Камилла очень точно описала маршрут. Пруд, к которому ведет только одна дорога через поле, идиллически расстилается перед нами в тени высоких тополей и густого кустарника. Мы раздеваемся, отец с сыном идут в воду, которая, несмотря на коричнево-зеленый оттенок, кажется чистой. Я тем временем распаковываю сумку, достаю скатерть. Когда Юрген и Матиас, наплававшись, возвращаются, еда и напитки уже расставлены. Они не голодны, только хотят пить, я не притрагиваюсь к еде. Потом Юрген и Матиас играют в мюле [3], а я пытаюсь решить кроссворд. Кроме нас здесь еще компания молодых людей, юноши и девушки, они держатся поодаль от нас, слышны только их радостные голоса. Юрген и я не разговариваем друг с другом, Матиас ведет себя так, как будто ничего не случилось. Время тянется медленно. После полудня появляется молодой человек из соседней компании и говорит, что они хотят ехать домой, но машина никак не заводится, не мог бы Юрген ее отбуксировать. Юрген, прежде всегда готовый прийти на помощь, ищет отговорки, но потом все же без всякого желания встает. Он следует за молодым человеком на приличном расстоянии. Теперь уже я играю с Матиасом в мюле, мы еще раз идем купаться, играем в мяч. Постепенно становится прохладно, мы одеваемся. Юргена все еще нет. Матиас спрашивает, не пойти ли искать папу, но я не разрешаю ему. Наконец, после двух часов отсутствия, появляется Юрген.

Он объясняет, что все оказалось не так просто, на ближайшей заправочной станции им не смогли помочь и ему пришлось отбуксировать машину до ремонтной мастерской. Пока ждали ремонта, молодые люди в знак благодарности пригласили его в кафе. Что он мог поделать? Вечер был испорчен. Я пристально смотрю на него и не узнаю прежнего Юргена. Я не верю ему.

— Вы не встретили там Верену? — спрашивает меня Камилла при следующей встрече. — Она была в тот день на пруду.

* * *

Моя мать тоже приходила ко мне, и мне опять не удалось ее прогнать, как бы я ни отмахивалась от нее руками. Она присела, как всегда элегантная и ухоженная, на краешек кровати. Я, несмотря на все старания, так и не смогла стать такой же, как она. Она положила ногу на ногу и улыбнулась своей обычной чуть снисходительной и отсутствующей улыбкой.

— Вот видишь, как все получается, — сказала она, — разве я не предупреждала тебя насчет Камиллы? Я всегда терпеть ее не могла. Она с детства была дрянной девчонкой. Это и неудивительно, ведь ее мать была настоящей змеей.

Я сворачиваюсь под одеялом в клубок. Я не хочу видеть свою мать. До самой ее смерти мне было тяжело с ней общаться. Это она внушила мне страх иметь детей. Только когда ее в пятьдесят лет свалила болезнь, я отважилась завести ребенка. «Как хорошо, — думала я, — что она умерла не старой. Вряд ли Ирена Бухэбнер перенесла бы это».

— Камилла совсем неплохая, — сказала я, как в детстве, потому что в присутствии матери никогда не чувствовала себя взрослой, всегда оставаясь подвластным ей существом. Камилла была нужна мне, чтобы выдержать это давление.

— А это что? — спрашивает мама и вытаскивает из-под подушки квитанцию на оплату авиабилетов для моего сына. — Камилла не успокоится, пока не отнимет у тебя все.

— Да, — ответила я, — она возьмет у меня все, а ты мне ничего не дала.

— Это несправедливо, — говорит мама, подняв брови. — У тебя было прекрасное детство, ты жила в достатке, о тебе заботились. В том, что была война и твой отец втянул нас в свои несчастья, я не виновата.

— Но ты тогда прогнала от меня всех, — упрекаю я ее.

— Кого ты имеешь в виду? — спрашивает она высокомерно.

— Ты же знаешь, мама. Всех, кого я так любила, — господина Вегерера, Ахтереров, Камиллу.

— Я сделала это для твоей пользы, Рената. Этот мир должен был погибнуть для тебя, ведь они все нас ненавидели.

— Но они были нужны мне, — упрямо повторила я.

— У тебя была я.

Она хотела посмеяться надо мной? Что я получила от матери, которая бросила своего несчастного мужа, которая жила со своей дочерью и постоянно давала ей понять, что это из-за нее она пренебрегает новыми связями с состоятельными мужчинами и тем самым лишает себя светской жизни, которую она вела скромно, но с большим удовольствием.

— Ты помнишь Пако? — спросила я и вдруг почувствовала через тридцать восемь лет, как пахла его шкура, когда он, мокрый от дождя, приходил из сада.

— А, эту дворнягу, — сказала Ирена равнодушно.

— Я хочу увидеть господина Вегерера, — жаловалась я.

— Кто знает, жив ли он еще, — ответила мама.

— Я хочу к Ахтерерам, — жаловалась я. — Хочу еще раз съездить в деревню, на их хутор.

— Зачем? — спросила Ирена. — Столько времени прошло. Они уже тогда жили как будто на другой планете. Перестань жаловаться, Рената. Ведь Камилла же нашла тебя.

Я в панике прячусь под одеяло. Она встает, неприятно задетая этим:

— Бедный ребенок, бедный, вечно ты кого-то теряешь.

— Уходи, — сказала я, — я плохо переношу запах твоих духов.

