Голова матери резко упала на грудь, и от толчка она проснулась; Сильвия поспешила схоронить мысли о почившем, свою тоску по нему в том вместилище в своем сердце, куда она прятала сокровенные тайны, чтобы их не тревожил свет повседневности.

– Отец задерживается, – промолвила Белл.

– Девятый час уже, – отозвалась Сильвия.

– Часы у нас больше чем на час вперед, – сказала Белл.

– Да, но ветер доносит из Монксхейвена звон колокола. Я слышала, как пробило восемь часов, пять минут не прошло.

Это трезвонил пожарный колокол, но Сильвия не распознала его бой.

Они опять надолго умолкли, но обе были начеку.

– Опять его ревматизм будет мучить, – произнесла Белл.

– Холодно, конечно, – рассудила Сильвия. – Мартовская погода пришла раньше времени. Но я сделаю ему горячий сидр с молоком и патокой, от кашля хорошо помогает.

Приготовление напитка на время отвлекло женщин от тяжелых дум. Но только они поставили маленькую чашу в духовку, их снова одолели недоумение и тревога.

– Мама, он про запой ничего не говорил, а? – наконец спросила Сильвия.

– Нет, – ответила Белл, нахмурившись. И через некоторое время добавила: – Многие мужья идут пить и женам ни слова не говорят. Мой господин не такой.

– Мама, – снова нарушила молчание Сильвия, – я пойду возьму в коровнике фонарь и поднимусь на гребень, может, на край зольного поля дойду.

– Сходи, дочка, – одобрила ее мать. – Я сейчас оденусь и тоже с тобой схожу.

– Даже не думай, – возразила Сильвия. – Ты слишком слаба, чтобы выходить на улицу в такую ночь.

– Тогда позови Кестера.

– Нет. Я не боюсь темноты.

– Дочка, мало ли кто бродит в темноте.

Сильвия содрогнулась от внезапной мысли, навеянной словами матери: возможно, идея пойти поискать отца, что пришла ей на ум, это ответ на ее обращение к Высшим Силам, к которым она взывала недавно; не исключено, что она и впрямь встретит на краю поля своего погибшего возлюбленного. Но хотя она ежилась, рисуя в воображении эту мистическую картину, сердце ее билось уверенно и ровно: ее не пугали ни темнота, ни духи мертвых – большое горе уничтожило в ней всякий девический нервный страх.

Она поднялась на гребень, вернулась, не встретив в поле ни людей, ни духов. На холме свирепствовал ветер, который мог бы сдуть со склона любого, кто по нему спускался или поднимался; но там никого не было.

И они снова сели, напряженно прислушиваясь. Наконец у входной двери раздались шаги. Они подскочили на месте, хотя обе пребывали в состоянии нетерпеливого ожидания.

– Папа! – вскричала Сильвия, когда Дэниэл вошел в дом.

Его жена тоже встала. Она дрожала, но молчала.

– Выдохся я, – произнес он, грузно опустившись на стул, что стоял ближе остальных к двери.

– Бедненький папочка! – Сильвия нагнулась, снимая с отца залепленные глиной тяжелые башмаки.

Белл достала из духовки горячий сидр.

– Что это? Поссет? Как же вы, женщины, любите всякие пойла, – пробурчал Дэниэл, но целебное снадобье выпил.

Сильвия тем временем заперла дверь и принесла с подоконника свечу, которая ярче осветила фермера, и мать с дочерью увидели, что лицо его в саже, сам он весь растрепанный, одежда на нем порвана.

– Кто это тебя так помял? – спросила Белл.

– Меня – никто. Это я наконец-то задал жару вербовщикам.

– Ты?! Ты же не подлежишь вербовке! – воскликнули в унисон обе женщины.

– Еще бы! Пусть только подступятся. Они и так свое сполна получили. В следующий раз, как задумают свое черное дело, наверно, спросят, нет ли где поблизости Дэниэла Робсона. Я сегодня собрал отряд спасения, и мы освободили дюжину парней, которых захватили и отвели в «Рандеву». Я и со мной еще люди. А вещи Хоббса и лейтенанта сгорели; сейчас, думаю, от «Рандеву» только стены и остались, хоть скот туда сгоняй.

– Ты же не хочешь сказать, что он сгорел вместе с вербовщиками? – уточнила Белл.

– Нет, нет, не в этот раз. Эти головорезы разбежались по холму, как кролики; Хоббс со своими только и успел что мешок с деньгами унести, а от его развалюхи осталась только груда кирпичей и раствора; и мебель его вся сгорела дотла, зато лучшие из парней больше уж никогда не купятся на набат пожарного колокола.

И Дэниэл затем стал рассказывать, как их выманили на рыночную площадь. Время от времени жена и дочь прерывали его рассказ вопросами, а иногда он сам себя перебивал стонами усталости и боли, пока в конце концов не заявил:

– Остальное завтра дорасскажу, ведь не каждый же день человек совершает столь великие деяния. А сейчас пойду спать, пусть хоть сам король Георг требует, чтобы я поведал ему, как мне все это удалось.

И он устало потащился наверх. Жена и дочь принялись хлопотать вокруг него, стараясь облегчить боль в членах и создать ему все удобства. Они достали металлическую грелку, которую использовали в особых случаях, и Дэниэл, устроившись в согретой постели, сонным голосом поблагодарил дочь и жену, а затем добавил:

– Я так рад, что те бедняги сегодня спят у себя дома.

