«Дорогая мама!» — написал он и поставил восклицательный знак. Некоторое время он разглядывал оба слова. От пола поднимался холод, он был без носков, в тапках на тонкой подошве. Матиас вдруг вспомнил о шнапсе, которым его недавно угощал Толстый, и вдруг как наяву ощутил вкус и тепло непривычного для него напитка. Матиас пошарил рукой в ящике. Там, в глубине, лежала его любимая пластинка с записями певицы Шины Истон. Если бы он мог поставить ее, то услышал бы завораживающий ритм песни «Му baby takes the morning train». Но Матиас и без проигрывателя слышал эту мелодию, которую сотни раз прокручивал дома на дешевом проигрывателе, купленном еще Ренатой. Он слышал голос Шины, так подходивший к этой модной песенке, доносящейся до него из слишком маленьких, слабых колонок, которые, правда, для того крошечного закутка, который назывался его комнатой, выдавали даже слишком громкий звук. Брать в интернат пластинку не имело никакого смысла. Он знал это и все-таки взял ее. На конверте пластинки, захватанном и грязном, был изображен треугольник лица Шины с голой шеей и голыми плечами. Коротко подстриженные волосы блестели от геля, четко очерченный рот был полуоткрыт, огромные блестящие глаза смотрели прямо на тебя, во взгляде читалась уверенность в значительности своего творчества. Представление о том, как он сядет в утренний поезд, который отправлялся в Вену каждое утро с близлежащего вокзала, и навсегда покинет интернат, а потом из Вены полетит на самолете в далекую страну, производило на Матиаса завораживающее действие. Он был влюблен в эту пластинку не только из-за голоса Шины и картинки на конверте, но и из-за будущих впечатлений тоже.

Матиас с удовольствием обвел бы карандашом контуры лица и плеч Шины, но не хотел портить конверт. Он медленно положил пластинку обратно в ящик и опять склонился над бумагой. Он зачеркнул слова «дорогая мама» и написал «дорогая мать», опять поставил восклицательный знак, не в силах оторвать взгляда от этого слова. Так он еще никогда не называл Ренату. Когда она прочтет это, то удивится не меньше, чем он сейчас.

Но именно это и было хорошо. Счастливая мысль. Что-то новое. Другое. Что-то, что создает дистанцию. Что-то, от чего ему будет легче написать письмо.

«Может быть, это письмо обидит тебя. Извини», — начал он.

Может быть? Оно наверняка обидит ее. Он часто обижал ее. Но все же не так, как сейчас. Однако эти рождественские каникулы, несмотря ни на что, должны пройти без нее. Даже если бы отец не пригласил его на Барбадос, все равно произошло бы что-нибудь другое. Правда, речь шла не только о каникулах, но и о рождественском вечере. Он считал, что уехать к отцу он должен сразу же, в начале каникул, до праздника. Иначе поездка будет слишком короткой. Все равно как-то ведь надо сказать ей об этом. Не может же он совсем не принимать во внимание отца. В таких случаях нужно быть беспощадным. Она должна это понимать. Пусть это придаст ей силы.

Однажды вскоре после развода, он тогда уже некоторое время жил в интернате, она расплакалась при встрече и он, в свои двенадцать лет, тоже почти рыдал. Наконец взяв себя в руки, она сказала, что, пока он с ней, она все преодолеет. С тех пор прошло пять лет, и теперь ему казалось, что развод с отцом больше ничего не значит для нее. Следовательно, ничего страшного, если он погостит у отца. Она, собственно говоря, должна быть рада, что они пытаются сблизиться и преодолеть отчуждение. Пусть Грегор останется и проведет с ней Рождество, ему же всегда удавалось утешить ее.

«Я не могу в этом году провести с тобой зимние каникулы», — написал он.

Со словом «зимние» хорошо вышло. Удачная замена для «рождественских» каникул.

* * *

Когда ему исполнилось тринадцать, она подарила ему электрическую железную дорогу, о которой он очень мечтал, но никогда не думал, что может получить ее в подарок. Увидев ее, он радостно закричал, но позже не смог скрыть своего разочарования. Это была совсем не та модель, которая ему нравилась. Его не интересовало, что она стоила гораздо дороже той, которую ему подарили. Поиграв некоторое время новой игрушкой, он сказал, что железная дорога — дрянь и лучше всего вернуть ее обратно в магазин. Он, как наяву, видел Ренату, склонившуюся над игрушкой, ничего не понимающую в технике, видел ее неловкие и несмелые попытки показать ему, как хорош этот подарок, как замечательно играть им. Они вместе сделали еще два или три круга. Маленькие светлые вагончики стремительно неслись по стальным рельсам. Он быстро, в отличие от Ренаты, понял правила перевода стрелок и переключения скоростей. Она беззаботно, от всего сердца смеялась. Впервые за долгое время они провели прекрасный рождественский вечер. Но железная дорога так и не стала для него любимой игрушкой. Его комната была слишком мала, чтобы разместить ее, другая же слишком заставлена мебелью. Он поиграл ею еще пару раз, а потом забросил ее пылиться на шкаф.

* * *

«Отец пригласил меня приехать к нему на Барбадос».

Это предложение казалось ему таким естественным, таким верным. Он нуждался в этой ясности и для себя и для матери.

