Он быстро принес для меня стул и помог снять пальто.

— Я узнал от мамы, что ты придешь и поэтому остался. Надеюсь, мое присутствие не очень неприятно тебе.

Я бы с удовольствием ответила отрицательно, но, взглянув на мамино взволнованное и беспомощное лицо, предпочла вообще ничего не говорить. Я холодно улыбнулась Юргену и спросила маму о самочувствии. Облегченно вздохнув, она стала подробно обо всем рассказывать. Она немного приподняла одеяло и показала сломанную ногу, на которую, благодаря достижениям современной медицины, не стали накладывать гипс, обернув ее лишь легкими бандажными повязками. Она сказала, что чувствует себя хорошо, хотя немного ослабла, что устала, но это скоро пройдет, ведь даже врачи удивлены тем, насколько сильное у нее сердце и сосуды. Говоря это, она больше обращалась к Юргену, чем ко мне, хотя тот наверняка уже все знал. Ее глаза лучились счастьем, и, должна признаться, этот взгляд матери, обращенный на сына, тронул меня и внес в сцену встречи примиряющую ноту. Юрген гладил ее руку. Закончив рассказ, мама сказала:

— Юрген, правда, очень мило со стороны Ренаты, что она после трудного рабочего дня нашла в себе силы проделать такой долгий путь.

Стараясь представить меня в лучшем свете перед моим бывшем мужем, она забыла о своих совершенно справедливых упреках по поводу моего долгого отсутствия. В этом была вся она.

— Чудесно, что вы до сих пор сохранили такие хорошие отношения, — сказал Юрген, стараясь найти верный тон разговора.

Слова «до сих пор» разозлили меня, и Юрген, видимо почувствовав это, произнес:

— Хотя почему бы и нет.

Этими словами он совсем все испортил. Мы старались не смотреть друг на друга. Я взяла доску с данными о мамином самочувствии, которая висела на спинке кровати, и стала рассматривать кривую температуры. Мама, ища спасения в банальных фразах, сказала:

— Ну вот, теперь мне ничего не удастся от вас утаить.

После бесконечных пятнадцати минут спотыкающегося разговора я спросила Юргена, зачем он хотел меня видеть. Я знала о его намерении поговорить со мной о Матиасе и попросила его ясно и открыто сказать обо всем. Юрген взглянул на свою мать, как бы ища поддержки, и несколько нерешительно пообещал подробно обсудить со мной ситуацию.

— Если у тебя найдется немного свободного времени, — сказал он, — мы могли бы оставить маму отдыхать и пойти куда-нибудь, чтобы спокойно поговорить.

Я согласилась. Наконец-то все прояснится и я смогу понять, что было правдой в том таинственном письме, которое получила мама. Она, как бы угадав мои мысли, ласково погладила меня по щеке на прощание и прошептала:

— Ни о чем не беспокойся.

— Я беспокоюсь только о тебе, — сказала я, улыбнувшись.

Я заметила, что мое поведение удивило ее. Я и сама удивлялась себе. Никогда бы не подумала, что мне придаст силы встреча с Юргеном. Теперь нужно было только выдержать это испытание до конца. Намерение расспросить маму о Камилле я отложила на следующий раз.

— Давай поедем в отель, там спокойно, — предложил Юрген. Ничего не подозревая, я согласилась. Мы долго ехали по направлению к центру города, но я не обращала внимания на дорогу, полностью погруженная в свои мысли. «Пока все хорошо, — внушала я себе, — оставайся такой же твердой, не сдавайся, будь твердой». Только когда Юрген завернул за оперный театр и там остановился, я вдруг поняла, куда он меня привез. Как не тактично с его стороны, как глупо с моей. Мне следовало бы предвидеть, где он остановился.

«Голубой бар» всегда был для меня в некотором роде символом. Поэтому в последние годы я никогда не ходила туда. И потом было бы смешно сидеть там одной. Когда наши с Юргеном отношения еще не были ничем омрачены, мы любили забежать в «Голубой бар» до начала оперы, выпить по рюмочке аперитива или зайти туда вечером, если были рядом. Там царила интимная атмосфера маленького помещения, которое, несмотря на холодный голубой цвет обоев и мягкой мебели, производило очень теплое впечатление. Стоило только пересечь холл самого старого отеля Вены, который был основан в незапамятные времена, и «Голубой бар» принимал вас, как и всякого другого так, как если бы вы были особым посетителем и вас здесь давно ждали.

Едва мы успевали занять места, как перед нами на круглом столике уже стояла рюмка шотландского виски и сухого мартини, две маленькие вазочки сразу же наполнялись соленым миндалем, который нигде не был так вкусен, как здесь. Великолепные темно-зеленые оливки подавались на серебряной тарелочке. Между нами сразу же завязывался непринужденный, добрый разговор. Не спеша наслаждаясь вином, мы обсуждали вопросы, о которых не хотели говорить дома, доверяли друг другу заботы и мысли, о которых не решились бы рассказать в другой обстановке. Жизнь в это время состояла только из наших проблем, и мы были готовы вдвоем справиться с ними. Про себя я называла часы, проведенные в «Голубом баре», «партнерскими». «Голубой бар» стал для меня их символом.

