часов все, кого созвали, собрались у церковной лестницы; а в те времена к девяти вечера Монксхейвен погружался в покой и сон более глубокий, чем в наше время многие городки к полуночи. Церковь и кладбище на холме заливал серебристый свет луны: некоторые неровные ступеньки лестницы были видны как днем, другие – укрыты густой тенью. Где-то на середине лестницы мужчины, словно роящиеся пчелы, сбились в плотную толпу; каждый стремился подобраться поближе к тем, кто планировал нападение, дабы что-то уточнить или спросить. Тут и там в толпу лезли женщины. Они яростно размахивали руками и пронзительно голосили, не внемля предостережениям мужчин, которые просили их говорить шепотом, как они сами. Одна призывала к немедленным действиям, другая умоляла собравшихся беспощадно покарать тех, кто забрал ее «господина» – отца, кормильца семьи. Внизу в окутанном тьмой затихшем городе многие душой были с этой разгневанной возбужденной толпой, благословляли и благодарили мятежников за то, что они готовились совершить этой ночью. Дэниэл вскоре обнаружил, что среди собравшихся есть ребята понапористее и потолковее, чем он. Но когда, крадучись, почти не переговариваясь, они пришли к невыразительному, темному, наглухо закрытому пабу «Объятия моряков», их удивило, что все здание имело нежилой вид. И тогда Дэниэл снова взял инициативу на себя.

– Сначала поговорим с ними спокойно, – сказал он, – похорошему. Может, Хоббс потихоньку отпустит их, если нам удастся потолковать с ним наедине. – Эй, Хоббс, – начал он, уже в полный голос. – Ты уже закрылся на ночь, а мне бы пропустить стаканчик. Это Дэниэл Робсон, ты меня знаешь.

В ответ ни слова, тишина, как из могилы, но все же речь его была услышана. Из толпы, что пришла с ним, понеслись насмешки и угрозы. Никто уже не думал понижать голос, обуздывать свой гнев, воздерживаться от ужасных проклятий. Если бы двери и окна не были недавно укреплены металлическими прутьями, как раз для подобных случаев, они были бы снесены под натиском ожесточенной, а теперь и орущей толпы, которая бросилась на них с силой тарана, но вынуждена была отступить в бессильной ярости от неудавшейся атаки. На мгновение воцарилась напряженная тишина. Ни звука не доносилось из пивной, будто там все вымерло.

– Идите сюда! – позвал Дэниэл. – Я нашел ход во двор. Может, сзади дом не так укреплен.

Предоставив штурмовать паб более молодым и сильным, сам он тем временем зашел с тыла, чтобы обследовать двор. Все бросились за ним, едва не сбили его с ног, а он шел к проходу, в который открывались двери надворных строений пивной. Дэниэл уже разбил запор на двери одной из них; оказалось, это коровник, из которого несло плесенью; в углу тощая коровенка переступала ногами, выражая тревогу и беспокойство тем, что в место ее ночлега ворвались люди и их набивалось все больше и больше. Дэниэл находился дальше всех от двери. Его чуть не раздавили, пока он ломал прогнившую деревянную перегородку, за которой открылся заросший сорняками двор старой пивной. В падавшем на землю ярком свете можно было разглядеть контуры каждый травинки на фоне неясных темных стен.

Этот проем, обеспечивавший доступ воздуха и света в помещение, что раньше служило конюшней – в ту пору, когда на постоялом дворе «Объятия моряков» частенько останавливались конные путешественники, – был достаточно большим, через него вполне мог пройти человек. Дэниэл, обнаруживший проем первым, первым и стал протискиваться во двор. Но с годами он отяжелел, стал менее поворотлив, хромота лишила его былой проворности, а толпа сзади напирала. Кто-то подтолкнул его, и он, не устояв на ногах, растянулся на булыжниках, которыми был вымощен двор. На время он лишился сил и только и смог что отползти в сторону из-под подпрыгивавших ног в тяжелых окованных ботинках. А мятежники все вбегали и вбегали через найденный им вход и скоро заполнили весь двор. Они громко выкрикивали издевательские насмешки, и наконец, к их радости, обитатели дома им ответили. Те нарушили молчание, от немого противостояния перешли к активным действиям. Завязывалась настоящая драка, жаркая ожесточенная битва. Дэниэл переживал, что он вынужден сидеть у стены и бездействовать, не в состоянии участвовать в операции, которую еще недавно возглавлял.

Он наблюдал, как бунтари вырывают камни и метко швыряют их в незащищенную дверь. Заметив, что верхнее окно распахнулось и кто-то стал целиться в толпу, Дэниэл криком предупредил своих товарищей, но его предостережение потонуло во всеобщем гвалте. К счастью, в этот момент дверь поддалась, и толпа непроизвольно колыхнулась вперед, так что от выстрелов никто не пострадал настолько, чтобы это помешало ему вместе со всеми ворваться в дом. Стены здания приглушали шум борьбы, происходившей в пивной, хотя порой рвавшиеся оттуда звуки походили на рычание хищника, пожирающего свою добычу. Рев и грохот то усиливались, то становились тише, в какой-то момент и вовсе прекратились. Дэниэл с трудом приподнялся, желая понять, что случилось, но ор вдруг так же внезапно возобновился, и мятежники из здания снова высыпали во двор. С ними были освобожденные пленники. Все вопили, ликовали от радости. Неуклюже поднявшись на ноги, Дэниэл вопил и ликовал вместе с остальными, пожимал всем руки, не думая о том, что вербовщики и их командир покинули дом через окно на фасаде. Часть нападавших кинулась за ними, но многие вскоре вернулись, чтобы освободить захваченных и затем выместить свой гнев на пивной и находящемся в ней имуществе.