Изо всех окон обоих этажей во двор летела мебель. Звон бьющегося стекла, грохот от падения тяжелой деревянной мебели, крики, смех, ругательства – все это воодушевляло Дэниэла, и он, забыв про свои ссадины, бросился помогать остальным. Он пребывал в эйфории от того, что его план увенчался столь грандиозным буйным успехом. Каждый вылетающий из окон предмет или обломок он приветствовал зычным «ура», всем вокруг пожимал руки, и наконец, когда погромщики взяли паузу, чтобы отдышаться, он воскликнул:

– Будь я молод, как когда-то, я бы сровнял «Рандеву» с землей и на его месте запалил бы огромный костер. Вот тогда б хоть не зря звонил пожарный колокол.

Сказано – сделано. Исступленной толпе ведь только намекни. Старые стулья, разломанные столы, разные ящики, разбитые сундуки – все это быстро и умело сложили в пирамиду. Как только прозвучала идея разжечь костер, один из бунтарей тотчас же кинулся за раскаленными углями и теперь нес их на лопате через толпу. Сделав перерыв, чтобы передохнуть, мятежники, словно малые дети, смотрели на робко занимавшийся огонь: пламя вдруг разгоралось, затем почти затухало, но ползло по основанию кучи обломков, чтобы разгореться уже в полную силу. Затем огонь резко взвился вверх, его уже невозможно было погасить. Хором издав ликующий вопль, бунтари принялись толкать друг друга в костер. Когда треск и рев стремительно разгоравшегося пламени на секунду стих, до Дэниэла донеслось низкое мычание и стон испуганной коровы, что была привязана в коровнике. Он понял, что означает ее мычание, словно это была человеческая речь. Хромая, он проковылял через покинутый хозяевами дом, где продолжался погром, нашел проход к коровнику. Корова металась в страхе от рева, ослепляющего света и жара, но Дэниэл знал, как ее успокоить, и через несколько минут, накинув ей на шею веревку, он осторожно вывел животное из опасного места. И увидел Симпсона, работника из пивной «Объятия моряков». Тот выполз из какого-то убежища в пустой хозяйственной постройке и теперь стоял прямо перед Робсоном.

Симпсон был бледный от страха и ярости.

– Вот, возьми свою корову и отведи ее куда-нибудь, где она не будет слышать криков и возгласов. Она и так ошалела от жара и шума.

– Они сжигают все, что у меня было, – прерывисто выдохнул он. – Я и так был беден, а теперь и вовсе нищий.

– А зачем ты пошел против своих и приютил вербовщиков?! Поделом тебе. Я тоже не стал бы спасать корову, будь я помоложе. Я был бы там, вместе со всеми.

– Это ты всех подстрекал, я слышал. И видел, как ты помогал им проникнуть в дом; они не стали бы нападать на пивную и поджигать вещи, если бы ты не надоумил. – Симпсон едва не плакал.

Но Дэниэл, гордый тем, что он явился зачинщиком столь благого дела, как он считал, не сознавал, что означала для этого бедняги утрата всего его скудного имущества (хоть тот и был олух, сломленный жизнью безнадежный неудачник).

– Да, – отозвался Дэниэл, – хорошо, когда у людей есть вожак с головой на плечах. Вряд ли там был хоть один, кому пришла бы в голову мысль разорить это осиное гнездо; чтобы придумать такое, требуется недюжинный природный ум. Но теперь вербовщики не смогут найти там пристанище, во всяком случае, какое-то время. Жаль только, что мы их не поймали. Да и Хоббсу надо бы сказать пару слов.

– Ему и так досталось, – печально заметил Симпсон. – Он тоже разорен, как и я.

– Не ной. У тебя брат есть, и он достаточно богат. А Хоббс проживет, урок он усвоил, против своих больше не пойдет. Держи свою корову, сам за ней присматривай, а то у меня все кости болят. И спрячься где-нибудь, а то ребята разгорячились, и если ты им попадешься, по головке тебя не погладят.

– Хоббса надо наказывать, это он вступил в сговор с лейтенантом. Он благополучно укрылся, при нем жена и мешок денег, а я остался нищим и бездомным. А с братом мы поругались, так что он мне не поможет, будет только проклинать. У меня было три кроны, почти новые штаны, рубашка, да еще две пары чулок. Чтоб этим вербовщикам, тебе, Хоббсу и всем твоим бешеным приятелям гореть в аду!

– Не хнычь, парень, – сказал Дэниэл, ничуть не обидевшись на Симпсона. – Я и сам не так уж богат, но вот тебе полкроны и два пенса, больше у меня с собой нет. Этого тебе сегодня хватит на еду и ночлег для себя и своей коровы, еще и на стаканчик останется, чтоб утешиться. Я и сам хотел выпить, но у меня не осталось ни пенса, так что поковыляю-ка я домой, к своей хозяйке.

Чувств Дэниэла обычно не задевали поступки и поведение людей, которые прямо его не касались, а то он окатил бы презрением беднягу, жадно схватившего деньги и рассыпавшегося в слезливых благодарностях перед тем самым человеком, которого только что проклинал. Но Симпсон эмоционально уже давно выдохся; и если раньше он любил и ненавидел, то теперь был способен лишь что-то вяло одобрять или не одобрять. Его волновало только собственное благополучие, и если ему ничто не угрожало, все прочие пусть бы загибались или процветали – как кому нравится.