А потом сон одолел его, и он даже не шелохнулся, когда Белл нежно чмокнула его в обветренную щеку и произнесла тихо:

– Да благословит тебя Господь, мой супруг! Ты всегда горой стоишь за обиженных и оскорбленных.

Дэниэл что-то коротко пробормотал в ответ, но жена его не слышала. Отойдя в сторону, она бесшумно разделась и осторожно, насколько это позволяли ее плохо гнущиеся члены, легла на свою сторону кровати.

На следующее утро они встали поздно. Кестер уже давно был на ногах и возился со скотом, когда увидел, что дверь дома отворилась, впуская в комнаты холодный утренний воздух; но и потом Сильвия старалась двигаться беззвучно, ходила чуть ли не на цыпочках. Когда овсянка была готова, Кестера позвали завтракать, так как обычно он принимал пищу вместе с хозяевами. Посреди стола стояло большое деревянное блюдо, перед каждым – миска, тоже деревянная, с парным молоком. По обыкновению каждый набирал в оловянную ложку горячую кашу – столько, сколько хотел, – и затем окунал ее в миску с молоком. Но сегодня Белл велела Кестеру положить себе сразу всю порцию и с миской подняться в комнату хозяина, чтобы составить ему компанию. Ибо Дэниэл не вставал с постели – вылеживал свою усталость, а заодно кряхтел и постанывал, жалуясь на ушибы каждый раз, когда вспоминал о них. Но мысли его попрежнему занимали события минувшего вечера, и Белл верно рассудила, что новый слушатель облегчит страдания его тела и ума, потому и предложила Кестеру позавтракать в спальне мужа, чем весьма угодила Дэниэлу.

С полной миской в руках Кестер медленно поднялся наверх и сел лицом к хозяину на ступеньке у входа в спальню (пол спальни находился ниже, так как при строительстве старого дома расчет уровней не производился). Дэниэл, полулежа под одеялом в синюю клетку, снова принялся – не без охоты – рассказывать о своих подвигах. Кестер смотрел на него не мигая и слушал со всем вниманием, так что порой ложка застывала в его руке на пути от миски к открытому рту.

Поведав каждому из домочадцев о своих приключениях, Дэниэл заскучал в спальне, ибо сегодня даже шум привычной будничной возни не доносился с первого этажа; после обеда, хоть и чувствуя себя не вполне здоровым, он спустился вниз, побродил по конюшне, потом по ближайшим к дому полям. Советуясь с Кестером по поводу посевов и удобрений, он время от времени вспоминал какой-нибудь эпизод минувшего вечера и издавал смешок. Кестер радовался тому, как он проводит день, даже больше, чем хозяин, ведь у него не было ссадин и синяков, которые напоминали бы ему, что он, хоть и герой, состоит из плоти и крови.

В сумерках они вернулись в дом и застали там Филиппа. По воскресеньям Кестер обычно укладывался спать пораньше, зимой зачастую до шести часов, но сегодня ему очень хотелось узнать, какие новости принес Филипп из Монксхейвена, и потому, отказавшись от своей воскресной привилегии, он решил провести вечер, сидя на стуле сбоку комода, за дверью.

Войдя в дом, они увидели, что Филипп постарался занять место поближе к Сильвии, но так, чтобы она не сочла его близость оскорбительной. По отношению к кузену она вела себя с безучастной любезностью; он больше не вызывал у нее активного неприятия, что заставляло ее раздражаться и дерзить. Напротив, сейчас она даже радовалась его обществу. Филипп привносил разнообразие в докучливую монотонность ее жизни – прежде безмятежную, пока ее не всколыхнула страсть, – наполненную незначительными повседневными событиями, которые раньше ее не обременяли, а теперь стали угнетать. Сама того не сознавая, она испытывала все большую зависимость от его робкого обожания и постоянных знаков внимания; а он, влюбленный, которого некогда, несмотря на все его здравомыслие, привлекали в ней бойкость и пикантность, теперь восхищался ее апатичной смиренностью, и ее молчание было ему сладостнее любых слов.

Он пришел незадолго до возвращения хозяина дома и его работника. Днем он присутствовал на богослужении. Из обитателей Хейтерсбэнка никто и не подумал пойти в далекую церковь; церковные службы они посещали лишь от случая к случаю, а сегодня их умы занимали события предыдущего вечера. Дэниэл грузно опустился на свое обычное место – в стоявшее в углу у очага кресло с треугольным сиденьем, которое никто другой не занимал ни при каких обстоятельствах. Филипп обратился к нему со словами приветствия и вопросами, но Дэниэл, перебив его через пару минут, принялся рассказывать о том, как минувшим вечером они вызволили из плена захваченных мужчин. Однако, к немому удивлению Сильвии, единственной, кто это заметил, лицо Филиппа выражало не восхищение и приятное изумление, а вытягивалось от ужаса; раз или два он порывался остановить Дэниэла, но осекался, словно подбирал нужные слова. Кестер никогда не уставал слушать своего хозяина; долго живя вместе, они понимали друг друга с полуслова, и малейшие нюансы речи имели для них особый смысл. Белл тоже гордилась поступком мужа. И только у Сильвии реакция Филиппа и выражение его лица вызвали беспокойство. Когда Дэниэл закончил свой рассказ, вместо вопросов и похвал, которые он ожидал услышать, ответом ему была глухая тишина. Рассерженный, он повернулся к Белл и пробрюзжал: