Утром 7 мая дозорный на топ-мачте «Тигра» крикнул, что видит на горизонте корабли. В ответ на сигнал, что им немедленно подали, далекие суда подняли флаги: это были союзники. В то майское утро разворачивалась бурная деятельность. Осажденные турки собирались с силами; осаждающие французы под командованием своего великого полководца вели спешные приготовления к более решительному приступу, более решительному и кровопролитному, чем все прежние (шел уже пятьдесят первый день осады), в надежде штурмом захватить город до того, как с моря прибудет подкрепление. И сэр Сидней Смит[117], зная об отчаянном замысле Бонапарта, приказал всем своим людям – и морякам, и солдатам морской пехоты, – без которых можно было обеспечить постоянное ведение фланкирующего огня с военных судов по французам, высадиться на берег и помочь туркам и британским войскам, что уже находились на суше, защитить древний исторический город.

Три года назад лейтенант Кинрэйд вместе со своим капитаном принимал участие в рискованном предприятии у берегов Франции, вместе с ним и Уэстли Райтом[118] был пленен и посажен в парижскую тюрьму Тампль, откуда все трое бежали; после по настоятельной рекомендации сэра Сиднея он получил повышение в звании – из уорент-офицеров его произвели в лейтенанты. И в этот день адмирал удостоил его чести, назначив командиром отряда для выполнения особо опасного задания. И сердце его, словно боевой конь, издавало глас: «Гу! Гу»[119], пока шлюпка, подпрыгивая на волнах, несла его к древним зубчатым стенам города, что был последним оплотом крестоносцев в Святой земле. Правда, Кинрэйд ничего не знал о храбрых рыцарях прошлого, и они его ничуть не интересовали. Он знал одно: французы под командованием Бони[120] пытаются отобрать город у турок, а его адмирал сказал, что этого допустить нельзя, и, значит, они не допустят.

Со своими людьми Кинрэйд высадился на песчаный берег и вошел в город через морские ворота. Он напевал негромко песню своего родного края: «Попутного ветра, попутного ветра, попутного ветра кораблю…», и его люди, чуткие к музыке, как и все моряки, уловив мелодию, нестройными голосами подхватили припев.

И так, не унывая, они шли по узким улицам Акры, зажатым меж белыми стенами турецких домов с высоко расположенными зарешеченными проемами, в которые не смогли бы проникнуть взгляды любопытных.

Изредка им встречались богато одетые турки в тюрбанах, которые шли куда-то торопливо, насколько это позволяло им чувство собственного достоинства. Но основная масса мужского населения собралась у бреши, готовясь дать отпор врагу. Высоко над головами моряков громыхали французские пушки.

Несмотря на грохот орудий, они бодро двигались к саду Джаззар-паши[121], где старый турок сидел на ковре под сенью фисташкового дерева и слушал переводчика, излагавшего ему смысл напористых речей сэра Сиднея Смита и полковника морской пехоты.

Увидев бравых моряков с «Тигра», адмирал бесцеремонно приостановил военный совет и, подойдя к Кинрэйду, так же быстро, как призвал моряков, отослал их к Северному равелину, энергичными четкими жестами объясняя дорогу.

Из уважения к нему моряки хранили молчание в незнакомом пустынном саду, но, едва они оказались на улице, из их уст снова зазвучала старинная ньюкаслская песня, пока волей-неволей они не оборвали ее из-за того, что слишком быстро шли к опасному участку линии обороны.

Было три часа пополудни. В это время дня стояла ужасающая жара, которую эти же самые моряки проклинали во все другие дни, даже в море, где их обдувал легкий бриз. Но теперь, когда их окутывали чад и смрад предыдущих боев, а рядом носилась и свистела в ушах смерть, они не роптали и не отчаивались. Веселыми голосами они браво и смачно острили, перекидываясь старыми шутками, придумывая новые, хотя порой говорящие были скрыты в огромных облаках дыма, рассекаемых только ярким пламенем смерти.

Внезапно пришло распоряжение: все члены экипажа «Тигра», находившиеся под началом лейтенанта Кинрэйда, должны переместиться к волнолому, чтобы помочь отрядам подкрепления (с кораблей, которые на рассвете заметил дозорный с топ-мачты) под командованием Гассан-бея высадиться на мол, где в это время находился сэр Сидней.

И они отправились туда, почти такие же веселые и беспечные, хотя за минувшие полчаса два их товарища, навечно затихшие, остались лежать у Северного равелина. Еще один, раненный, на чем свет понося свою удачу за сломанную правую руку, пошел вместе с ними, готовый активно действовать левой.

Они помогли турецким войскам высадиться на берег – скорее в духе доброй воли, нежели из благорасположения; а потом, ведомые сэром Сиднеем, под прикрытием огня английских орудий, побежали к роковой бреши, которую противник неустанно штурмовал, а осажденные доблестно обороняли. И все же никогда еще за эту брешь так яростно не сражались, как в тот удушающе жаркий день. Руины массивной стены, что разрушили французы, использовались как ступени, чтобы поравняться с осажденными. По ним же солдаты противника убегали, спасаясь от камней, что швыряли в них защитники крепости. Да что говорить, даже из тел погибших утром товарищей сооружались чудовищные лестницы.