Только там у меня появлялся искренний интерес к делам мужа. Я внимательно и терпеливо выслушивала его соображения о новых замыслах, и иногда мне даже удавалось понять их суть. Там Юрген расспрашивал, как мои дела, справляюсь ли я с ребенком, не скучаю ли я, достаточно ли сил, воли и средств он прикладывает, чтобы я была счастлива. Я говорила: «Да, ты именно такой, каким я представляла себе своего мужа». А Юрген отвечал: «Как хорошо сидеть здесь вместе, ты сегодня такая красивая, я люблю тебя».

На этот раз перед нами не поставили, как бывало раньше, рюмку шотландского виски и сухого мартини. Нас вежливо спросили, что мы хотим заказать. Юрген направился к тому столику, за которым мы любили сидеть в прежние времена, хотя сейчас это не имело никакого значения. Кроме нас, в «Голубом баре» никого не было. В памяти против воли возникли слова «партнерские часы». Это причинило мне невыносимую боль. Я быстро обернулась к Юргену, заставив его посмотреть на меня.

Загар на его лице был типично тропическим, темно-коричневым. Такого оттенка не добьешься, отдыхая на пляжах Средиземного моря или в горах. Черты лица стали жестче, старше, но выглядел он лучше, чем пять лет назад. Седина у корней волос и на висках не очень бросалась в глаза в светлых, русых волосах. Недавно он отметил свое пятидесятилетие, я вспоминала в тот день о нем и о его жене, которая была вдвое моложе его. Я думала о том, как она справлялась с этой разницей в возрасте, и решила, что наверное лучше, чем я со своей между Грегором и мной.

Юрген избегал смотреть на меня, его глаза искали предмет, на котором могли бы задержаться. В данный момент это была пепельница. Он нервно двигал ее правой рукой.

— Говори, что ты хочешь обсудить, — потребовала я. — У меня мало времени.

— Речь идет о Матиасе, — сказал Юрген. — Через несколько месяцев он получит аттестат зрелости.

— Да, — ответила я.

— Но он еще не достиг совершеннолетия.

— Нет, — ответила я.

— До этого момента за него отвечаешь ты.

— Верно, — подтвердила я.

— Я бы хотел, чтобы Матиас продолжил учебу в Штатах.

Так вот в чем дело. Я ждала чего-нибудь в этом роде и не выразила ни удивления, ни возмущения по этому поводу. Я была совершенно спокойна, так как знала, что отвечу. За полукруглой стойкой тихо двигался официант. Он наполнял соленым миндалем маленькие вазочки.

— А я хочу, чтобы Матиас учился в Вене, — сказала я.

Юрген собирал указательным пальцем табачные крошки в маленькую кучку.

— Учеба в Штатах имеет много преимуществ, — сказал он.

— Знаю, — ответила я, — я даже думаю, что он охотно поехал бы туда.

Юрген гневно выпрямился. Теперь он смотрел мне в глаза.

— И несмотря на это ты хочешь помешать ему?

— Нет, — сказала я, — я хочу, чтобы он еще один год провел здесь. Не потому, что я имею на это право, а потому, что хочу использовать свой последний шанс.

— Объясни, пожалуйста, в чем дело?

— Я надеюсь, что за этот год Матиас лучше узнает меня. Пока он учился в интернате, мы мало бывали вместе. Мы оба изменились. Мне всегда хотелось знать, что с ним происходит, и как-то участвовать в этом, но он не принял ни моего нового образа жизни, ни меня в новом качестве. Если мы проведем этот год вместе, у него появится возможность узнать меня. И может быть, понять. Потом он наверняка захочет уйти. Но он вернется ко мне.

Юрген молчал.

— Я не думаю, что у тебя есть этот шанс. Если ты заставишь его остаться здесь на год, он будет думать, что многое упускает. Вряд ли у него появится желание разобраться сначала с твоими проблемами и только после этого уехать. Мир, который я ему предлагаю, гораздо соблазнительнее.

— И все равно я верю, что нужна Матиасу.

Юрген посмотрел на меня с сочувствием. Его голос стал мягким и примиряющим.

— Ты изменилась. Это правда. Нашей короткой встречи достаточно, чтобы понять это. Может быть, сейчас ты лучше знаешь, что тебе надо. Но ты все же живешь иллюзиями. Я умоляю тебя спуститься с облаков на землю.

— Я давно уже это сделала, — ответила я.

Напротив меня, на голубых, с бело-золотой каймой, обоях висели две картины. На них были изображены женщины в стиле Фрагонара. Дама справа чуть склонила тонкое, нежное лицо под широкополой, надвинутой на лоб шляпой, ленты которой мягко спадали на молочно-белую кожу ее декольте. Ее грудь прикрывала шаль из прозрачного, струящегося материала. Длинные каштановые локоны, видимо слегка припудренные, подчеркивали беспечное выражение ее лица, которое, однако, не побуждало зрителя к размышлениям, полностью подчиняясь его воле. Дама была милой и симпатичной, но не нравилась мне. Лицо другой женщины — слева — было изображено лишь на три четверти. Она не смотрела на зрителя. Черты ее лица, прекрасные, но жесткие, выражали решимость и непокорность. Светлая вуаль, едва коснувшись волос, резко спадала вниз. На белые плечи был накинут красный бархатный платок. Вырез платья — едва прикрыт, однако чувствовалось, что она не хочет выдавать свои тайны, не желает, чтобы ее поняли и разоблачили. Этот образ однозначно ассоциировался в моем сознании с Камиллой. Но, в отличие от нее, эта женщина внушала не страх, а мужество. Она нравилась мне. Она была моей союзницей в разговоре, который должен принести мне победу.