Раза два он поймал на себе сосредоточенный и слегка удивленный взгляд Лизы. Она совсем не отвечала его представлениям об учительнице, а уж тем более сельской. Остриженная очень коротко, как после тяжелой болезни, льняное платье сидит мешком, будто сшито по самой последней моде. И вообще в Лизе была какая-то хрупкая, болезненная пикантность. Или скорее угловатость подростка.

Плетнев вспомнил, что Лиза с детства отличалась слабым здоровьем, и ей, конечно же, не под силу было каждый день ходить туда и обратно в школу за восемь с лишним километров — в ту пору в их станице было всего четыре класса. Она жила одно время в городе у отца, который после войны вернулся к прежней жене, а не Ларисе Фоминичне, выходившей его, тяжело раненного, в оккупацию. Правда, когда станицу заняли немцы, в дом Царьковых частенько наведывался оберст, однако строгое, даже суховатое обличье Ларисы Фоминичны к разным там кумушкиным сплетням не располагало. Учительницу Царькову в их станице всегда уважали и даже побаивались. Плетнев это хорошо помнил.

Он поднялся из-за стола до того, как стали собираться станичники.

— В Москву надо позвонить, по делам, — объяснил он женщинам.

Плетнев на самом деле собирался узнать на студии, на какое число назначена сдача «Вечного родника». Его никто не уговаривал остаться, лишь Люда скривила в неопределенной гримасе свои сиреневые губы и произнесла, слегка наклонившись к Лизе:

— Дело на безделье не меняют.

Марьяна Фоминична провела его темным кривым коридором в сени. Мальчишкой он чувствовал себя в этом коридоре как в лабиринте. Честно говоря, и сейчас он не мог представить себе расположения всех комнат в доме.

— Вы на Людочку не серчайте, — тихо сказала Марьяна Фоминична, когда они шли к калитке сквозь густые заросли кирпично-оранжевых циний. — Колет всех почем зря. И родных, и чужих. Личная жизнь у нее больно уж нескладная вышла. А у кого она, спрашивается, нынче складная?..

Марьяна Фоминична открыла перед Плетневым калитку, улыбнулась жалко и беспомощно.

После дождя земля отдавала влагу. Плетневу показалось, будто воздух густ и неподвижен, как вода в старом русле реки, где пацанами они ловили мальков. Вспомнил и ощущение, с каким в детстве просыпался по утрам: солнце выгнуло крутой пылающий горб из-за макушек заречных тополей, от небесной синевы еще веет прохладой, а не зноем, впереди — длинный день с его ласковой умиротворяющей скукой, которая кажется ему теперь блаженством. Да, ничего не поделать — человек с годами становится сентиментальным.

Ему расхотелось звонить в Москву. Черт с ней, со сдачей. Пускай весь огонь принимает на себя режиссер, тем более что в процессе съемок он не очень дорожил советами сценариста.

В гостинице было прохладно и сумеречно от герани на подоконнике. Нынче герань почему-то слывет признаком мещанства. Плетневу же она всегда казалась загадочным цветком. Может, потому, что ее часто изображали на своих полотнах великие мастера итальянского Возрождения. Или же потому, что подоконники всех комнат в доме Царьковых были заставлены вечно цветущей геранью.

Плетнев задремал, растянувшись поверх покрывала. Слышал сквозь сон, как по реке тяжело и бесконечно долго шлепал буксир. Под окном настойчиво кричал петух, хлопая отяжелевшими от сытой жизни крыльями.

Стряхнув сонное оцепенение, он вышел на крыльцо покурить. Клонящееся к закату солнце щедро золотило поверхность лениво поблескивающей реки как раз напротив станицы.

«Оригинальное начало для будущей картины, — машинально подумал Плетнев. — Шлепает по реке допотопный буксир, его палуба завешана ползунками и детскими пеленками. Буксир обгоняет на излучине «ракета», красиво вспенивая толщу лениво дремлющих вод. Мой герой, разумеется, приезжает в станицу на «ракете». Он хочет вспомнить свое детство. Он втайне жалеет о том, что научно-технический прогресс стер кое-какие любимые им деревенские приметы. Ну, к примеру, вместо колодца — водонапорная башня и т. п. Он хочет влюбиться в местную дивчину, чтоб увезти ее с собой. Или не увезти… Черт побери, банально, изъезжено вдоль и поперек. А что, если вставить какой-нибудь детективный сюжетик: кража в сельпо, убийство сторожа?.. Нет, лучше — на почве сдобренной алкоголем ревности… Герой, конечно же, помогает расследованию… Зарубят. На корню зарубят. У нас ведь не худсовет, а сплошные трезвенники и блюстители морали. А вообще-то трудно представить, чтоб в этой сонной глуши и тиши могла пролиться чья-то кровь. Разве что расквасят кому-нибудь нос в зауряднейшей драке…»

* * *

Михаил ждал его на крыльце гостиницы. Завидев еще издали, вскочил со ступенек, отворил калитку. Пока они поднимались по лестнице, Плетнев думал о том, как принять брата. Вроде бы и выпить полагается по такому случаю — сколько лет не виделись. Где, как не за стаканом, можно преодолеть отчуждение, вызванное многолетней разлукой. С другой стороны, брату ведь каждая капля во вред…

— А я с этим делом завязал, — вдруг сказал Михаил, словно прочитав его мысли. — Конечно, Феодосьевну пришлось помянуть, но я одним ладанным обошелся. Мне даже смотреть на выпивку нельзя. От нее, подлюки, зло прет из человека, — продолжал рассуждать Михаил. — Ладно сидел бы человек один, а то ведь в компанию тянет. Так вот и свара выходит. Не люблю я свары. Крепко не люблю. У вас, брательник, водицы колодезной нету небось. Давайте я к колодцу сбегаю. Помните, какая вкусная водица в колодце возле родничков была?..