Джаззар-паша, прослышав, что британские моряки во главе с сэром Сиднеем Смитом обороняют пробитую в стене брешь, оставил свой трон в дворцовом саду, быстро облачился в одежды и поспешил на опасную позицию, где самолично, со всем сердечным пылом своей души, принялся отзывать моряков с линии обороны, сказав, что если он потеряет своих английских друзей, то потеряет все!

Но экипаж «Тигра» и не думал повиноваться старику – будь он хоть паша, хоть кто другой, – который пытался удержать их от борьбы. Они рвались в бой, давая отпор французам, которые атаковали брешь. И дрались задорно, весело, будто забавлялись, а не вели смертельное сражение, пока сэр Сидней не отдал Кинрэйду и его людям другой приказ: эта брешь перестала быть главной целью атаки французов, для ее обороны достаточно будет турецких отрядов под командованием Гассан-бея; осаждающие беспрестанным огнем своих орудий пробили стену в другом месте, снеся целые улицы.

– Покажи, на что ты способен, Кинрэйд! – напутствовал его сэр Сидней. – Вон с того холма на тебя смотрит сам Бони.

И действительно, на возвышенности под названием гора Ричарда Львиное Сердце вырисовывалась группа французских генералов. Верхом на конях они образовывали полукруг, в центре которого находился маленький человечек, размахивавший руками и, очевидно, что-то говоривший. Генералы с почтением внимали ему. По велению этого человечка от группы отделился адъютант и галопом поскакал к более отдаленному французскому лагерю – вероятно, чтобы передать приказ.

Два равелина, которые заняли Кинрэйд и его люди, чтобы вести по противнику фланкирующий огонь, находились фактически в десяти ярдах от расположения вражеского авангарда.

Внезапно французы ринулись к тому участку стены, где, как им представлялось, они не встретят сопротивления.

Удивленный их маневром, Кинрэйд рискнул выйти из укрытия равелина, пытаясь понять, что задумал противник. И он, не получивший ни царапины за долгие часы кровавой бойни, в которой сражался весь день, теперь упал под градом мушкетного огня и, беспомощный, лежал на земле, не замеченный своими людьми, которых позвали на подмогу: при их содействии планировалось оказать французам горячий прием. Солдаты противника, перебравшись через стену в сад паши, нарвались на сабли и кинжалы, и их обезглавленные трупы валялись под кустами роз и у фонтанов.

Кинрэйд лежал за траншеями, на удалении десятков ярдов от городских стен.

Передвигаться он не мог, поскольку был ранен в ногу. Земля вокруг него была устлана телами убитых французов. Ни один англичанин не осмеливался выбраться так далеко.

Все раненые, которых он видел, были французы; и многие из них, сатанея от боли, скрежетали зубами и осыпали его проклятиями, пока он не сообразил, что лучше бы ему притвориться мертвым. Ибо некоторые из раненых французов еще были в состоянии подползти к нему и, вложив остатки сил в один-единственный удар, мгновенно прекратить его земное существование.

Передовые дозоры французской армии находились от него на расстоянии ружейного выстрела, а его форма, хоть и не столь яркая, как у морских пехотинцев[122], на стороне которых он сражался, делала его верной мишенью, стоило ему шевельнуть рукой. И все-таки как же ему хотелось повернуться, хотя бы чуть-чуть, чтобы косые лучи беспощадного солнца не били ему в глаза, которые и без того болели. У него также начинался жар, боль в ноге с каждым мгновением становилась все более нестерпимой. Помимо зноя и усталости его мучила ужасная жажда – спутница раненых: ощущение было такое, что у него спеклись губы и язык, горло пересохло и одеревенело. Воспаленное сознание бередили картины былого – холодные северные моря, плавающие льдины, зеленая природа родной Англии, – отчего прошлое казалось более реальным, чем настоящее.

Неимоверным усилием воли он заставил себя выйти из бредового состояния. Он понимал, где находится, мог оценить свои шансы на спасение: они были ничтожно малы. Он подумал про свою молодую жену, которая ждет его в Англии и, возможно, никогда не узнает, что он умер с мыслями о ней, и глаза его застили непрошеные слезы.

Внезапно он увидел группу морских пехотинцев, которые, под защитой стрелков в равелине, выдвинулись на поле боя, чтобы подобрать раненых и отнести их в укрытие, где им будет оказана хирургическая помощь. Они были так близко, что он различал их лица, слышал их речь, но, лежа в пределах досягаемости французских ружей, не смел подать им знак.

В какой-то момент он не удержался перед искушением приподнять голову, чтобы дать себе шанс на спасение до того, как мерзкие твари, коими кишит военный лагерь[123], под покровом темноты станут раздевать и осквернять мертвых и добивать тех, в ком еще теплится жизнь. Но заходящее солнце ослепило его, и он не увидел того, что стремился увидеть.