– Будь умницей, отнеси ему чай. Поверь, он будет рад. На его месте любой мужчина возмутился бы: он приходит домой усталый, с мыслями о жене, надеется, что она его приободрит, а ее нет дома, и он понятия не имеет, зачем и куда ее понесло.

– Я рада, что у меня есть ребенок, – сказала Сильвия. – Если б не дочка, лучше б я вообще не выходила замуж. Да, я жалею об этом!

– Не болтай зря! – урезонила ее Эстер, с негодованием поднимаясь с колен. – Это грех. Знала бы ты, как многие другие живут! Но хватит об этом, уже ничего не изменишь. Иди отнеси ему чай. Нехорошо, что он все это время голодный сидит.

Голос Эстер зазвучал громче просто потому, что она поменяла положение. Слово «голодный» достигло ушей миссис Робсон, которая вязала, сидя у камина.

– Голодный? Он сказал, что тебе все равно, сыт он или голоден. Дочка! Нельзя так. Иди сейчас же отнеси ему чай.

Сильвия, кормившая дочку, встала и передала ее Нэнси. Та, закончив со стиркой, пришла, чтобы снова приступить к своим обязанностям – уложить малышку спать. Сильвия с любовью поцеловала девочку, печально вздохнула от переполнявшей ее нежности. Потом взяла у Эстер чашку с чаем и с вызовом ей заявила:

– Я отнесу ему чай, потому что мама так велела, а я не хочу ее огорчать. – Затем, обращаясь к матери, громче добавила: – Мама, чай я ему отнесу, но задержалась я не специально.

Сильвия отправилась к мужу с миротворческой миссией, но отнюдь не в миротворческом настроении. Эстер последовала за ней к складскому помещению, но старалась идти помедленней, решив, что своим присутствием помешает супругам достигнуть взаимопонимания. Сильвия протянула Филиппу чашку чая и тарелку с хлебом и сливочным маслом, но избегала встречаться с ним взглядом и ни слова не произнесла в свое оправдание – ничего не объяснила, не выразила сожаления. Если б она заговорила, пусть даже сердито, Филипп вздохнул бы с облегчением: даже злые слова были предпочтительнее ее молчания. Ему хотелось вызвать жену на разговор, но он не знал, как начать.

– Ты опять гуляла у моря! – заметил он. Она ему не ответила. – Не понимаю, что тебя туда постоянно влечет. В такую погоду лучше бы к Эсдейлу сходила, все место не столь открытое. Застудишь ведь ребенка в один прекрасный день.

Сильвия посмотрела на мужа, губы ее зашевелились, словно она намеревалась что-то сказать. И как же он жаждал этого. Тогда они поругались бы, а потом помирились, и он, нежно целуя ее по завершении ссоры, шепотом извинился бы за все свои опрометчивые упреки и беспочвенные придирки. Но она упорно молчала из страха обнаружить слишком много страсти, слишком много чувств. И, лишь уходя, бросила напоследок:

– Филипп, маме недолго осталось жить. Не надо ее огорчать, придираясь ко мне в ее присутствии, настраивая ее против меня. Наш брак – большая ошибка, но перед несчастной старой вдовой давай будем вести себя как счастливые супруги.

– Сильви! Сильви! – закричал он ей вслед.

Она, конечно, слышала, но не обернулась. Он кинулся за ней, схватил за руку – довольно грубо. Своей спокойной речью, вероятно, выразившей ее давно сформировавшуюся убежденность, Сильвия ранила его до глубины души.

– Сильви! Что ты имела в виду? – требовательно, почти с яростью в голосе, спросил он. – Отвечай! Не молчи!

Он едва не тряс ее. Она испугалась, приняв его исступленность за гнев, хотя эта вспышка была вызвана болью мучительной безответной любви.

– Филипп, отпусти! Мне больно!

В это самое мгновение подошла Эстер, и Филипп, устыдившись своей горячности в присутствии столь безмятежного спокойствия, выпустил руку жены. Она убежала, спряталась в уединении пустой комнаты матери и там залилась слезами, сотрясаясь от надрывного плача, который, как мы инстинктивно догадываемся, сокращает срок нашего пребывания на этой земле, если мы часто доводим себя до таких истерик.

Когда слезы иссякли, обессиленная, какое-то время она лежала на кровати, со страхом ожидая, что вот-вот услышит шаги Филиппа, который ищет ее, чтобы помириться. Но дела удерживали его внизу, и он так и не появился. Зато она услышала, как по лестнице поднимается мама. Белл теперь отходила ко сну между семью и восемью часами вечера, а сегодня решила лечь даже раньше.

Сильвия вскочила на ноги, задвинула шторы, как могла, привела в порядок лицо, приняла невозмутимый вид, чтобы облегчить, смягчить последние часы бодрствования матери. С беспредельным терпением и лаской она помогла ей лечь в постель. Сдержанность, что налагала на нее нежная дочерняя любовь, Сильвии шла на пользу, хотя все это время ей хотелось оказаться в одиночестве и снова разразиться слезами. Когда мать заснула, она проведала дочку. Та тихо посапывала во сне. Потом Сильвия посмотрела на вечернее небо над черепичными крышами домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и ею снова овладело тоскливое желание оказаться под его безоблачным куполом на бескрайних просторах.

