Белл не терпелось послать Кестера в Монксхейвен, чтобы разведать обстановку; но она не смела озвучить свои тревоги в присутствии мужа, а остаться с Кестером наедине ей не удавалось. Она жалела, что не поручила ему сходить в город накануне вечером, когда он остался ночевать у них дома, ибо Дэниэл, казалось, был полон решимости не расставаться с ним, и оба вели себя так, будто не предчувствовали беды. Сильвия с матерью тоже льнули друг к другу, но не говорили о своих тревогах, хотя обе знали, что каждой владеет страх.

И так обстояли дела до полудня, пока они не сели обедать. Если б утром в какой-то момент они набрались смелости все вместе обсудить то, что занимало их мысли, возможно, они нашли бы способ отвратить несчастье, которое неумолимо на них надвигалось. Но среди людей необразованных, малообразованных и даже тех, кто чему-то учился, сильны предрассудки, побуждающие их занимать общеизвестную позицию «страуса». Им кажется, что, закрывая глаза на предвестие горя, они отводят от себя зло. В их понимании выражение страха ускоряет наступление причины, его вызывающей. И все же, с другой стороны, они отказываются признавать долгую продолжительность состояния блаженства на том основании, что необыкновенное счастье, если о нем говорить, исчезает. Посему среди людей этого класса принято вечно стенать по поводу бедствий и печалей прошлых и настоящих, но его представители опасаются облекать в слова дурные предчувствия относительно будущего, словно боятся, что они примут реальные очертания и приблизятся к ним.

Вчетвером они сели обедать, но аппетита ни у кого не было. Едва притрагиваясь к еде, они пытались, как обычно, вести застольную беседу, будто боялись молчать. И вдруг Сильвия, сидевшая напротив окна, увидела на гребне холма бегущего к ферме Филиппа. Все утро ее не покидала тревога, и теперь она поняла, что ее опасения сбываются. Побледнев, она вскочила на ноги и пальцем показала в окно:

– Смотрите!

Остальные тоже поднялись из-за стола. Мгновением позже в дом влетел запыхавшийся Филипп.

– Идут! – выдохнул он. – Выдан ордер на ваш арест. Вы должны скрыться. Я надеялся, что вас уже здесь нет.

– Да поможет нам Бог! – воскликнула Белл.

Она упала на стул, словно ей нанесли удар, который вышиб из нее дух, но тут же снова встала.

Сильвия кинулась за шляпой отца. Дэниэл казался самым спокойным из всех.

– Я ничего не боюсь, – заявил он. – И я снова это сделал бы, я так им и скажу. Где ж это видано, чтобы людей средь бела дня заманивать в западню и уводить. Их-то как раз нужно освободить, а сажать следует тех, кто расставляет ловушки.

– Но ваша миссия спасения вылились в беспорядки, сожжен дом, – с горячностью в голосе указал Филипп; он все еще не мог отдышаться.

– И об этом я тоже не намерен сожалеть, хотя в другой раз, может, этого бы и не сделал.

Сильвия уже нахлобучила ему на голову шляпу, а Белл, бледная, сама не своя, дрожащими руками подавала мужу пальто и его кожаный кошелек с несколькими монетами, которые ей удалось собрать.

Дэниэл смотрел на все эти приготовления, на жену и дочь, и кровь отливала от его красновато-коричневого лица.

– Если б не они, – неуверенно молвил он, – пусть бы меня арестовали и посадили в тюрьму.

– О, ради бога! – воскликнул Филипп. – Не теряйте времени. Уходите скорее.

– А куда он пойдет? – спросила Белл, словно все должен был решать Филипп.

– Куда угодно, куда угодно, только бы из этого дома – скажем, в Хейверстоун. Вечером я приду туда, встречусь с ним, и мы подумаем, как быть дальше. Главное, сейчас уходите.

Сильвия бросила на кузена благодарный взгляд, но Филипп от волнения едва обратил на это внимание, хотя после вспомнит.

– Будь я проклят, если не поубиваю их, – сказал Кестер, кидаясь к двери, ибо он увидел то, чего не еще заметили остальные, – что шансы на спасение улетучились: констебли уже находились в начале полевой тропы, в двадцати ярдах от дома.

– Спрячь его, спрячь! – закричала Белл, в ужасе всплеснув руками, ибо она, да и все остальные тоже понимали, что сопротивление бесполезно.

Дэниэл был грузен, мучился ревматизмом и, ко всему прочему, получил множество ушибов в тот роковой вечер.

Не говоря ни слова, Филипп подтолкнул Дэниэла к лестнице и стал подниматься вслед за ним. Он понимал, что его присутствие на ферме Хейтерсбэнк в этот час расценят как измену. Едва они успели запереться в большой спальне, снизу донеслось шарканье констеблей.

– Пришли, – констатировал Филипп.

Дэниэл втиснулся под кровать, Филипп спрятался за занавеску в синюю клетку, которая едва его скрывала, и они оба затаили дыхание. Внизу поднялся гвалт смятенных голосов, торопливо задвигались стулья, захлопали двери, снова переговоры, затем женский крик, пронзительный и жалкий, потом шаги на лестнице.

– Этот крик все испортил, – вздохнул Филипп.

В следующее мгновение дверь спальни отворилась, и Филипп с Дэниэлом поняли, что в комнату вошли констебли, хотя те поначалу стояли неподвижно, с разочарованием осматривая на вид пустую комнату. Потом вдруг все ринулись к Филиппу, заметив его ноги, выглядывавшие из-под занавески. Его грубо вытащили на середину комнаты, а затем отпустили.

