— Дело не в этом, — сказала она, — я тоже считаю, что для современного общества запрет абортов принесет больше вреда, чем пользы. Тем более сейчас аборты и так уже не массовая беда. Надо быть либо пьяной, либо слишком легкомысленной, чтобы случайно забеременеть.

— Ой, ты в таком случае даже не представляешь, сколько на этом свете пьяных и легкомысленных женщин, — не удержалась я от шпильки.

Анна не обратила внимания на мое ехидство и продолжила:

— Наши матери — они все запятнали свою душу этим преступлением против природы и Бога. А подобные преступления не проходят бесследно. Когда мы бунтуем против природы — мы выступаем против установленного Богом порядка вещей. А значит, вступаем в противоборство с самим миром. Ты понимаешь, что это значит? Бессмысленная, отнимающая все жизненные силы борьба. Пытаться нарушить законы мироздания — то же самое, что пытаться заставить планету вращаться в другую сторону.

— И Бог за это сурово карает, ты это хочешь сказать? — устало спросила я.

— Ничего ты еще не понимаешь. Рассуждаешь как ребенок. — В голосе Анны прозвучало легкое разочарование. — Бог никого и ни за что не карает. Это тебе не учитель с указкой, который стоит у доски и наблюдает сквозь очки, чтобы детишки не списывали друг у друга. Бог — это изначальный жизненный импульс, это суть нашего мира, его душа. Посмотри, можешь ли ты найти хоть одну неправильную вещь в природе? Здесь все гармонично, нет ни одной лишней детали, ни одной шероховатости, ни одной бессмысленности. Каждое звено выполняет свою роль. И для каждого создания здесь предусмотрена своя ниша. Понимаешь — для каждого?

— Что-то не слишком много у нас людей, которые смогли найти свою нишу, — хмыкнула я.

— Потому что большинство и не пытаются постичь суть гармонии. Люди вторгаются в этот мир, как лом в хрустальное пространство, разносят все вокруг себя вдребезги, а затем с удивлением озираются и не могут понять, почему им так неуютно. Конечно, кому же будет уютно в пустоте, где от мира, задуманного Богом, остались одни осколки!

— А при чем здесь аборты? — тупо спросила я.

— Господи, Саша, не кажись глупее, чем ты есть. Я же говорю тебе, мир настолько гармоничен, что здесь у каждого есть свое место. Здесь нет лишних предметов, лишних встреч, лишних людей. Но человек появляется на свет не тогда, когда тело матери производит его тело, а когда рождается его душа. В момент зачатия, как только клетки образовали то, что будет телесной формой личности, он уже здесь, он присутствует в этом мире, как мы с тобой. И женщина, распоряжаясь его жизнью, идет против мировой гармонии. Она берет на себя право решать вопросы жизни и смерти, в которых мы не властны. Именно поэтому религия считает аборты грехом, так же как и самоубийство.

Анна на миг осеклась, словно подавилась своими же словами. Я молчала, не понимая, к чему она говорит мне все это.

— В этом мире все настолько правильно, что у Бога нет нужды нас миловать или наказывать, — продолжила она чуть тише, чуть горче, — нарушая гармонию мира, мы сами себя делаем изгоями и отщепенцами. Себя и своих детей. Это как тень от дерева, которая накрывает собой всю траву, что растет под ним. Это и есть то, что я называю нашим проклятием.

— И в чем оно заключается? — спросила я, не пытаясь скрыть свой скептицизм. — Теперь судьба нас преследует и убивает, как в этом кошмарном фильме «Пункт назначения»?

— Нет, все гораздо проще. — Лицо Анны стало отрешенным, как иконописный лик. — У матерей, нарушивших закон природы, дети появляются с ослабленным чувством жизни. В них с рождения заложено подсознательное стремление к смерти. Тем более если ты случайный ребенок и твоя мать после зачатия подумывала об аборте. А кто из нас не случайные дети?

Анна попала в точку. Я была случайным ребенком, и мама родила меня на пятом курсе, накануне диплома. Дорого ей дался тот диплом…

— Случайное зачатие, случайное рождение, — продолжала Анна, — ты когда-нибудь задумывалась, каков был твой шанс появиться на свет? Эта случайность и есть наше проклятие. Мы не умеем сопротивляться смерти. У нас нет против нее иммунитета — жажды жизни, которая заложена в наших родителях. Они привыкли бороться за жизнь и выживать, даже не задумываясь, зачем им это надо. А мы думаем — и не выдерживаем груза своих собственных мыслей.

Я смотрела на бледно-голубую стену скромной церквушки, просвечивающую сквозь роскошные заросли сирени, и снова вспоминала свой давний разговор с бабушкой про гордыню и смирение. Стремясь обуздать свою гордыню, Анна смирила свой ум.

— Ты мне не веришь? — спросила Анна. — О чем ты думаешь?

— Я думаю, что любая религия плохо влияет на способность человека здраво оценивать ситуацию, — медленно сказала я.

Это был намеренный удар. Я ожидала, что Анна оскорбится и уйдет, а я буду избавлена от необходимости поддерживать разговор. Но она не тронулась с места.