Дэниэл медленно тащился по Главной улице. Двери многих домов на ней, наглухо закрытые тогда, когда разъяренная толпа двигалась по городу в сторону пивной, теперь были приотворены, и из них на темную улицу струился свет. Весть об успешном освобождении захваченных моряков достигла тех, кто еще час или два назад сидел в горе и отчаянии, и некоторые из них, завидев Дэниэла, выходили на улицу, чтобы пожать ему руку и поблагодарить его (ведь его имя молва называла среди организаторов спасительной операции). Несколько раз его настойчиво зазывали в гости, предлагали выпить, но он, хоть и с большим трудом, отказывался. На то было множество причин: нараставшее в нем беспокойство и боль заставили его на этот раз воздержаться от спиртного, ему хотелось поскорей попасть домой и отдохнуть. Но он был взволнован и польщен тем, что люди, составляющие его «мир», чествуют его как героя. Его не оставили равнодушным добрые слова женщины, у которой в ту ночь захватили мужа, а они его спасли.

– Ладно, ладно, будет горло надрывать своими благословениями. Твой муж сделал бы для меня то же самое. Может, он и не проявил бы такой смекалки и таких способностей, но это дар, им гордиться негоже.

Достигнув вершины холма, Дэниэл оглянулся на город. Из-за хромоты и ушибов шел он медленно, пожар за это время уже почти потух, остался только небольшой красный отсвет над домами в конце длинной Главной улицы да еще зловещая раскаленная мгла, окутывавшая склон холма, на котором недавно стояла пивная «Объятия моряков», – вот и все, что напоминало о совершенном нападении.

Дэниэл посмотрел и усмехнулся.

– Вот и позвонили в пожарный колокол, – молвил он самому себе. – Эх, зря ты хотел нас обмануть, бедный старый выдумщик.

Глава 24. Недолгая радость

Белл и Сильвию ничуть не насторожило, что Дэниэл задерживается позже обычного. В базарные дни он возвращался домой, как правило, между восемью и девятью часами вечера. И, по обыкновению, сильно захмелевшим. Но это их не шокировало: по части пьянства он был не хуже большинства своих соседей и даже лучше некоторых; те раз или два в год, а то и чаще, на два-три дня уходили в загулы и, пропив все деньги, возвращались домой бледными, отупевшими и пристыженными; получив суровую отповедь от жен, они вновь обращались в работящих и пристойно трезвых мужчин, пока снова не впадали в искушение. Но в базарные дни всем мужчинам было свойственно напиваться, ибо каждая сделка, каждое соглашение скреплялись стаканчиком горячительного; и прибывали они на ярмарку – пешком либо верхом – относительно издалека, а «хороший ночлег для людей и животных» (как гласила надпись на старых вывесках постоялых дворов) непременно включал значительное количество спиртного для постояльцев.

Дэниэл всегда одинаково возвещал о своем намерении выпить больше, чем обычно. В последний момент говорил: «Миссус, я, пожалуй, сегодня приму хорошенько на грудь» – и уходил, не обращая внимания на недовольство в лице жены, игнорируя указания, что она кричала ему вслед, – чтобы он остерегался тех-то и тех-то сотоварищей, а по дороге домой смотрел под ноги.

Но в этот вечер фермер Робсон не давал такого предупреждения. В обычный час Белл с Сильвией поставили на низкий подоконник свечу, чтобы ее огонь вел Дэниэла к дому через поля – они так делали по привычке даже в лунные ночи, как эта, – и сами сели по обе стороны от очага, но поначалу не прислушивались к его шагам на улице, столь уверены они были в скором возвращении мужа и отца. Белл дремала, а Сильвия смотрела на огонь рассеянным взглядом и вспоминала минувший год, думая о том, что приближается годовщина с того дня, когда она в последний раз видела своего возлюбленного, который, как она полагала, был мертв, лежал где-то в пучине залитого солнцем моря. На это море она с тоской смотрела изо дня в день в надежде узреть под толщей воды его обращенное вверх лицо, и ее душа обливалась слезами – до того ей хотелось еще раз хоть одним глазком взглянуть на него. Только бы увидеть его выразительное, пригожее лицо, стенала она про себя, то лицо, что стиралось из памяти из-за слишком частых усилий вспомнить его черты; только бы разок увидеть, как он, чудом поднявшись со своего вечного ложа на дне морском, ждет ее у перелаза под вечерним красным солнцем, светящим в его дивные глаза, и пусть потом, после этого мгновения яркой, живой реальности, он растает как дым; только бы увидеть прямо сейчас, как он, омываемый тусклым сиянием мерцающего в очаге огня, сидит, свесив ноги, на уголке комода в своей привычной небрежной позе и, чтобы занять руки, теребит какую-нибудь принадлежность для рукоделия. Сильвия крепко переплела ладони, словно заклиная некую Высшую Силу подарить ей хотя бы одну минутку блаженного счастья увидеть возлюбленного. Если она еще раз увидит его, то больше уж никогда не забудет дорогое ее сердцу лицо.