В таком настроении я вышла из зала и потопала вниз, даже не оглядываясь, идет ли за мной Суздалев. Поганое было мероприятие, и я мечтала о волшебном случае, который избавил бы меня от необходимости делать этот сюжет.

На улице обнаружилось, что за то время, которое мы потеряли в зале заседаний, в город вернулась зима. Снег висел в воздухе плотной завесой из крупных влажных хлопьев.

— Ничего себе! — присвистнул Мишка.

А я молча накинула на голову капюшон дубленки: нужно было еще снять стенд-ап, и мне не хотелось испортить прическу. Поискав глазами нашу машину, мы увидели ее на другой стороне дороги, чуть дальше в сторону перекрестка. Улица была неширокая с небольшим движением, поэтому мы решили не идти до светофора, а топать напрямик.

Потом Мишка уверял, что он кричал мне, пытаясь предостеречь. Вполне может быть. Но когда я в капюшоне и в своих мыслях, до меня трудно достучаться. Я слышала шум мотора, но словно издалека, и поэтому пошла быстрее, чтобы успеть проскочить на другую сторону.

Машина неожиданно возникла справа: мой торопливый шаг вперед вынес меня как раз напротив ее капота. Водитель усиленно тормозил, но было поздно. Я не успела испугаться, как почувствовала толчок. Меня слегка подбросило, и я пролетела вперед по дороге. Жестко приземлилась на правое бедро, почувствовала, как намокают джинсы под задравшейся полой дубленки, и услышала, как сзади надвигается машина. И вот тогда меня охватил ужас: я поняла, что не успею откатиться в сторону и меня затянет под колеса.

Много раз я слышала, что перед смертью время словно растягивается и несколько секунд способны вместить очень многое. Так оно и есть — знаю это на собственном опыте. За те доли секунды, в течение которых машина надвигалась на меня, я успела почувствовать, что лечу, поняла, что происходит, порадовалась, что дорога припорошена мягким снегом и мне не очень больно падать, осознала, что машина продолжает двигаться и скорее всего я сейчас попаду под колеса. И почувствовала, как я хочу жить. Очень хочу, больше всего на свете хочу жить.

Раньше во мне не было страха перед смертью. До того случая, страдая нездоровой любовью к песням Калугина, я часто воображала, что смерть обладает своим очарованием. Мне казалось, что я страшусь боли, внезапности, темноты, но не самой смерти. Вслед за ГМ я повторяла, что бояться смерти смешно. Мол, когда ты жив, то ее еще нет, а когда она есть, то уже нет тебя. Согласно этой мудрости, живому человеку со смертью встретиться так и не суждено. Теперь-то я понимаю, что это всего лишь наивная казуистика. Смерть не мгновение. Смерть — это обреченность. Смерть — это клеймо, которое носит на себе еще живой человек. Он может довольно долго делать вид, что живет, пока смерть постепенно овладевает им незаметно для всех окружающих.

Тогда я не знала про обреченность. Но почувствовала, что смерть — это страшно, это ужасно, и нет в ней никакого облегчения и никакого покоя. Только страх, разъедающий сердце, панический, сводящий с ума страх беспомощной куклы, на которую наступила нога гиганта.

А потом невидимая сила ударила меня в спину, и я снова покатилась по дороге, собирая своим телом снег и видя, как на мою руку надвигается колесо. Черная лысая шина.


Я лежала на спине и смотрела в небо. Но неба не было. Был только снег, падающий из низкой мутной пелены. Крупные снежинки шлепались на мое лицо, попадали в глаза, и тогда все вокруг расплывалось в тумане. Я чувствовала, как промокают мои джинсы и кофта, телу было сыро и неприятно.

Наверное, прошло всего несколько секунд, но мне казалось, что время тянется долго и что я лежу на дороге давно, а мир вокруг то теряет, то снова обретает четкость.

Потом надо мной зазвучали голоса, и я увидела Мишку — с бледным лицом, в сбившейся кепке — и двух незнакомых мужчин с такими же испуганными глазами. Помнится, я даже удивилась — что это с ними, чего они так испугались?

— Саша, ты как? — почему-то шепотом спросил Мишка.

— Нормально, — прошептала в ответ я.

— Вы можете двигаться? — спросил один из мужчин, в короткой дубленке поверх делового костюма.

— Да, кажется, могу. — Я шевельнула по очереди руками и ногами, не делая попытки подняться.

— Значит, позвоночник не поврежден, — сказал мужчина, обращаясь не ко мне, а к Мишке и своему соседу.

— Мы отвезем вас в больницу, — подал голос второй пассажир злополучной машины.

— Не надо, — пробормотала я.

— Почему? — спросил кто-то из них. Кто именно, я уже не видела, потому что у меня вдруг начали слипаться глаза.

— Я должна поспать, — пробормотала я, чувствуя, как проваливаюсь в сон. Сразу стало тепло и уютно.

— Ей нельзя засыпать! Нужно отвезти ее срочно в больницу! — кричал кто-то из высоты надо мной.

— Ее нельзя трогать, — спорил с ним гулкий Мишкин голос, — возможно, у нее все-таки повреждена спина. Нужно вызвать «скорую».

Меня это уже не заботило. Я засыпала.


