Через ягодные кусты Сильвия продралась на делянку с мелиссой и, тихо вздыхая, принялась обрывать нежные листочки. Потом пошла назад тем же путем. У входной двери жилого дома помедлила, взошла на крыльцо, поцеловала бездушное дерево.

Она пыталась заманить исхудалую кошку к себе на руки, чтобы подружиться с ней и отнести ее домой, но своими уловками лишь отпугнула животное. Кошка помчалась к надворной постройке, в свое обиталище, оставляя зеленую дорожку на побелевшем от росы лугу. Сильвия заторопилась домой. Она шла, размышляя и вспоминая, и вдруг у перелаза, ведущего к дороге, остановилась как вкопанная.

На тропинке по другую сторону от проема стоял человек, спиной к утреннему солнцу. Сначала Сильвия заметила только форму офицера военно-морского флота, в ту пору столь хорошо знакомую всему Монксхейвену.

Сильвия только один раз посмотрела на моряка и поспешила мимо, своей одеждой соприкоснувшись с его, поскольку он стоял не шелохнувшись. Не прошла она и ярда – нет, даже полуярда, – как сердце в груди подпрыгнуло и снова замерло, словно в нее всадили пулю.

– Сильвия! – окликнул он, с дрожью в голосе от радости и пылкой любви. – Сильвия!

Она обернулась. Он чуть повернулся, так что свет теперь падал на его лицо. Оно было бронзовое, с более глубокими морщинами, но все то же лицо, что она последний раз видела в Хейтер-сбэнкской балке три долгих года назад и больше уже не чаяла когда-либо увидеть.

Он был близко, протягивал к ней заветные руки. С трепетом она шагнула в его объятия, будто влекомая давним очарованием, но, оказавшись в кольце его рук, тут же отпрянула, издала пронзительный жалобный вопль и ладонями сдавила голову, словно пыталась вытеснить из нее заволакивающий сознание туман.

Потом посмотрела на него еще раз, взглядом сообщая ему о своей печальной судьбе, будто он мог читать по глазам.

Дважды она силилась заговорить, с трудом открывая онемевшие губы, и дважды слова, что рвались с языка, тонули в приливе горя, уносившего их назад, в самые глубины сердца.

Он подумал, что его появление оказалось для нее слишком внезапным, и стал утешать ее, нашептывая слова любви, пытаясь снова завлечь ее в свои сильные объятия. Но она, увидев его протянутые руки, выставила вперед ладони, словно отталкивая его, а потом, что-то невнятно простонав, опять схватилась за голову и, как слепая, помчалась к городу, ища защиты.

Ошеломленный ее поведением, он на минуту оцепенел, но потом решил, что она просто потрясена и ей нужно время, дабы осознать неожиданную радость. Он быстрым шагом пошел следом, не выпуская ее из виду, но и не пытаясь поравняться с ней.

«Я напугал мою любимую», – думал он. И эта мысль заставляла его обуздывать свое нетерпение и свой скорый шаг, как ему ни хотелось нагнать ее. Однако отставал он ненамного, и ее обострившийся слух улавливал следовавшие за ней знакомые шаги. И у нее мелькнула безумная мысль пойти к полноводной реке и навсегда положить конец пленившей ее безысходности. Под стремительными водами, что гнал на берег утренний прилив, она наверняка найдет убежище от всех людских попреков и тягостного, беспощадного горя.

Трудно сказать, что удержало ее от рокового шага: может быть, мысль о грудной дочке или о матери, а может, ангел Божий, – о том никто не ведает. Только, несясь по набережной, она все-таки повернула к дому и влетела в открытую дверь.

Следуя за ней, он ступил в тихую сумрачную столовую, где к завтраку был накрыт стол. После яркого солнечного света здесь ему показалось особенно темно, и в первое мгновение он подумал, что она прошла дальше, что в комнате никого нет. С минуту он стоял, слыша лишь биение собственного сердца, но потом неукротимый всхлип заставил его оглядеться. Съежившись в комок, пряча лицо в ладонях, она сидела на корточках за дверью, и все ее существо сотрясала дрожь.

– Любовь моя, родная! – Он подошел к ней, попытался поднять ее с пола, отнять руки от ее лица. – Я появился слишком внезапно – прости, не подумал. Но я так ждал нашей встречи, и, когда увидел, как ты идешь по полю и проходишь мимо… конечно, мне следовало проявить больше чуткости и внимания. Дай же взглянуть на твое милое лицо!

Все это он нашептывал чарующим голосом – голосом, который она так долго жаждала услышать наяву, но, как того ни желала, наяву не слышала – только во сне.

Она еще глубже забилась в угол, в самую темную тень, сожалея, что не может провалиться сквозь землю.

Он снова стал упрашивать, чтобы она показала свое лицо, ответила ему.

Но она только стонала.

– Сильвия! – Он подумал, что быстрее вызовет ее на разговор, если изменит тактику, изобразив подозрительность и обиду. – Сильвия! Мне кажется, ты не рада моему возвращению. Я приехал вчера поздно вечером, и утром по пробуждении моя первая мысль была о тебе. Со дня нашего расставания я только о тебе и думал.

Сильвия отняла ладони от лица. Оно было серым, как лик самой смерти. В потухшем взгляде ни проблеска чувств, поглощенных отчаянием.

– Где же ты был? – хрипло, с расстановкой спросила она, словно голос ее застревал в горле.