– Это мое единственное утешение, – сказала она себе. – И что в этом плохого? Если б могла, я была бы дома к чаю. Но если ему я не нужна, и маме не нужна, а малышка либо у меня на руках, либо спит, тогда я пойду и поплачу под огромным тихим небом. Не могу я дома давиться слезами, и видеть его не могу, зачем бы он ни пришел – поссориться или помириться.

Сильвия оделась и снова ступила за порог. На этот раз она пошла по Главной улице до лестницы, поднялась к приходской церкви. Постояла там, думая, что здесь, на похоронах Дарли, она впервые увидела Кинрэйда. Попыталась вспомнить печальные суровые лица вокруг вырытой могилы и вообще всю скорбную церемонию. И отдалась на волю горьких сожалений, которым так часто старалась не поддаваться. Потом, обливаясь горючими слезами, пошла дальше. Ноги сами несли ее через голые поля, раскинувшиеся на плоских вершинах скал, поля, огороженные заборами с неплотной каменной кладкой, пока она вконец не удалилась от всяких следов обитания человека. Зато внизу дыбилось и бурлило море. Был прилив, вода поднялась до наивысшего уровня. Дувший с суши порывистый ветер тщетно гнал назад могучие волны, с ревом и бессильной яростью неукротимо напиравшие на скалы у их подножия.

Едва вой беснующегося ветра на мгновение стихал, Сильвию, словно грохот пушек, оглушал рокот прибоя. И это буйство стихий успокаивало лучше, нежели мирная природа, какой она себе ее воображала, глядя из дома на клочок безоблачного неба.

Взглядом она отметила вдалеке определенную точку, решив, что, как только достигнет ее, повернет назад. Этой точкой служил изгиб земной поверхности, скатывавшейся в маленькую бухту. Здесь полевая тропинка, которой шла Сильвия, круто спускалась к горстке рыбацких хижин, недостаточно большой, чтобы считаться деревней, а потом узкая дорога извилисто поднималась по склону до самой вершины скал, что тянулись вдоль побережья на многие мили.

Сильвия сказала себе, что повернет домой, как только дойдет до бухты – Хедлингтонской бухты, как ее называли. С тех пор как она покинула город, ей не встретилось ни единой живой души. Но, перебравшись через последний перелаз, по каменным ступенькам, в поле, от которого тропинка уходила вниз, она наткнулась на группу людей – небольшую толпу: мужчины, выстроившись в колонну, двигались вперед и тянули за собой то ли канат, то ли цепь – что-то такое. За их действиями наблюдали детвора и женщины с младенцами на руках, словно всем хотелось присутствовать при интересном событии.

Они держались на определенном расстоянии от края обрыва, и Сильвия, подойдя поближе, поняла почему. Канат, что тянули мужчины, крепился к смаку, который швыряло на бурных волнах. Парусник находился в полуразобранном состоянии, сильно пострадал от бури, но в тусклом свете угасающего дня она видела, что на палубе находятся живые люди. Судно рвалось с каната, начинался отлив, и Сильвия без напоминания знала, что почти параллельно берегу, с которого дул ветер, под водой лежала гряда скал, решивших судьбу многих кораблей, что пытались пройти в порт Монксхейвена кратчайшим путем, а не со стороны открытого моря. А ведь те затонувшие суда были куда более крепкими в сравнении со смаком, который сейчас представлял собой голый корпус без мачты и парусов.

К тому времени толпа – рыбаки из селения, что лежало внизу, а также их жены и дети (пришли все, кроме тех, кто был прикован к постели) – достигли того места, где стояла Сильвия. Женщины метались в диком волнении, подбадривая мужей и сыновей, хотя своими суетливыми действиями только мешали им. Периодически одна из них – обычно с ребенком на руках – подбегала к краю скалы и пронзительно кричала морякам на смаке, чтобы они не теряли надежды и держались. Неизвестно, слышали ли те ее, ибо казалось, что человеческие голоса тонули в завывании шквального ветра и грохоте волн. Канат натягивался сильнее, земля под ногами тех, кто тащил его, становилась более неровной, рук не хватало, и все женщины, не обремененные маленькими детьми, тоже ухватились за спасительную веревку, от которой зависело так много жизней. И они продолжали двигаться вперед – длинная колонна людей, черные силуэты на фоне багряного закатного неба. По приближении к Сильвии одна женщина крикнула ей:

– Не стой без дела, девка! Помогай. На этой пеньке висит много славных жизней и материнских сердец. Хватайся, девка, да покрепче. И Господь не оставит тебя в час нужды.

Сильвию не нужно было просить дважды. Для нее освободили место, и в следующее мгновение канат заскользил в ее руках, пока ей не стало казаться, что она держит огонь в голых ладонях. Ни у кого ни разу и мысли не возникло выпустить канат из рук, хотя у многих кровоточили содранные ладони. Время от времени мускулистые опытные рыбаки по цепочке передавали указания, как лучше держать веревку в той или иной ситуации, но, в принципе, мало у кого оставались силы на разговоры. Женщины и дети теперь побежали вперед и стали ломать каменные ограждения, чтобы расчистить дорогу тем, кто тащил из моря судно. Они постоянно переговаривались – подстегивали друг друга, подбадривали, объясняли. Из их слов и отрывочных фраз Сильвия поняла, что они спасали ньюкаслский смак, плывший из Лондона. Чтобы сэкономить время, судно пошло опасным фарватером и было застигнуто штормом, которому оно не могло противостоять; и, если б не изобретательность рыбаков, которые его заметили и с берега взяли на буксир, оно разбилось бы о скалы и все, кто находится на борту, погибли бы.