В ящике стола вместе с пластинкой Шины Истон лежала тонкая книжка в яркой обложке. Она называлась «Карибские острова в цвете», ее когда-то притащил Толстый. В невообразимую голубизну далекого неба, сливавшуюся с бирюзой моря, стройная, высокая пальма выбрасывала свои перистые листья. Цвет воды с уменьшением глубины светлел, пока не становился совсем белесым. Мелкие волны, увенчанные нежными верхушками пены, достигали края пляжа, на бронзовом песке которого лежала девушка. Ее лицо было обращено к морю, поза была спокойной, расслабленной, черные волосы блестели на смуглой коже, цвет которой подчеркивали вишневые бикини.

Это была одна из многочисленных бухт Барбадоса, острова, который из-за выступающих над землей корней финиковых пальм прозвали «бородатым». Его называли еще швейцарскими Карибами. На острове в рамках Британской империи существовало самостоятельное государство с собственной валютой и суверенным правительством. Его население составляло двести пятьдесят тысяч жителей, площадь — четыреста тридцать один квадратный километр. Барбадос был самым плотно населенным из Карибских островов и вместе с тем самым ухоженным, процветающим, экономически развитым. «Бриджтаун, — прочитал Матиас, водя пальцем по строчкам, — это уютный торговый город, расположенный на юго-западном побережье. Многие из его ста тысяч жителей живут в великолепных виллах с садами». Его отец тоже жил в одной из таких вилл, рядом с побережьем, он знал об этом. «Бриджтаун, — читал Матиас дальше, — является своего рода примером приверженности англичан традиции. Памятник Нельсону в здешнем Трафальгар-сквере был установлен раньше, чем его копия в Лондоне». «Это наверняка понравилось папе, — думал Матиас, — такие вещи ему всегда нравились, ведь он был немного снобом. Во всяком случае, этот остров и жизнь там должны были прийтись ему по душе».

Ландшафт острова определяли плантации сахарного тростника. Из тростника делали ром — два и шесть десятых литров ежегодно. Директора одного из крупнейших винных заводов звали Юрген Ульрих. Это был папа Матиаса. «Так, он там уже три года, — раздумывал сын, — я никогда не интересовался, как он живет, мне это было безразлично. Сейчас он откроет для меня этот мир, нет, скорее я ворвусь в него!»

«Ты должна понять, как важно для меня после нескольких лет разлуки вновь провести какое-то время с отцом».

Это звучало высокомерно, но он оставил эту фразу. «Несколько лет разлуки» — как раз то, что нужно. Ведь после нескольких лет разлуки нелегко понять, что с тобой происходит. Пусть это будет соломинкой для матери.

* * *

В тот день он поехал домой, хотя должен был остаться в интернате из-за футбольного матча. Все говорили, что как вратарь он незаменим, но он сказал «нет», ему нужно ехать к матери, которая наконец-то вернулась в Вену из своего провинциального городка, который он ненавидел и куда почти не ездил. Какой смысл в переездах из одного провинциального захолустья в другое? Приехав в Вену, он сначала зашел к бабушке, чтобы попросить у нее денег и показать матери, что он уже взрослый. Он представил, как они пойдут в кино, потом зайдут перекусить в кафе или что-нибудь в этом роде. Ради такого случая он даже надел пиджак и был готов терпеть самую ужасную вещь своего гардероба — галстук. Он хотел показать ей, как серьезны его намерения провести с ней прекрасный вечер. Теперь, в Вене, у них начнется новая жизнь. Он верил тогда, в свои пятнадцать лет, что большой город с его огромными возможностями поможет ему многое сделать для матери. Он хотел, чтобы она чувствовала себя более свободной, хотел дарить ей время от времени театральные билеты, чаще навещать ее дома, ходить с ней гулять, посещать галереи, слушать пластинки. Обо всем этом он рассказал бабушке, и она дала ему приличную сумму денег. Когда он взволнованно изложил ей свои планы, она сказала:

— Да, пришло время, чтобы Рената разумно распорядилась своей жизнью, — но потом вдруг добавила: — Правда, я не знаю, Матиас, хорошо ли будет, если именно ты подтолкнешь ее к этому.

Он нашел это замечание смешным и очень рассердился.

— Значит, ты не веришь, что я могу вырвать ее из беспросветного одиночества, — набросился он на бабушку.

Она мягко возразила:

— Конечно, Матиас, но, может, она уже сама в состоянии сделать это.

— Ерунда, — ответил он, — почитай ее письма, в ее жизни нет никаких событий, она все время пишет об одном и том же — гуляет, читает, и опять — гуляет и читает.

— Возможно, ты прав, — ответила бабушка, и ее голос зазвучал как-то по-особенному. Когда они прощались, она попросила: — В любом случае попробуй понять свою мать.

Сбегая с лестницы, он не переставал удивляться словам бабушки и попытался отогнать впервые возникшие у него не очень-то лестные мысли о ее умственных способностях. Одинокие женщины, независимо от того, старые они или молодые, очень отличаются от остальных. Это он давно понял. Он купил в кинотеатре два билета на вечерний сеанс, на лучшие места. Фильм наверняка понравится Ренате. В нем не было ни секса, ни криминального сюжета. Только красивые съемки и романтическая атмосфера. Потом он долго размышлял, в какое кафе он поведет ее после фильма. В этих вещах у него не было никакого опыта. Он проштудировал соответствующую рубрику газеты и наконец выбрал кафе с симпатичным названием в дальнем районе города. С бьющимся от волнения сердцем он зашел в телефонную будку и позвонил в кафе. Он хотел сделать заказ басом, но его голос сорвался на визг, когда он сказал: «Пожалуйста, один столик на двоих». «Хорошо, заказ принят», — заверил его мужчина на другом конце провода. Это придало Матиасу уверенности. Насвистывая, он вышел из телефонной будки и прыгнул в проезжающий трамвай.