И зря. Узнав обо всём, она чуть потолок головой не проломила.


Пацаны сказали — пацаны сделали. Уже на следующий день мы с Порочестером купили ей фотоаппарат. Недорогой пока, простенький, без «зеркалки» (тут уж я проявил жёсткость), но для её уровня — как раз. Новоиспечённая фотохудожница, пища от восторга, тут же кинулась его осваивать. Оказывается, когда-то в юности она увлекалась фотографией — момент из её жизни, доселе нам неизвестный. А вот поди ж ты. Но тогда не было таких технических возможностей, как сейчас. А теперь они появились пользуйся-не-хочу, и всю последующую неделю Елена развлекалась тем, что производила в неисчислимых количествах разнообразные «макро»: то переливчатая капелька росы на смиренно склонившейся травинке, то вот-вот уже готовые к выбросу и приземлению паращютики лысеющего одуванчика, то огромный, нежнозелёный, снабжённый кучей полезных приспособлений от панциря до когтей-крючьев, размахивающий антеннами, немного брюзгливый с лица кузнечик.


— Нас бы, что ли, сфотографировала разок, — обижался Порочестер, — а то всё каких-то букашек да таракашек. Ну ладно меня, урода, не хочешь, так хоть Андрюху — вон он какой весь из себя красавец, хоть мужскую туалетную воду рекламируй!..


Но Лена только смеялась да отмахивалась, да продолжала упоённо ползать в траве с новой игрушкой в руках. И то понятно — на нас обоих она уже насмотрелась выше крыши во всех возможных ракурсах. А вот удивительный мир крохотной живой природы был ей до сих пор в новинку.


Наверное, пришло время рассказать, в чём же заключался изобретённый мной проект.


Все очень просто. Проектом должна была стать сама наша коммуна — компания начинающих дауншифтеров. Это явление в наше время очень модное. (Говорят, даже некоторые олигархи бросают всё и уезжают на природу — с семьями, а то и целыми колониями). Но редкое. (Лично я, кроме нас четверых, с такими смельчаками не знаком). Модно и редко — как раз то, что нужно, чтобы выдать наше начинание за смелый художественный проект. Мы были, так сказать, сами себе перфомансом.


Но на самом-то деле мы ведь были никаким не проектом, не перфомансом, даже не популярным социальным начинанием. Мы просто жили. Жили, как умели. И вот тут-то и вступала в силу хитрая начинка моего плана. Зачастую люди склонны принимать перфоманс, мишуру за настоящую жизнь. Выдавать, так сказать, позолоту за золото. А мы собирались, наоборот, — показать таким же, как мы, заблудившимся одиночкам возможный путь, вариант развития жизни, выдав его за модный перфоманс! Этим парадоксом я особенно гордился.


Больше того. В наше время перфоманс часто выдают за изобразительное искусство, что особо бесит художников Аллочкиного типа. А мы собирались сделать наоборот! Пусть все думают, что Алла пишет наши виды, интерьеры и портреты в рамках остросоциального проекта «Коммуна». А на самом деле она свободно творила, писала то, чем была увлечена, чем дышала, что любила — то есть нас, нашу жизнь и окружающую среду. Именно поэтому я пока не торопился посвящать её в проект. Не хотел прежде времени ограничивать её свободу.


Хотя рано или поздно, понимал я, придётся это сделать. Просто для того, чтобы Алла знала — то, что она ищет, о чём мечтает, способно воплотиться в реальности.


А пока Алла и без всяких там проектов трудилась, не покладая рук. Одной из лучших, на мой взгляд, её работ этой серии стал великолепный портрет Елены. Не знаю, как и когда они это сделали, — девчонки работали, в основном, когда я бывал в дороге, возил Порочестера туда-сюда, видно, не хотели, чтоб им кто-то мешал, так что, возвращаясь, я видел уже сильно продвинутый вперёд… — сперва эскиз, потом рисунок, подмалёвок, ну и так далее, пока, наконец, мне не соизволили показать законченную вещь. Увидев её, я обомлел. Наверное, более верного и тонкого образа Елены создать было и невозможно, и я только поражался, как Алла — женщина, а, значит, немного змея! — смогла с такой любовью, даже, лучше сказать, любованием написать свою натуру. Елена в белом сарафане, с редчайшей солнечной улыбкой сидела у клубничной грядки, и в золотистых волосах её играло солнце, и солнечным светом было пронизано всё вокруг, и вся она была — Солнышко. (Боюсь, правда, что Алла слегка нарушила свои принципы и воспользовалась (Елениным же) фотоаппаратом, — ибо сильно сомневаюсь, что моя Ленка способна просидеть в такой естественной позе долго. Но пусть это навсегда останется их маленькой тайной.)


Потом была серия карандашных набросков с меня и — наконец! — долгожданный портрет Порочестера. Но вот с этим-то портретом и произошла неприятная история, чуть не поставившая всю хрупкую постройку нашего существования под угрозу.


