Элизабет Гаскелл - Поклонники Сильвии

К вечеру весь город был встревожен исчезновением Хепберна. К вечеру Белл Робсон отошла в вечный дом свой[111]. А Сильвия по-прежнему лежала притихшая, без слез, внешне как будто меньше, чем остальные, обеспокоенная событиями этого дня и странным исчезновением мужа.

Единственное, к чему она проявляла интерес, – это ее дочь. Она крепко сжимала малышку в объятиях, и доктор Морган посоветовал не забирать у нее ребенка: возможно, прикосновение девочки наконец-то заставит Сильвию излить желанные слезы, которые изгонят выражение мучительной боли из ее усталых, измученных бессонницей глаз.

Все боялись, что она спросит о муже, отсутствие которого в эти часы тяжелой скорби для его жены должно (как все думали) казаться ей странным. На протяжении вечера все пребывали в этом состоянии. Когда Сильвию попросили перейти в свою комнату, она, не говоря ни слова, ушла с дочкой на руках, а в своей комнате, глубоко вздохнув, опустилась на ближайший стул, словно это малое усилие очень утомило ее. Присутствовавшие в доме заметили, как Сильвия смотрела на дверь каждый раз, когда та открывалась, и все думали, что она с нетерпением ждет того, кого никак не могли найти, хотя искали везде, где он мог бы оказаться.

Близилась ночь. Кто-то должен был сообщить Сильвии об исчезновении ее мужа; сделать это вызвался доктор Морган.

Около девяти часов вечера он вошел в ее комнату; дочка спала у Сильвии на руках, а сама она, бледная как смерть, попрежнему ничего не говорила и не плакала, но с какой-то странной настороженностью присматривалась ко всем жестам и прислушивалась к звукам; очевидно, она чувствовала и понимала больше, чем думали окружающие.

– Ну, миссис Хепберн, – начал доктор самым веселым, жизнерадостным тоном, на какой только был способен, – советую вам пораньше лечь спать; думаю, сегодня ваш муж домой не придет. Должно быть, куда-то отправился по делам; возможно, Кулсон объяснит это лучше, чем я, но, видимо, он вернется только завтра. Жаль, что он уехал в такой печальный день; думаю, он и сам это поймет, когда вернется, но тут уж ничего не поделаешь.

Доктор посмотрел на Сильвию, желая увидеть, какой эффект произвели его слова.

Она вздохнула, только и всего. Доктор не уходил. Она подняла к нему свое лицо и спросила:

– Как вы думаете, она давно была без сознания? Могла она слышать нас, прежде чем провалилась в это странное забытье?

– Не могу сказать. – Доктор покачал головой. – А когда вы уходили от нее сегодня утром, она дышала так же, как будто всхрапывала?

– Да, кажется, да. Точно не помню, ведь столько всего случилось.

– А когда вы вернулись к ней после завтрака, вы вроде бы говорили, что она лежала в том же положении?

– Да, но, возможно, это не так. Если б я могла сосредоточиться… Но у меня очень болит голова. Уйдите, прошу вас, мне нужно побыть одной, я в полном смятении, плохо соображаю.

– Что ж, спокойной ночи, я вижу, вы мудрая женщина и намерены лечь и хорошенько выспаться рядом с дочкой.

Но, спустившись вниз, доктор попросил Фиби время от времени заглядывать в комнату Сильвии и проверять, как хозяйка себя чувствует.

Рядом со старой служанкой сидела и Эстер; у обеих глаза покраснели от слез, обе были сильно расстроены тем, что старая хозяйка умерла, а хозяин исчез.

Эстер спросила, можно ли подняться к Сильвии, и доктор ей разрешил, а сам присел к очагу и стал разговаривать с Фиби. Эстер скоро вернулась, ей так и не удалось увидеться с Сильвией: дверь ее комнаты была заперта на засов, из самой комнаты не доносилось ни звука.

– Думаете, она знает, где ее муж? – спросил доктор, выслушав Эстер. – Почему-то она совершенно о нем не беспокоится. Может, конечно, она крайне потрясена смертью матери. Будем надеяться, что к утру ее состояние изменится к лучшему; хоть бы поплакала или стала волноваться о муже – это было бы более естественно. Желаю вам обеим доброй ночи. – И ушел.

При этих словах Фиби и Эстер старались не смотреть друг на друга. Обе понимали, что, скорее всего, между супругами произошла серьезная ссора. У обеих были основания так полагать: Эстер помнила, что случилось накануне вечером, а Фиби знала, что сегодня приготовленный ею завтрак остался нетронутым.

Первой заговорила Фиби:

– Очень надеюсь, что он вернется, чтоб люди не трепали зря языками. Никто, пожалуй, и не узнал бы, что он исчез, если бы старая хозяйка не умерла именно сегодня. А как же магазин, если один из компаньонов вдруг пропал, и никто не знает, что с ним случилось. При Фостерах такого не бывало, это точно.

– Может, еще придет, – отозвалась Эстер. – Сейчас не так уж поздно.

– А ведь сегодня базарный день, – продолжала Фиби, – и надо же, все это произошло именно сегодня, и все сельские покупатели теперь знают и будут всем рассказывать, что мистер Хепберн исчез, как сквозь землю провалился, словно какой-нибудь зверек.