… — У Царьковых нынче нехорошо вышло, — сказал Михаил уже в номере. — При Царихе никогда бы так не вышло. Ни в жизнь бы не позволила. Кому хочу, тому и завещаю, — что ж тут непонятного? Тем более Лиза за бабкой до последнего дня ходила. Как за малым дитем. Люда уже лет пятнадцать как не живет с ними.

— Значит, Феодосьевна дом Лизе отписала?

— Ага, Лизе. А Люда с ножиком на сестру кинулась. Спасибо, отец ее, Шурка Фролов, успел за руку схватить.

— И Фролов на поминках был?

— Был, был. А как ему не быть? Теща все ж таки, хоть и бывшая. Она всегда его сторону держала… Люда грозилась на всех управу найти. Ну а Лиза-то тут при чем? Живи, говорит, в моем доме, ты мне нисколько не мешаешь. Только той не жить надо, а деньги за чужое добро выручить. Они, кто по торговому делу, все до денег жадные. Шурка, наверное, тоже хотел на этом деле руки погреть, да у Людочки не больно выкусишь.

Михаил рассказывал об этом отстраненно и совсем беззлобно, и Плетнев припомнил, что его брат ко всем без исключения людям относился ровно, без предвзятости. Если не считать коротких приступов гнева.

— Выходит, Люда собирается опротестовать завещание? — спросил Плетнев.

— Я, брат, по-ученому не понимаю. Люда на всю станицу кричала, будто бабку силой заставили все на Лизу написать. Кто же это силой заставлять будет? Марьяна все ж таки мать Людочкина. Да и бабку Нимфодору, бывало, не заставишь силой даже «здрасьте» сказать.

Саранцев рассказывал Плетневу сегодня утром, когда подкатил на цистерне с бурой, точно жидкий кофе, водой помыть его «жигуленок», что Люда за неделю до смерти бабушки заявилась в станицу с кульком пряников и букетом махровых георгин, а после ее посещения Царихе хуже сделалось. Люда ушла домой уже по-темному. «Ни с кем не здоровалась по пути. Даже от своей крестной матери харю отворотила», — с осуждением комментировал Саранцев.

— Наша мать на меня хотела дом отписать. А за месяц до смерти передумала — побоялась вас, братец, обидеть. Она вас сызмальства сильней всех любила. Как Цариха Лизу. Вы же мне взяли и отдали все деньги.

— Ты бы меня хоть в глаза на «вы» не называл.

— Оно само называется. Так мне с вами ловчей разговаривать. И денег попросить на «вы» язык не повернется…

— Тебе сколько нужно?

— Нужно много, а возьму десятку. Если дадите, брат.

«На пропой даю, — думал Плетнев, доставая из бумажника десятирублевку. — Впрочем, все равно: если захочет — наберется. Только напоят сердобольные души какой-нибудь отравой».

Брат вдруг засобирался.

— Ночуй у меня, — предложил Плетнев. — Темно уже на дворе. О себе расскажешь. Ты так в Заплаве и обитаешь?

— Не, я в охотничье хозяйство перебрался. Там оно спокойней. А о себе чего рассказывать? Пустая жизнь. Это у вас, брательник, она интересная и красивая. А мы тут что? Выпил да закусил. Бывает, что и побузил, — не без того. Эх, хорошо, брательник, что вы вовремя из этого капкана деру дали… Я завтра на зорьке в путь тронусь. На шлях выйду, а там полчаса на попутке.

— Вот и ночуй у меня. Обсудим, как жизнь твою подправить. Все-таки твой младший брат кое-что в ней кумекает. Давай разувайся — сопреешь в сапогах.

— Нет, брательник. Не серчайте. Мне тут одного человека требуется проведать. Ну, бывайте в полном здравии и при богатстве.

Михаил осторожно прикрыл за собой дверь.

«Неужто у него зазноба в нашей станице? — размышлял Плетнев. — А что, не старый еще…»

Он вспомнил, что после того, как Марьяна выгнала Людиного отца, Шурку Фролова, Михаил повадился к ней в медпункт. Райка Саранцева пошла как-то за глазными каплями для свекра и, говорила, по забывчивости, а там кто ее знает, зашла не постучавшись. «А они там с Мишкой милуются, — трепалась после Райка. — Я-то думаю: что это у Марьяны последнее время халат помятый. Раньше, бывало, такой аккуратисткой держалась…»

Михаилу в ту пору было двадцать два. Он недавно пришел из армии и жизни еще толком не видел. Когда разговоры достигли ушей их матери — случилось это в тот же день к вечеру, — она обругала сына «кобелем» и даже ударила по щеке. Михаил кричал, что женится на Марьяне, хотя она и старше его на целых двенадцать лет, что они любят друг друга и никому не позволят ломать их жизнь.

Мать молча выслушала его. Уже в сумерках покрыла голову клетчатой шалью, которую доставала из сундука по большим праздникам, и вышла на улицу через заднюю калитку, хотя сама ругалась, если ребята ходили через бахчу. Плетнев видел, как она входила во двор к Царьковым, отмахиваясь подобранной по пути палкой от их цепной собаки.