– Был! – воскликнул он, наклоняясь к ней. Его глаза вспыхнули гневом, ибо теперь в его сознание и впрямь закралось страшное подозрение. – Был! – повторил он. Затем шагнул к ней, взял ее за руку, на этот раз не ласково, а с решимостью получить удовлетворение. – Твой кузен… Хепберн… разве он тебе не сказал? Он видел, как меня схватили вербовщики… и я просил его передать тебе… чтобы ты была верна мне, как я буду верен тебе.

После каждой фразы он делал паузу, ожидая от нее ответа, но она молчала. Ее вытаращенные глаза словно пленили его твердый взгляд, который он не в силах был отвести от ее горящего, пытливого взора. Когда он закончил свою речь, она какое-то время безмолвствовала, а потом издала пронзительный, жуткий вопль.

– Филипп! – Ответа не последовало. – Филипп! – снова закричала она – еще пронзительнее, еще неистовее.

Он находился на дальнем складе – перед открытием магазина доделывал то, что не закончил накануне вечером, да и к завтраку хотел успеть, чтобы жена не ждала его в нетерпении.

Он услышал ее вопль, прорвавшийся сквозь двери, огромные тюки шерсти и всколыхнувший неподвижный воздух. Подумав, что она поранилась, либо маме ее стало хуже, либо ребенок заболел, он поспешил на ее незатихающий крик.

Открыв дверь, отделявшую магазин от гостиной, он увидел спину военного моряка и свою жену – съежившийся комок – на полу. При появлении мужа она, опираясь на стул, с трудом поднялась на ноги и ощупью, как слепая, двинулась к нему. Остановившись перед Филиппом, она впилась взглядом в его лицо.

Моряк резко повернулся, шагнул к Филиппу. Тот был настолько ошеломлен представшим его взору зрелищем, что даже не сообразил, что за гость к ним пожаловал, не сразу осознал, что сбывается его страшный кошмар.

Сильвия придержала Кинрэйда за плечо, оставляя за собой право потребовать у мужа объяснения. Филипп не узнал ее голос – до того он изменился.

– Филипп, – обратилась к нему она. – Это Кинрэйд. Он вернулся, чтобы жениться на мне. Он жив и никогда не умирал – просто попал в руки вербовщиков. И он утверждает, что ты видел, как его схватили, и все это время знал. Отвечай, это так?

Филипп не знал, что сказать, как ему быть, за какими словами и действиями искать прибежища.

Сильвия смиряла пыл Кинрэйда, но тот быстро терял терпение.

– Отвечай! – вскричал он. Кинрэйд высвободился из руки Сильвии, которая просто придерживала его, и, угрожающе жестикулируя, подступил к Филиппу: – Разве я не просил тебя рассказать ей, как все было? Разве я не просил передать, что буду верен ей и чтобы она тоже хранила мне верность? Ах ты гнусный подлец! Ты скрыл это от нее, чтобы она думала, будто я умер или предал ее?! Так вот тебе за это!

Он размахнулся, собираясь ударить человека, который стоял, понурившись от стыда и горького раскаяния, но Сильвия быстро встала между сжатым кулаком и его жертвой.

– Чарли, не смей, – велела она. – Пусть он гнусный подлец, – это было произнесено суровым спокойным тоном, – но он мой муж.

– Эх ты! Лживое сердце! – воскликнул Кинрэйд, ополчаясь против нее. – А я ведь верил тебе, Сильвия Робсон, верил, как никакой другой женщине.

Он выкинул руку, будто отшвыривая ее от себя. Его презрительный жест уязвил ее до глубины души.

– О Чарли! – вскричала она, подскакивая к нему. – За что ты так казнишь меня?! Он меня не пожалел, так хоть ты имей ко мне каплю жалости. Ведь я воистину любила тебя. У меня сердце оборвалось, когда мне сказали, что ты утонул – папа, Корни, все, все без исключения. На берегу нашли вынесенный морем твой мокрый картуз с обрывком ленты, что я подарила тебе. И я оплакивала тебя все дни напролет. Не отталкивай меня, выслушай сначала, а потом можешь убить, я буду тебе только благодарна. С той поры я была сама не своя; для меня и солнце гасло, зима наступала среди лета, когда я вспоминал то время, когда ты был жив. Так и было, мой Чарли, любовь единственная моя! Я думала, что ты погиб навеки, и тоже хотела умереть, чтобы покоиться рядом с тобой. О, Чарли! Филипп… он может это подтвердить. Филипп, скажи ему!

– Господи, дай мне умереть! – простонал несчастный, сгорая от стыда.

Но Сильвия отвернулась к Кинрэйду, снова обращаясь к нему одному. Ни тот, ни другая не слышали Филиппа, не обращали на него внимания, все ближе и ближе подходя друг к другу. С румянцем на щеках, с пылающим взором, Сильвия продолжала настойчиво объяснять:

– Папу арестовали, и всего лишь за то, что он освободил парней, которых обманом захватили вербовщики. Его посадили в йоркскую тюрьму, а потом судили и повесили! Повесили! Чарли! Моего родного доброго папочку повесили. Мама от горя обезумела, потеряла рассудок. От нас будто весь мир отвернулся. Мама бедная себя не помнит, а ты, я думала, погиб! Боже мой, я думала, ты погиб. Я правда так думала, Чарли, Чарли!