— Оставить тебя одну? — спрашивает она, как будто это тревожит ее.

— У меня остался Матиас, — привела я последний довод в свою защиту. — И еще моя свекровь.

Ирена, скептически покачав копной рыжеватых волос, произнесла, уходя:

— Ах, Рената, когда ты поумнеешь.

* * *

В дверях молча стоял Франц Эрб. Он был в охотничьем костюме оливкового цвета и в высоких коричневых ботинках со шнуровкой — таким он запомнился мне. Франц прижимал к груди смятую фетровую шляпу и, казалось, ждал, когда ему дадут слово.

— Подойдите же ближе, — говорю я, усевшись среди подушек и застегнув верхнюю пуговку ночной рубашки. Я очень надеялась, что у меня не слишком жалкий вид. — Очень мило, что вы пришли навестить меня.

— Я вам не помешаю, фрау Рената? — спрашивает он своим приятным голосом.

— Нет, — отвечаю я. — Я всегда с симпатией относилась к вам.

Не подумает ли он, что я намекаю на нечто большее? В любом случае я вижу, что он рад.

— Если бы я не уступил ей тогда, — говорит он, — все могло бы сложиться по-другому.

— Но вы уступили, — констатирую я, совсем не желая поставить ему это в упрек. Наоборот, мне даже хочется утешить его, и поэтому я добавляю: — Ведь вы пытались что-то сделать, а это уже много.

— Поймите меня, — просит Франц Эрб, — в первую очередь я думал о Верене. Потом о себе. И только после этого о вас.

— Уже одно то, что обо мне хоть кто-то думал, замечательно, — говорю я.

— Я не был единственным, — отвечает Франц Эрб, — вы должны знать это, фрау Рената. Есть еще один человек, который думал о вас.

Я отступаю, становлюсь недоступной:

— Я не верю вам. А если это и было так, то вы чего-то не поговариваете.

— Вы правы, — говорит Франц Эрб грустно, — но тут вмешались высшие силы. Вы ведь знаете, что есть силы, которые могущественнее нас.

Франц Эрб приближается ко мне, и я вижу, как все эти высшие силы, с которыми он не смог справиться, отражаются на его лице.

Я не могу заставить себя посмотреть на него. Мне не хочется даже пошевелить головой.

Усилием воли я возвращаюсь еще раз в тот подаривший мне надежду день, когда Камилла неожиданно объявилась у меня и задыхающимся от гнева голосом заявила, что ее муж и Верена исчезли. Просто исчезли, не оставив никакой записки. Купальный сезон еще не кончился, но была уже осень, в школах шли занятия. «Вчера днем, — рассказывала Камилла, и у корней ее волос постепенно выступали красные пятна, — Верена не пришла домой». Сначала она не придала этому значения и лишь потом, когда стало поздно, забеспокоилась, так как Верена всегда была пунктуальна. Куда бы она ни позвонила, никто не знал, где Верена. Юрген тоже ничего не знал. «Юрген? — спросила я с удивлением. — Он-то здесь при чем?» — «Он мог узнать что-то случайно, почему бы нет?» — объяснила Камилла, не переставая смотреть мне прямо в лицо. Наконец ей пришло в голову расспросить обо всем своего мужа. Она позвонила ему в бюро. Ей сказали, что после обеда он уехал. Только тогда до нее стало доходить, что произошло. Она ждала до поздней ночи, но никто из них не объявился. Она обыскала письменный стол мужа и обнаружила, что пропала большая сумма денег. Значит, Франц задумал что-то серьезное. И Верена была с ним.

Она приехала ко мне, чтобы сообщить, что вернет Верену любой ценой. Камилла никогда не заботилась о том, чтобы оставить мне хоть какую-то надежду.

Франц Эрб опять повернулся ко мне.

— Сначала все шло хорошо, — сказал он. — Швейцарский институт, который я нашел для своей дочери, был очень известным учреждением. Верена давно была в курсе моих планов. Когда я забрал ее из школы, она решительно бросила свою маленькую сумочку в машину и сказала, что без багажа путешествовать лучше, она рада убежать от всех. Во время поездки мы веселились как дети, и на какое-то время я вообразил, что смогу остаться жить со своей дочерью и мне не нужно будет возвращаться под гнет брака и работы.

Мы хотели переночевать в небольшом местечке у границы и оттуда позвонить Камилле. Но когда я заказал разговор, Верена удержала меня. «Не делай этого, — сказала она, — давай еще хоть несколько часов побудем на свободе».

В моей жизни иногда бывали чудные вечера. В охотничьих хижинах, с моими друзьями, задолго до того, как я женился. Но этот вечер с дочерью где-то в Тироле, в местечке, название которого я забыл, был самым прекрасным. Неважно, что мы ели, что пили. Не имело значения даже то, что мы говорили. Мы были просто счастливы. Я был убежден, что спас Верену от опасности. Освободившись от страха и укоров совести, она опять стала уверенной в себе, веселой девушкой, такой, какой я хотел видеть свою дочь. Я уже предчувствовал ее блестящее будущее и был очень доволен своим решением увезти ее из Вены, а также ее согласием на этот шаг. Но когда мы уже стояли перед нашими комнатами, я так и не смог пожелать ей спокойной ночи. Я заметил, как вдруг изменилось ее лицо, как исчезли с него радость и беззаботность.