Просыпаться мне очень не хотелось. Потому что вместе с пробуждением пришла дикая головная боль. Голова начала болеть еще во сне: я чувствовала, как затылок сводят спазмы. Потом они усилились, разбивая мое мягкое теплое забвение. Сразу стало больно и холодно. Мокрое тело колотил озноб, а голова наливалась болью, словно кто-то стянул ее жгутом и затягивает все сильнее и сильнее. Я не выдержала и застонала. Надо мной появилось лицо Мишки Суздалева, затем еще чье-то. Мне что-то говорили, кажется, успокаивали. От дикой боли я не могла отвечать и сжимала зубы, чтобы не разораться. Пока мое сознание снова не помутилось. Правда, на этот раз обморок не был приятным ощущением крепкого сна: меня словно затянуло в жуткий водоворот боли, где я крутилась на бешеной карусели. Меня тошнило и выворачивало наизнанку, а мир вокруг продолжал вращаться с дикой скоростью, доводя меня до безумия.

Потом врачи объяснят эти муки очень простым и распространенным диагнозом: сотрясение мозга. Так незамысловато. А мой бедный мозг был не сотрясен, а потрясен: в нем произошли какие-то страшные катаклизмы, был нарушен защитный механизм сознания. Но я сообразила это не сразу.

В больнице я провела всего день. Врачи настаивали на более длительном наблюдении, но я, чуть оклемавшись, потребовала, чтобы меня отпустили домой. Сдали на руки маме. Тогда я еще жила с родителями, и выздоравливать под маминым крылом было куда приятнее, чем среди белых халатов и простыней, пахнущих хлоркой. Папа забрал меня, хнычущую, под «личную ответственность» и отвез домой на своей машине. Как только мы прибыли, мама глянула в мои больные глаза, положила мне на лоб холодный компресс и побежала к знакомой бабке, которая умела «править голову».

Невзирая на мое ворчание о варварских методах и суевериях, худенькая тщедушная баба Дуся обвязала мне голову белой тесемкой, поставила черточки на лбу и возле ушей. Затем сняла ее, совместила боковые черточки, и я с изумлением увидела, что тесьма очень сильно провисает. Так, словно моя голова с одной стороны была выгнутая, а с другой, наоборот, вдавленная.

— Сильно тебе голову тряхануло, — баба Дуся поджала губы, — за раз можно и не справиться. Ну ладно, девонька, потерпи.

После этого своими коричневыми, пятнистыми от старости ладонями она сжала мою голову как в тисках и сильно тряхнула. Я чуть не прикусила язык.

— Закрой рот и терпи, — строго сказала моя врачевательница и принялась снова трясти голову, как большую погремушку. Так, что у меня в ушах звенело.

Закончив эту пытку, она накрепко перетянула мой лоб платком и уложила на диван.

— Спи, — прошептала, — только не ворочайся и башкой не крути.

Какой там — «ворочайся», когда мне даже шелохнуться было больно. Я закрыла глаза, но это не помешало мне услышать, как мама спрашивает выходящую бабу Дусю:

— Ну как, все в порядке?

— Голова в порядке, — тихонько ответила баба Дуся, — а вот глазки у нее как-то нехорошо смотрят.

Не знаю, что в тот момент не понравилось бабе Дусе в моих глазах и было ли это ее чутьем или природным талантом. Тогда я относилась к ней снисходительно, с благородством хорошо воспитанной девушки. Для меня она была всего лишь старенькой соседкой, травницей. Но кто из этих старушек, приехавших в город из глухих российских деревень, не травницы? Внуки где-то далеко, бывают редко, что тоже не новость в паше время. Мы ходили к ней на Пасху с куличом и на Новый год с коробкой конфет. Она принимала подарки с достоинством, без восторженных, жалостливых причитаний и всегда отдаривалась — крашеным яичком или испеченными булочками с маком. Баба Дуся всегда пекла булочки с маковой посыпкой, словно другой не существовало.

Я бы с удовольствием сейчас сходила к ней и поговорила о том, что со мной происходит. Почему-то мне кажется, что она могла бы понять и посоветовать. Или хотя бы погадала на картах — для успокоения моей души. С тех пор как я потеряла ГМ, мне не с кем стало говорить так, чтобы задавать вопросы и впитывать ответы, так, чтобы чувствовать себя младшей, чувствовать себя клинком в руках кузнеца. Такое сладкое ощущение моей юности — вечное ученичество.

Да, я бы поговорила с бабой Дусей, если бы она была жива.

Она умерла через два месяца после того случая от разрыва желчного пузыря. Я предвидела ее смерть за две недели.

8

Первый человек, над которым я увидела смерть, был нашим соседом по дому.

Прошло три дня, как я вышла на работу, и моя голова была в полном порядке. По крайней мере так мне казалось. На правом бедре у меня налился огромный синяк, и мой организм каждый раз сводило легкой судорогой при переходе дороги. Но в целом я пришла в норму и рассказывала коллегам о происшествии, слегка иронизируя над собственным отчаянием.

С соседом мы столкнулись утром, когда я бежала через двор к троллейбусной остановке, а он выносил мусорное ведро, Мои родители живут в квартале пятиэтажных хрущевок, которые уже несколько лет как собираются снести. Мусоропровода там, естественно, нет, и народ из всех окрестных домов тащит отходы своей жизнедеятельности к железным контейнерам, стоящим на специально огороженной площадке.