И я, глядя на этого человека, не могу не задавать себе вопрос: зачем он живет? Мой когда-то любимый дядюшка Андрей. О чем он думает, каким он видит мир и себя в этом мире? Глупо задавать такие вопросы, зная, что человек не задает их себе. И мне становится тоскливо и непонятно, куда же исчез мой веселый добряк дядюшка, который возил меня на своем загривке? Дядя Андрей остался тем же добряком, который всегда рад своей «племяшке» и искренне просит ее заезжать почаще. Но я не хочу. Не хочу бывать в этом доме и видеть его пепельницу из розового стекла, старенький компьютер и пластиковые бутылки из-под пива, выстроившиеся вдоль стены на кухонке с вышарканным линолеумом.

Мучительно хочу понять, зачем живет он и тысячи подобных людей, каждодневно превращающих свою жизнь в сигаретный пепел. Тысячи наших соседей, которые в рабочие дни жалуются на усталость и недосыпание, а в праздники — на скуку и похмелье?

Может, у моего поколения обострено чувство предвидения, и, предугадывая подобное развитие своей судьбы, наши мальчики и девочки заранее уходят из жизни?

Глупости, конечно.

Но если моим бывшим одноклассникам суждено такое будущее, не лучше ли обойтись без него?

Может, смерть мудрее всех нас, вместе взятых, и знает, когда приходить. Я устала разочаровываться в людях и не хочу больше наблюдать, как на моих глазах они обрастают сначала слоем фальши, потом — цинизма, потом — равнодушия. Не хочу смотреть, как выхолащиваются личности, как человек из полнокровного, дышащего красотой создания превращается в оболочку, одетую в деловой костюм или рабочую робу, превращается в свою социальную роль или в пучок социальных ролей. Какая невероятная и тем нее менее популярная глупость — становиться отцом, мужем, подчиненным, руководителем, не задумываясь, зачем все это тебе нужно и нужно ли вообще. Подмена цели функцией — вот что это такое.

Я не стала бы их спасать, будь это даже в моих силах.

14

Впервые за год работы в издательстве я стала серьезно подумывать о том, чтобы уволиться. Причем это не связано с изменениями моих должностных обязанностей или с внезапно проснувшимся желанием перемен. Менять обстановку и ритм мне сейчас хочется меньше всего. Любое изменение сопряжено с риском, что станет еще хуже. Кроме того, на новом месте все круги офисного ада придется проходить заново.

Но у меня в конторе созрели два обстоятельства, игнорировать которые становится все труднее.

Во-первых, приближающаяся смерть Ильи. Даже обладая слоновьей порцией цинизма, малоприятно работать в одном помещении с человеком, который на твоих глазах умирает, сам не подозревая об этом. Особенно когда этот живой покойник по поводу и без повода попадается тебе на глаза.

Недели через две после того, как он притащил в редакцию букет хризантем, я была вынуждена констатировать, что Илья начал проявлять ко мне необоснованно высокий интерес. При моем появлении его лицо начинало лучиться такой откровенной радостью, что это быстро заметил весь коллектив. Я благодарила судьбу за то, что наши с Ильей рабочие столы находятся в разных концах комнаты и я не чувствую его восхищенный взгляд на протяжении всего дня. Зато во время коллективных чаепитий бедный мальчик не упускал возможности налить мне чай или подать печенье, и не было случая, чтобы при этом его пальцы не коснулись моей руки.

Коллеги, знамо дело, посмеиваются, но мне в этой ситуации совсем не до смеха.

За последнюю неделю мой телефон переполнился анонимными эсэмэсками романтического содержания. Хотя вся анонимность, конечно, шита белыми нитками. Я стараюсь изображать полную холодность, но у влюбленных юношей глаза иначе устроены, чем у людей в трезвом уме и здравой памяти.

А серый ореол между тем стал еще плотнее и ниже: теперь из-за него почти не видно кудрявых завитков надо лбом Ильи. Каждый раз, когда наши с Горбовским взгляды пересекаются, мне хочется закричать и шарахнуть кулаком по монитору, чтобы дать выход ярости — жгучей ярости беспомощного, жалкого человечка. А Илья не подозревает об этом и улыбается. И что с ним, благодушным, делать? Как мне прикажете реагировать, если он вдруг надумает поговорить со мной о своих трепетных чувствах? А до этой катастрофы недалеко — чувствую нюхом женщины, которая выслушивала подобные исповеди не единожды.

Масла в огонь моих терзаний подлила Настя Филиппова. Стажерка с наивными глазами. Кажется, я о ней уже упоминала.

Настя, которую иначе, как Настенька или Настюша, никто не зовет, носит старомодные расклешенные юбки ниже колен, широкий пояс с пряжкой в виде бабочки, вязаные кофточки в бабушкином стиле. До сегодняшнего дня я любовалась ею, как букетом полевых цветов, поставленных в вазу посреди серого офиса. Мне и в голову не приходило нарушить это очарование более близким знакомством. Но сегодня в конце рабочего дня это создание подошло к моему столу и без обиняков сказало:

— Саша, ты не могла бы подождать меня минут десять? Тогда мы вместе поедем домой.