— Еще месяц назад я бы не стала говорить с тобой об этом, — сказала она прежним спокойным тоном, и ее иконописный лик отвернулся от меня, — но ты знаешь, я это не придумала. Я это увидела.

— Что значит «увидела»? — подозрительно спросила я. Неужели Анна, помимо истой религиозности, начала страдать галлюцинациями?

— У нас в монастыре есть одно место, — здесь она чуть запнулась, — пожалуй, можно назвать его чудодейственным. В своем роде, конечно. Хотя думаю, что ничего сверхъестественного в нем нет. Тебе прекрасно известно, что на земле есть места, которые являются некими средоточиями энергии — темной или светлой. А может быть, в темноту и свет ее окрашивают наши сердца, а в мире концентрируется чистая энергия, без плюса или минуса. Мистики считают, что это некие порталы, через которые можно проникать в параллельные миры или набираться запредельной силы, а я думаю, что это своего рода храмы, только не построенные людьми, а сотворенные самой природой. В их существование ты, надеюсь, веришь?

— Скажем так — допускаю, что нечто подобное может существовать, — осторожно заметила я.

— Прекрасно, — губы Анны чуть вздрогнули, сдерживая то ли улыбку, то ли горечь, — ты можешь убедиться в их существовании на собственном опыте. Для этого тебе достаточно провести ночь в одной нашей гостевой келье.

— В келье? — недоверчиво переспросила я.

— Да, а что тебя так удивило? — Лицо Анны снова повернулось в мою сторону. В контуре черного платка оно казалось белым, как мрамор. — Почти в каждом крупном монастыре есть гостевые помещения для паломников. Если бы в этой келье жила монахиня или послушница, то все бы давно обнаружилось. А большинство гостей, если и рассказывают кому-нибудь об этом, так только своему духовнику на исповеди.

— Ага, значит, всем ночующим в этой келье снятся какие-то особые сны? — До меня наконец начало доходить.

— Я предпочитаю называть их видениями, — сказала Анна, — но это не суть важно. Мне удалось поговорить с несколькими людьми, которые провели там ночь. А неделю назад, когда стало известно про Лизу, я сама там переночевала. Поверь, Саша, я не сошла с ума и не дразню тебя. Все, что я сейчас говорила, пришло ко мне после ночи в этой келье.

— И что же тебе приснилось? — спросила я.

Анна покачала головой:

— Об этом не расскажешь. Ты сама не захочешь этого делать, когда переночуешь…

— Я не собираюсь ночевать там! — Мой голос сам собой стал категоричным. — Не вижу смысла.

Ее прямой взгляд выводил меня из себя. Дабы не наговорить лишнего, я отвела глаза и начала рыться в сумке в поисках телефона.

— Мне пора, — сказала я, бросив взгляд на часы, — а то опоздаю на электричку.

— Они ходят каждые полчаса. — Ее тон ничего не выражал.

— Я намерена успеть на ближайшую! Прости, Анна, но я не хочу продолжать этот разговор, — рамки моей корректности лопнули, — не верю я в твой православный бред насчет проклятия и чудодейственной кельи. Если хочешь — можешь помолиться за мою гибнущую душу.

Она ничего не ответила. Я поднялась, повесила сумку на плечо и не оглядываясь пошла к монастырским воротам. Меня преследовал удушливый аромат сирени.

13

Мне интересно, зачем живет человек? Матвей вот кричит — спасать надо тех, кто еще цел. А я вот думаю: зачем? Наверное, становлюсь человеконенавистницей, но бросьте в меня камень, если на это у меня нет причин.

Вот, например, живет человек. Каждое утро в семь часов утра его будит писклявый будильник — эдакая круглая пимпочка из розовой пластмассы, которая стоит на прикроватном столике рядом со стеклянной пепельницей, полной окурков.

Человек встает, умывается, бреется, освежает свою опухшую физиономию одеколоном с «мужским» запахом (так написано на этикетке). Потом разводит себе растворимый кофе. Пока кофе остывает, он курит, сидя на табуретке возле окна и глядя, как соседи по дому выводят на прогулку своих собак. Затем выпивает кофе, съедает пару бутербродов с ветчиной и сыром и идет на работу.

В семь часов вечера он возвращается домой, где его ждет ужин: салат с майонезом, жареная картошка, котлеты или лопающиеся сардельки. Человек плотно кушает, пьет чай, сдобренный тремя ложками сахара, и идет в комнату, где стоит самый главный предмет мебели — компьютер. Человек садится за стол, пододвигает поближе пепельницу из розового стекла и включает новую игрушку. Одновременно нажатием кнопки на пульте вызывается к жизни телевизор. На фоне выпусков вечерних новостей, ток-шоу и фильмов человек играет и курит. Пару раз отрывается от этого занятия — чтобы сходить на кухню за бутылкой охлажденного пива и просмотреть телевизионную программу. В двенадцать часов он выключает компьютер и некоторое время лежит в постели с сигаретой, «листая» пультом каналы телевизора. Затем человек засыпает.

Так повторяется пять дней в неделю. В выходные он спит до девяти или десяти. Иногда выходит в гости или едет на оптовый рынок за продуктами. Дома человек ходит в одной и той же любимой клетчатой рубашке, которая давно расползается по швам, но он, как и все, легче расстается с людьми, чем с вещами.