– Мистер Хепберн! – изумился один из констеблей.

Но они тотчас же смекнули что к чему, ибо в таком маленьком городке, как Монксхейвен, все было на виду: взаимоотношения, родственные связи, даже симпатии; и причина появления Филиппа в Хейтерсбэнке блюстителям закона была очевидна.

– Второй где-то рядом, – предположил другой констебль. – Внизу на столе его тарелка с едой; и, тронувшись из Монксхейвена, я видел впереди себя мистера Хепберна, он прямо бежал.

– Вот он, здесь, – крикнул другой констебль, хватая Дэниэла за ноги. – Попался.

Дэниэл яростно отбрыкнулся и сам вылез из своего укрытия, что для него было менее унизительно, чем если бы его выволокли из-под кровати за ноги.

– Лучше б я не прятался; это все он. – Дэниэл выкинул большой палец в сторону Филиппа. – Я готов ответить за свой поступок. Полагаю, у вас с собой есть ордер на арест; судьи они ведь щедры на выдачу ордеров, когда драка окончена.

Фермер пытался хорохориться, но Филипп видел по угасшему, осунувшемуся лицу дяди, что он потрясен.

– Не надо наручников, – попросил Филипп, вкладывая деньги в ладонь констебля. – Вы и так его спокойно отведете.

Дэниэл резко повернулся на его шепот.

– Пусть, пусть, мой мальчик, – сказал он. – Мне будет о чем подумать в тюрьме. Буду вспоминать, как двое здоровых верзил до того испугались старика, освободившего честных моряков субботним вечером, что надели на него оковы. А ему на день святого Мартина шестьдесят два исполнится, и он весь скрючен от ревматизма.

Но Дэниэлу было трудно сохранять напускную храбрость, когда его как арестанта повели через его собственную кухню-столовую и он увидел свою несчастную жену. Та вся дрожала и сотрясалась, силясь сдерживать эмоции до его ухода. А Сильвия, стоя рядом с матерью, одной рукой обнимала Белл за талию и поглаживала ее дряблые пальцы, которые та нервно теребила в неосознанном беспокойстве. Кестер, насупившись, стоял в углу комнаты.

При появлении на лестнице мужа, которого вели как узника, Белл затрепетала с ног до головы. Несколько раз она в растерянности открывала рот, словно хотела что-то сказать, но не находила слов. Страстные вспухшие губы Сильвии и вызов в ее прекрасных глазах придали ее лицу совершенно новое выражение, сделав ее похожей на беспомощную фурию.

– Полагаю, мне дозволено поцеловать мою миссус, – сказал Дэниэл, останавливаясь подле жены.

– О, Дэниэл, Дэниэл! – вскричала Белл, принимая его в свои объятия.

Сотрясаясь от рыданий, она положила голову ему на плечо, словно только он мог служить ей опорой и утешением.

– Ну будет, будет, миссус! – увещевал ее Дэниэл. – Наверно, если б меня обвинили в убийстве, шуму и то было бы меньше. Но я уже говорил и снова повторю: я не стыжусь своих деяний. Сильви, дочка, иди сюда, забери от меня маму, а то сам я это сделать не могу, того и гляди тоже расплачусь. – Он произнес это дрожащим голосом, но потом, чуть взбодрившись, добавил: – Что ж, прощай, моя старушка, – он поцеловал жену, – не вешай нос, и когда я вернусь, чтоб была крепкой и здоровой. Прощай, дочка, маму береги и, если понадобится совет, обращайся к Филиппу.

Дэниэла вывели из дома, и женщины заголосили, но через пару минут притихли, потому что к ним вернулся один из констеблей, который, обнажив голову при виде столь неизбывного горя, сообщил:

– Он хочет что-то сказать дочери.

Констебли с арестантом остановились ярдах в десяти от дома. Торопливо вытирая глаза передником, Сильвия выбежала на улицу и бросилась на шею отцу, словно собираясь вновь залиться слезами.

– Нет, нет, дочка, ты должна матери быть утешением. Нет, не реви, а то не услышишь, что я хочу тебе сказать. Сильви, девочка моя, мне очень жаль, что я накричал на тебя вчера. Прости меня, дочка, за то, что я рассердился на тебя и отправил спать с болью в сердце. Ты об этом больше не думай и зла на меня не держи. Ну вот, а теперь я пойду.

– Папа! Папочка! – только и смогла вымолвить Сильвия.

Констебли подступили к ней, словно собираясь силой оторвать ее от арестованного. Филипп взял Сильвию за руку и, бережно поддерживая ее, отвел девушку к ее плачущей матери.

Какое-то время в маленькой кухне слышались только всхлипы и причитания женщин. Филипп в молчании стоял и думал – насколько ему это удавалось, ведь он глубоко сочувствовал их горю, – как быть дальше. Кестер, поворчав на Сильвию за то, что она вцепилась ему в руку, когда он занес кулак, собираясь вступить в драку с констеблями во имя спасения Дэниэла, удалился в свою каморку на скотном дворе, чтобы поразмыслить и утешиться, успокоиться перед тем, как снова приняться за работу. Только сегодня утром хозяин, проявив удивительную дальновидность, отметил Кестер, дал ему задание, на выполнение которого у него уйдет два-три дня без необходимости получать дальнейшие указания, а к тому времени, он рассчитывал, Дэниэла освободят. Так думал он и все остальные – по неведению и наивности.