А так хорошо всё начиналось!.. Портрет писался в избыточно-роскошных декорациях второго этажа — природа, конечно, природой, но и Порочестер без привычного интерьера — не Порочестер. Позировал он очень хорошо, смирно, ибо всегда был склонен к длительным и глубоким раздумьям. Восседал в антикварном кресле семнадцатого века, левую руку возложив на плавный подлокотник, правой томно облокачиваясь на стоявшую рядом тумбу красного дерева, на которую Алла для вящей убедительности поставила ещё и позолоченные каминные часы с завитушками и бронзовым амурчиком на верхушке.


Обычно в конце сеанса Алла, сняв холст с этюдника, скромно ставила его лицом к стене рядом со своей небрежно брошенной сумкой, чем как бы обозначала — это тоже её личное имущество; и деликатный Порочестер, не смея нарушить границы частного пространства, раз от разу вынужден был стойко обарывать своё любопытство. Но как-то раз случилось непредвиденное — Лена для какой-то минутной надобности кликнула Аллу снизу, и та, всегда готовая помочь, убежала, не успев принять привычных контрмер. Тут-то Порочестер, оставленный один на один со своим полузаконченным изображением, и не утерпел, и встал с насиженного кресла, чтобы подкрасться к этюднику и, слегка робея, заглянуть, скажем так, по ту сторону Правды.


Увиденное так потрясло его, что он так и остался стоять у холста, как вкопанный, и не смог оторваться, даже когда снизу послышались торопливые Аллины шаги.


— Погоди-погоди! — воскликнула она, увидев, что её натура коварным образом сменила местоположение, — там смотреть пока нечего! Работа не закончена! Я ещё тут кое-что подправлю, интерьер надо как следует прописать и…


Но Порочестер, бледный и ссутулившийся, всё стоял неподвижно, продолжая с укоризной глядеть на неё глазами больного тойтерьера.


— Аллочка, — наконец, выговорил он, когда нашёл в себе силы говорить, — разве ж это я?.. Ты что же — меня ТАК видишь?..


Художница непонимающе посмотрела на него:


— А что такое? Тебе не нравится? Думаешь, надо было скомпоновать по-другому?.. Странно, а я как раз очень довольна тем, что за сегодня сделала. Смотри, как я вот тут руку прописала! Совсем по-другому свет лежит. Хорошо, правда?.. Слава, ты что?.. Славочка!..


Но «Славочка» был уже явно не в том состоянии, чтобы спокойно и отстранённо наслаждаться искусством: он весь дрожал и на его крупном пористом лице медленно проступали багровые пятна.


— Ккккак же ты можешь, — пискляво выкрикнул он, брызгая слюной, — кккккак же ты можешь ложиться в постель с человеком, который тебе НАСТОЛЬКО отвратителен?!.. Ведь это… ведь это же проституция, ни больше ни меньше!..


Всю эту прелюдию мы с Еленой знаем, естественно, только с чужих слов, а теперь перехожу к тому, что видел сам. Я, ни о чем не подозревая, мирно сидел за столом и в гордом одиночестве пил чай с вареньем — все были при деле, сладкая парочка наверху, Лена занималась с каким-то внеплановым, как она говорила, трудным клиентом и заведомо попросила её не беспокоить, — как вдруг с лестницы вихрем скатилось, метнулось туда-сюда и, наконец, бросилось ко мне в столовую странное серое всклокоченное существо с перевёрнутыми глазами, которое ещё полчаса назад — кто бы мог в это поверить? — было Аллой. Испуганный, я только и успел отставить чашку и вскочить из-за стола, а этот несчастный угловатый полупризрак уже вжимался в угол лицом к стене — совсем как недописанные им картины! — только, в отличие от них, он трепетал и тихо мычал, тщетно пытаясь что-то выговорить.


— Алла, Аллочка! — Я не понимал, в чём дело, но гладил её по плечам и спине, пока она немного не успокоилась; тогда я усадил её на покинутый мною стул и заставил сделать несколько глотков из своей недопитой чашки. Только тут она пришла в себя настолько, чтобы к ней вернулся дар речи:


— Там… Там Слава… Я не понимаю, что с ним… Я никогда ещё такого не видела… — бедняжка лихорадочно опустошила чашку и нервно зашарила по столу, ища сигареты, но, увы, тщетно — к тому времени у нас уже никто не курил. Стремились к природе. Тогда она устремила на меня снизу вверх сухие сощуренные глаза:


— Бред какой-то. Он вообще у вас как — нормальный?..


— Да что случилось-то?!..


— А вот ты поднимись наверх, поднимись. Увидишь…


Делать нечего, я оставил Аллу и отправился на второй этаж. Зная Порочестера давно, я был готов почти ко всему, во всяком случае, ко многому, — поэтому не очень удивился, увидев то, что увидел. А именно: Порочестер в розовой джинсе и мятых кружевах, с невидящими глазами без блеска и судорожно сжатыми челюстями методично расшвыривал по комнате какую-то плотную сероватую бумагу — приглядевшись, я узнал в ней наши с Аллой карандашные наброски, — и с каким-то звериным сладострастием топтал её ногами.


— Что Вы делаете, дружище?.. — вырвалось у меня. Порочестер поднял на меня злобные глаза, в которых мелькнуло ликование: он явно ждал моего прихода и рассчитывал на него.