— Что? — спросила я, не понимая, чего она хочет.

— Мы можем вместе поехать домой, — терпеливо повторила она, — мы же живем в одном районе.

— Да? Я и не знала, — соврала я и тут же пожалела об этом.

Конечно, я знала. И уже не раз с тех пор, как Настя работает у нас, подходя к своей остановке, я видела ее фигурку в широкой юбке. В таких случаях я намеренно замедляла шаг или сворачивала в магазин. Маршрутки ходили одна за другой, и до сих пор мне удавалось избегать совместных поездок. Никогда не любила возвращаться домой по пути с коллегами: меня тяготит святая обязанность поддерживать разговор.

А здесь на тебе — одолжение. «Мы можем поехать вместе»…

— Конечно, я подожду, но, пожалуйста, не больше десяти минут, — без энтузиазма сказала я, — мне нужно приехать домой пораньше.

Ложь всегда была испытанным методом избежать неприятностей.

Отделаться от Насти не получилось, и мне пришлось честно подождать обещанные десять минут. Когда я выключала свой компьютер, она подошла ко мне уже в плаще — на улице было дождливо — и с сумкой. Улыбнулась, как дитя, ждущее одобрения за свои каракули в альбоме:

— Я готова!

— Вижу, — уныло откликнулась я. Мне не хотелось обижать девочку и говорить, что больше радости она бы мне доставила, не успев собраться вовремя. Тогда можно было с чистой совестью соврать про неотложные дела и торопливо уйти, как всегда, в одиночестве.

Но самый неприятный для меня сюрприз был впереди. Пока мы шли по коридорам издательства, она молча смотрела перед собой, а я с тоской раздумывала, о чем нам сейчас предстоит говорить целых десять минут до остановки, а потом еще двадцать минут в дороге. Судя по босоножкам-плоскодонкам и темно-синей юбке, модные тенденции этого лета Настю интересовали не больше, чем меня. Работа? Книги? Музыка? Я не угадала.

— Я хочу поговорить об Илье, — сказала Настя сразу же, как только тугие стеклянные двери вестибюля выпустили нас на улицу, в сырой воздух московского лета.

«Ага, — подумала я, — теперь мне предстоит больше получаса выслушивать лепет влюбленной девицы».

— Внимательно слушаю. — Мое лицо изобразило легкое удивление: мол, никакого отношения к этой теме не имею.

— Может, для тебя это будет неожиданным, но… — она чуть запнулась и тут же решительно продолжила: — ты должна знать. Он любит тебя.

Она так и сказала — «любит». «Не влюблен», «не увлечен», а именно «любит».

— Знаю, — сказала я.

— Знаешь? — Удивленная Настя была похожа на большеглазую птицу. — Но почему ты…

— Почему я никак не реагирую? — спокойно спросила я. — Не вижу смысла.

— Но он же тебе нравится, — утвердительно сказала Настя.

— С чего ты взяла? — фыркнула я.

— Ну, я так чувствую, — она чуть смутилась, — я видела, что он тебя смущает. А такие женщины, как ты, смущаются только, если кто-то угадывает их тайные желания, в которых они даже себе не хотят признаться.

— Какие «такие женщины»? — Мне стало смешно.

— Ты очень цельная натура, — серьезно сказала Настя, — ты не можешь жить в противоречии с собой. Я это почувствовала еще в первый день. Если тебе что-то не нравится, по твоему лицу это сразу видно.

— Да ну? — Мои губы непроизвольно растягивались в улыбку.

Впервые с тех пор, как стала журналистом, я чувствовала себя почти растроганной. Изображать растроганность и изумление мне приходилось частенько: большинство женщин тебя не поймут, если в присутствии младенца ты не будешь умильно причмокивать губами. Но эта девочка будила мою детскую влюбленность в булгаковский образ Иешуа.

— А кто у тебя любимый литературный герой? — внезапно спросила я.

Она задумалась только на секунду.

— Алеша Карамазов.

— Можно было бы догадаться, — вздохнула я.

— А у тебя? — задала она закономерный вопрос.

Мне не хотелось отвечать. Проще всего было соврать что-нибудь нейтральное вроде доктора Ливси. Герой, который не может не нравиться.

— Печорин, — призналась я.

— Почему? — Ее это привело в изумленный восторг.

— Человек, который честно оценивает себя и других, знает, чего стоит жизнь, — я пожала плечами, — здоровый циник.

— Понятно, — сказала она.

Мне показалось, что в ее голосе прозвучала смешинка. Подняв глаза, убедилась, что так и есть. Она тихо улыбалась носкам своих босоножек.

— И что тебе, собственно, понятно? — немного раздраженно спросила я. — Обычно люди говорят это слово, когда им ничего не ясно, но расспрашивать дальше неловко.

— Нет, мне правда понятно. — Теперь ее улыбка была обращена ко мне, хотя босоножки, пожалуй, выглядели дружелюбнее.

— Ранимый человек, переживший сильную боль, всегда пытается защитить себя цинизмом как доспехами, — сказала Настя.