Плетнев машинально глянул на сапоги и вспомнил, что на Михаиле, когда он заходил к нему в гостиницу, были те же самые сапоги с разрезами с боков, чтоб не жали икры. Не такие же, а именно те же самые. Он головой мог поклясться.

— Георгий Кузьмич, выйдем на минутку, — попросил он.

— А мы и так уже уходим. Хозяин свою вещь признал, нам больше ничего и не надо. Ты, Фролов, керосин в другой раз на воздухе разливай. Уж лучше пусть соседи знают, что воруешь потихоньку, чем ты пожар устроишь на своем краю. Я ж вижу, ты тут и махру свою сосешь, и спишь, если ноги домой донесут.

По пути к берегу Плетнев высказал Ермакову свои соображения насчет сапог.

— Это только подтверждает мои догадки. Неужели, гады, скинули его с яра? Хотя какая разница: подвести ночью к обрыву вусмерть пьяного человека или спихнуть его туда насильно? И сапоги, сволочи, сняли.

— Фролова нужно арестовать.

— Он от нас никуда не денется. А вот ее и спугнуть можно. Ведь пока у нас с вами прямых улик нет.

— А сапоги? Одни и другие? Кстати, Георгий Кузьмич, как вы догадались, что это сапоги Фролова?

— Могли и не его оказаться. Я его на понт взял. Дело в том, что недельки две тому назад я встретил его на крыльце раймага. С новыми резиновыми сапогами под мышкой. А позавчера он попался мне на глаза уже в кирзовых. Не похоже, чтобы такой человек, как Фролов, менял обувь из прихоти, думаю, нужда припекла. А тут вы про следы на порожке рассказали.

— По дому ходила она одна.

— Совершенно верно. Вряд ли она станет докладывать папаше-алкоголику про свои ночные прогулки. Он небось и не подозревает, что сапоги взял у него тот же человек, который их ему и подарил. Наверняка убежден, что посеял их в топольках.

Дежуривший возле моторки милиционер сказал Ермакову:

— Вас продавщица из раймага спрашивала. Как же ее…

— Фролова, что ли?

— Да, да. Та, что промтоварами торгует. Я сказал ей, где вы. Не встретились?

— У нас эта встреча еще впереди. Эх, жаль, что ты ей наши координаты раскрыл.

— Я ж думал, у нее к вам срочное дело.

Ермаков сел в машину.

— Лодку гони к дебаркадеру, — велел он милиционеру. — А мы напросимся в гости к Фроловой.

* * *

Плетнев попросил шофера высадить его возле Терновой балки.

Тучи разошлись, брызнуло солнце, широко разбросав свои лучи по крутому с песчаными залысинами склону балки. Редкие кустики сиреневого бессмертника напоминали Плетневу припозднившиеся фиалки.

Здесь, на дне балки, остро пахло чабрецом и медовой кашкой. Сильные запахи всегда пугали его, казались ненатуральными. У него от них кружилась голова.

Каждая история имеет свой конец. Конечно же, хорошо, что с брата сняты подозрения. Но не слишком ли беспощаден такой вот конец?

Плетнев подумал о Лизе. Теперь он определенно знал, что Лиза догадывалась обо всем чуть ли не с самого начала. И мучилась от того, что не может открыть ему правду.

Уже прощаясь с Ермаковым, Плетнев узнал, что Царькова-старшая вызвала к себе в палату следователя и в присутствии дочери дала показания, которые, по словам того же Ермакова, «начисто отметают от Михаила какие бы то ни было подозрения». Ни она, ни Лиза в то время еще не знали о найденной моторке.

Плетнев долго сидел на теплом песчаном пригорке, откуда была видна крутая речная излучина, и думал о Люде — без жалости и сострадания, но и без гнева.

С полатей дома Царьковых, которые старая Нимфодора Феодосьевна называла по нездешнему «чердаком», тоже была видна излучина. На эти полати, он помнил, вел таинственный люк в потолке в самом дальнем углу полутемного коридора. В детстве ему страстно хотелось залезть на эти полати, — в их станице говорили, будто там, за трубой, прятали Царьковы в оккупацию раненого красноармейца, ставшего впоследствии Лизиным отцом.

Ключ от полатей старая Нимфодора Феодосьевна носила у себя на шее, и это еще больше разжигало его любопытство. К тому же однажды, когда он пришел звать Люду на реку купаться, Лариса Фоминична, стоявшая на шаткой стремянке с ключом в руке, вдруг быстро спустилась вниз и тут же убрала стремянку.

Но вот наконец ключ от полатей оказался у Люды.

— Я сперла его, когда бабка в корыте купалась, — хвалилась она. — Вместо него привязала старый ключ от лодки. Покуда хватятся, мы с тобой успеем туда слазить. А Лизку я услала к подружке на дальний конец станицы.

…В ноздри им ударил острый запах прели и сухого укропа. Люда осторожно закрыла крышку люка, приложила к губам палец и коснулась его плеча. Он вспомнил — его словно током пронзило от этого прикосновения. Люда увлекала его вглубь, туда, где валялись старые доски, висели какие-то тряпки.

