Маленькая борзая, как бы нехотя перенося ласки, вежливо отворачивала свою точеную сухую головку от красноватой руки хозяйки и недоверчиво косилась черным выпуклым глазом на вторую младшую суку — свою сестру-однопометницу Скай. Как и Бонни Принц Чарли, Скай была роскошно одета длинной атласной псовиной, чрезмерно велика ростом, а главное — заметно сыра и груба. Но и сильна. Бонни и Скай, на взгляд русского борзятника еще и жирные, перекормленные, воплощали американскую мечту о псовой собаке представительского класса.

Черно-атласная Скай лениво поднялась с персидского коврика у камина, презрительно глянула на свою сестру-заморыша и, не удостаивая ее больше вниманием, предпочла присоединиться к брату. Печенья оставалось еще много. Ваза поехала в другую сторону и остановилась посередине стола. Павлин разочарованно отошел от окна.

— М-м-м…, - протянула я, стараясь подобрать верные слова. — Мэй, дорогая, сказать по правде, Кильда мне нравится больше всех. Я думаю, она будет не хуже Водки.

По изменившемуся лицу Мэй я поняла, что слова оказались не те. Я сделала по крайней мере две ошибки.

Во-первых, в глазах обладательницы Водки статус этой собаки был априори настолько высок, что назвать рядом с ее именем любое другое оказалось не просто дерзостью — оскорблением. Из всех борзых одну только Лимонную Водку Мэй любовно титуловала “Born in the Purple” — Порфирородная. Ироническая улыбка при этом именовании отнюдь не скрывала гордости. Такова английская манера — чем выше ценишь то, что имеешь, тем насмешливей об этом говоришь. Но этот первый ляпсус мне легко простили — по доброте душевной Мэй оценила его как обыкновенное недомыслие.

Во-вторых, что гораздо серьезней, я напрасно разволновала свою приятельницу. До сих пор она была вполне уверена в том, что выгодно вложила деньги и не напрасно возлагает надежды на своих американизированных любимцев — роскошного Бонни и красавицу Скай. И тут приезжает русская (а значит, по праву крови непререкаемый авторитет в русской породе) — и что же?! Вдруг обнаруживается, что щенок-заморыш, взятый бесплатно и только из жалости, просто заодно с рослыми атласными красавцами, щенок, предназначенный всю жизнь сидеть дома и лишь составлять компанию будущим знаменитым шоу-победителям, — именно этот щенок понравился больше всех! Как?! Почему?? Покой Мэй был нарушен. И тем не менее, демонстрируя саксонскую стойкость, она легко рассмеялась:

— Well, dear, you can’t be serious. [56] Я тоже ее очень люблю, мою маленькую Кильду. Я дала ей второе имя, домашнее — Mouse. Oh, Mousie dear, I love you so much — so much! [57] — и Мэй припала лицом к слишком длинной шее маленькой борзой. Собака деликатно отстранялась, осторожно переставляя свои сухие и сильные ножки и наблюдая, как Бонни и Скай облизывают пустую вазу.

— Анна, а как это будет по-русски? Mouse? Я хочу звать мою обожаемую собачку русским именем!

— Мышка, — сказала я задумчиво. — Мыш-ка. Повтори!

— Oh, let me try… Mysh-ka… Миш-ка… How lovely! [58]

Раздался звон стекла. Ваза все-таки разбилась.

— Не обращай внимания, черт с ней, с этой вазой. Дэбби потом уберет. Главное, чтобы собаки лапы не поранили. — Мэй вскочила и, жестами направляя собак к двери, закричала тонким голосом, точно так, как кричат русские бабы, сзывая кур:

— Doggies! Puppies! Come, dears! Walkies! Walkies!!! [59]

В дверях появилась кудрявая светловолосая девушка с совком и метелкой. Очевидно, это и была Дэбби. Откуда она узнала, что возникла необходимость в ее услугах, осталось тайной. Собаки, заслышав знакомый призыв, одновременно бросились к двери и чуть не свалили Дэбби с ног, но румяная помощница устояла. Мы с Мэй вышли следом за борзыми.

Вчера случилось еще многое другое, в том числе встреча с Энн, но сегодня утром, соскочив с кровати, я подумала сперва о Вурлакове, потом — о Пам, однако все это занимало меня недолго. Ранним утром трудно сосредоточиться на неприятных мыслях.

Я вспомнила Мышку. Где она сейчас, эта русская Золушка в изгнании? Скоро мы пойдем на прогулку, и я снова ее увижу, посмотрю, как она скачет (если, конечно, при такой жизни она вообще способна это делать). Но как, как в одном помете могут появиться столь разные щенки? Каким волшебством многие поколения американских собак, предки которых были вывезены из России сразу после революции, могли разом проявить те скрытые дотоле свойства, что были слиты в этой маленькой борзой? Удивительно! Невероятно! В ней было все — и правильные линии, и изящество, и грация. Но главное — в ней чувствовался характер, то есть особый сплав деликатности и страсти, ума и внутренней силы, выносливости и хрупкости, смирения перед неизбежным и несгибаемости, любви и беспощадности, строгости и сосредоточенности. Характер и делает настоящую борзую. Без него эта порода просто бессмысленна.