– Тихо! Кажется, кто-то идет, – вдруг сказала Эстер; на стихшей улице действительно послышались шаги, но прохожий не остановился у их двери, а стал удаляться, и надежда, возникшая при его приближении, ушла вместе с ним.

– Сегодня он не придет, – сказала Фиби, хотя она, как и Эстер, тоже жадно прислушивалась к шагам. – Иди домой, а я не буду спать, посижу. Нехорошо, если все мы уснем, когда в доме покойник; Нэнси, как ты, наверное, заметила, уже с час как улеглась, лентяйка. А если хозяин вернется, я услышу, хотя я уверена, он не придет; где бы он ни был, наверняка уже спит, сейчас почти одиннадцать. Я выпущу тебя через заднюю дверь и постою там, пока ты дойдешь до дома; негоже молодой женщине так поздно одной ходить по улице.

Фиби стояла у распахнутой двери, рукой прикрывая свечу от ветра, пока Эстер, с тяжестью на сердце, не дошла до своего дома.

Утром все снова собрались в мрачном, безнадежном настроении. О Филиппе ничего нового, состояние Сильвии не изменилось. Поток посетителей магазина постоянно увеличивался; люди приходили, чтобы разузнать о случившемся, обменяться домыслами и сплетнями, которые затем распространялись по городу.

Эстер готова была на коленях умолять Кулсона не повторять посетителям подробности истории, в которой каждое слово ранило ее чувствительное сердце; к тому же, когда они живо обсуждали произошедшее между собой, она не слышала приближения шагов на мостовой.

И вдруг одна из посетительниц случайно почти угадала причину произошедшего.

– Странно, – сказала она. – Один внезапно появился, другой бесследно исчез. Кинрэйд, которого даже родные считали погибшим, во вторник вдруг объявился, целый и невредимый, а буквально на следующий день мистер Хепберн исчез, и никто не знает, где он.

– Так уж устроен мир, – ответил Кулсон несколько высокопарно. – Жизнь полна перемен того или иного рода: мертвые оказываются живыми, а что касается несчастного Филиппа, он, когда в среду утром пришел в магазин, хоть и был жив, выглядел так, что краше в гроб кладут.

– А как все это переносит она? – поинтересовалась посетительница, кивнув головой в ту сторону, где предположительно находилась Сильвия.

– О, она… сама не своя, если можно так сказать. Она была просто ошеломлена, когда узнала, что мать умирает у нее на руках, а она-то думала, что та просто спит. Даже плакать не может, ни слезинки не проронила, так что ее горе – глубоко внутри, проникло в мозг, и, насколько я слышал, она толком не сознает, что ее муж исчез. Доктор говорит, что если б она могла поплакать, она бы более сообразно воспринимала происходящее.

– А что говорят Джон и Джеремая Фостеры?

– Они приходят в магазин по нескольку раз в день, спрашивают, не появился ли Филипп и как себя чувствует Сильвия, ведь для них это имеет большое значение. Завтра они пойдут на похороны, уже распорядились, что утром магазин работать не будет.

Ко всеобщему удивлению, Сильвия, которая не покидала свою комнату с того вечера, когда умерла ее мать, и вроде бы ничего не знала о происходящем в доме, заявила о намерении проводить маму в последний путь. И никто ничего не мог с этим поделать, можно было только попробовать отговорить Сильвию, но никто не имел права ей запретить. Доктор Морган даже надеялся, что она поплачет на похоронах, и попросил Эстер пойти с ней, чтобы рядом была женщина, которая сможет ее утешить.

Во время похорон Сильвия пребывала в том же оцепенелом состоянии, в каком воспринимала все известия и события в последние дни.

Но в какой-то момент, когда все встали вокруг могилы, она подняла глаза и заметила Кестера – в выходном костюме, с новой траурной лентой на шляпе; он горько плакал – так, словно его сердце вот-вот разорвется над гробом его доброй, хорошей госпожи.

Неожиданная встреча со старым работником, столь искренне переживавшим кончину ее матери, вывела Сильвию из ступора. Из ее глаз брызнули слезы, и она зашлась рыданиями, которые с каждой секундой становились все более безудержными и истошными. Эстер уже опасалась, что Сильвия не сможет продержаться до конца похорон, но та взяла себя в руки и дотерпела, а затем, сделав над собой усилие, направилась туда, где стоял Кестер.

– Приходи ко мне, – вот и все что она сумела произнести, потому что слезы все еще душили ее.

Кестер, не в силах вымолвить ни слова, только кивнул в ответ.

Кестер явился вечером того же дня. Он робко постучал в дверь, что вела на кухню. Ему открыла Фиби. Он попросил позвать Сильвию.

– Не знаю, захочет ли она принять тебя, – отвечала Фиби. – Ее теперь не понять: то одно у нее на уме, то другое.

– Она сама просила, чтобы я пришел, – объяснил Кестер. – Сегодня утром, на похоронах миссус.

Фиби пошла доложить Сильвии о приходе Кестера и, вернувшись, предложила ему пройти в гостиную. В то же мгновение, как он ушел, она услышала, что он возвратился и плотно закрыл обе двери, что отделяли кухню от жилой комнаты.