— Вот в этом логове она и выходила его, — прошептала Люда, откидывая истлевшую тряпку, за которой оказалась лежанка из покрытой старой мешковиной соломы. — А знаешь, почему он к ней не вернулся? — Людины глаза весело поблескивали в душном полумраке полатей. — Потому что она сухарь заплесневелый. Ха-ха! Сухарь самый настоящий. Лизка, когда вырастет, в такой же сухарь превратится. Вот мы с мамой совсем другой породы.

Люда ластилась к нему, как кошка, а ему хотелось осмотреть все углы и закоулки таинственных полатей. В затянутое паутиной окошко, выходящее на реку, сочился желтоватый полумрак, потемневшие от времени балки над их головами складывались в загадочные геометрические узоры.

Лариса Фоминична выросла перед ними как призрак, когда Люда, прижавшись к нему всем своим разгоряченным телом, пыталась дотянуться губами до его губ. Лариса Фоминична схватила Люду за волосы и звонко хлестнула по обеим щекам. Люда завертелась волчком, стукнулась затылком о балку.

— Сухарь, сухарь заплесневелый, — дерзко твердила она, а Лариса Фоминична с перекошенным от злости лицом била ее наотмашь…

Плетнев очнулся от воспоминаний. Странно: уехав из Дорофеевки, он ни разу не вспоминал Люду, можно сказать, забыл о ее существовании. Теперь она помимо его воли напоминала о себе.

Солнце уже опускалось на заречный луг. В этот свой приезд он так и не побывал там, хотя Лиза несколько раз предлагала переплыть на левый берег. Лизу, как когда-то и его, манили просторы, дали, звезды. Лиза — романтик до мозга костей.

Он представил Лизу на торжественном банкете по случаю сдачи очередной картины в окружении известных актеров, режиссеров, сценаристов… Только это уже была не Лиза, а Алена. Это она успевала одарить всех своим вниманием, если нужно — подбавить огня в затухающее веселье или же, наоборот, если оно грозило разгореться уж слишком ярко, вовремя предотвратить опасность. Это Алена терпеливо ждала его после обсуждения на студии, угадывала по тому, как Плетнев хлопал дверью лифта, его результат…

Он слишком долго жил, не подозревая о том, что в реальной жизни может существовать эта возвышенная Лизина любовь.

* * *

Плетневу было хорошо и покойно во сне. Ему снилось, будто сидят они в большой комнате — мать, Лиза, Михаил и даже Алена. Алена с Лизой о чем-то секретничают. Ему же все время хочется спросить у Лизы, почему она отрезала свои чудесные волосы. Но ему так и не удалось сделать это — вдруг откуда-то появилась Люда и с веселым смехом сунула ему за пазуху букет мокрых душистых фиалок.

Последнее время ему часто снились сны. Будто он снова впал в детство.

Проснулся он поздно, вышел во двор. Лиза была одна в саду — он слышал шелест листьев, глухой стук падающих на размягченную недавним дождем землю яблок. Трясет яблоню. Спелые яблоки упадут, зеленые уцелеют. Зеленые только буря может сорвать. Однажды случилась такая буря — много-много лет назад. Вся земля в их саду была усыпана недозревшими яблоками. Они гнили, мешаясь с мокрой землей, их даже корова отказывалась есть. Не будь бури, в тот год был бы небывалый урожай. Лиза, наверное, помнит то лето. Лиза много чего помнит.

Выкуренная натощак сигарета показалась горькой. Плетнев зашел в летнюю кухню попить воды. На подоконнике он увидел общую тетрадь. Лиза обещала дать ему почитать свой дневник, а значит, ничего плохого не будет, если он полистает эту тетрадь. Сам Плетнев дневника не вел. Откровенно говоря, он не представлял, как это можно писать только для себя.

У Лизы был размашистый, неразборчивый почерк. Судя по тому, как выцвели чернила, это было написано много лет назад. Плетнев приготовился к тому, чтобы на каждой странице встретить свое имя. И был разочарован: имени его Лиза не упоминала.

Она писала о своих первых днях в школе, о трудностях, радостях и огорчениях, которые доставляли ей дети. Дальше шли целые страницы стихотворений русских поэтов, очевидно, созвучных в тот или иной отрезок времени состоянию Лизиной души. Она наверняка писала их по памяти — кое-где были переставлены строки, изменены слова. Уйма стихов, чаще всего малоизвестных, но настоящих, удивительно пронзительных. Плетнев давно уже не читал стихов, разве что слышал, как их декламировали за столом в подпитии неудавшиеся актеры. В детстве он знал на память многое из Есенина.

Он собрался было закрыть тетрадь и положить ее на место, как вдруг наткнулся на мысль о том, что большинство людей проходит мимо настоящего счастья, притворившись, что не заметили его, по той простой причине, что боятся взвалить на плечи его тяжкое бремя. Плетнев улыбнулся — Лиза, оказывается, склонна пофилософствовать. Оно и понятно: незаурядная натура с большим запасом духовных сил обрекла себя на жизнь в глуши…

Может, она как раз и живет полноценной жизнью, а он, он обрек себя на эту безостановочную карусель? Бывает, дух некогда перевести, некогда перечитать любимую книжку, побродить под звездным небом. Пришла известность, о которой он так страстно мечтал в молодости, житейское благополучие, а вот счастье, кажется, мимо прошло. Неужели потому, что он так и не отважился взвалить на свои плечи его тяжелое бремя?..