Вероятно, именно такой склад души и принято называть благородством.

В общем, когда я смотрела вчера на Мышку, то почувствовала, как по коже побежали мурашки. (- Look, Anna, you have got ants creeping, [60] — заметила наблюдательная Мэй.) Со мной это случается редко. Никогда — от страха, всегда — от внезапного воодушевления.

Размышляя так, я подошла к окну спальни. Передо мною открылся обширный зеленый луг, покрытый ровно подстриженной травой. В некотором отдалении виднелись большие деревья — судя по силуэтам и ритму ветвей — дубы и каштаны. Над лугом поднималась легкая и быстро редеющая пелена утреннего тумана. Очертания белой статуи жеребенка, вставшего на дыбы под деревьями, становились все отчетливей и яснее.

Все казалось абсолютно нереальным. Мне захотелось открыть окно, вдохнуть воздух Англии и убедиться, что это я, а не героиня романа какой-нибудь Джейн, или Шарлотты, или Эмили, — что это я, я сама соскочила с кроватив спальне Стрэдхолл Мэнор.

Чтобы открыть свое окно в английской усадьбе, я попыталась поднять раму. Именно так сделала вчера Мэй в голубой гостиной, чтобы угостить павлина печеньем.

Спустя мгновенье я уже лежала на ковре, закрыв голову руками: раздался дикий вой сирены. Воздушная тревога продолжалась достаточно долго, чтобы я, уткнув нос в ковер, превозмогла первый шок и начала думать. Еще не прекратились завывания, как я заподозрила, что между моим прикосновением к оконной раме и этими жуткими звуками возможна некая связь.

Я оказалась права. В дверь ломилась Мэй. — Анна! Анна! Не бойся! — кричала она. — Это сигнализация! От воров! Ты, наверно, просто притронулась к окну!! Анна! Анна! Открой!! Где ты, Анна? Анна, ответь мне!!!

Внизу залаяли борзые — сначала тихо, потом громче.

Лай собак перешел в леденящий душу вой.

Шок еще длился, однако я поняла, что по-пластунски ползу к двери: a la guerre comme a la guerre! [61]

Я доползла, поднялась на ноги и повернула ключ.

Дверь распахнулась, и мы с Мэй упали друг другу в объятия.

— Анна, дорогая, — успокаивала меня хозяйка, — не волнуйся! Все хорошо. Как ты? Как я могла! Как я могла вчера тебя не предупредить! Это все из-за водки! Я имею в виду, конечно, “Гжелку”… Я забыла! Это… Это непростительно!

— Мэй, милая, все в порядке, извини. Прости! Я перебудила весь дом.

— Ничего, ничего, it’s all right, it really does not matter. [62] Вот только щенки! Щенки! Скорей! Бежим!

— Что такое? — не поняла я. — Куда бежим?

— Как куда?! Скорей, необходимо срочно дать Бонни и Скай валиум… Их нервы! Их нервная система! Быстро!!! — И Мэй ринулась в коридор, потом вниз по лестнице.

Чувствуя себя безмерно виноватой, я понеслась за ней следом. Когда я ворвалась в кухню, Мэй уже вкладывала белые таблетки валиума в кусочки желтого сливочного масла. Принимая их из ее рук, я аккуратно запихивала успокоительное средство в щучьи пасти борзых. Валиум дали не только щенкам, но и двум старшим сукам — для профилактики.

Через некоторое время, выпив кофе и обсудив происшедшее во всех деталях, мы с Мэй были уже готовы к прогулке. Часы над очагом показывали ровно пять — минута в минуту.

Как чинно вышли мы в сопровождении собак во внутренний дворик, где белая чаша фонтана возвышалась на зеленой лужайке, а нежные плетистые розы цветущим ковром прихотливо спускались с серых каменных стен! Как беззаботно, помахивая поводками, проследовали мы к вольере с попугаями! Как пристально, не торопясь, рассматривали ярких птиц и как щедро хвалили их! Блистало ослепительно-алое перо горных лорикетов, зелеными молниями проносились александрийцы, тропическим синим сверкали плоскости крыльев лазурных попугайчиков, крупных, как амазонские бабочки морфо…

Как неторопливо пристегнули мы собакам поводки — каждой борзой особого цвета, и Водке, конечно, пурпурный… Мышке остался белый, на вкус Мэй — вовсе никакой.

Полукруглая дверь в каменной стене открылась, из внутреннего дворика мы вышли на лужайку и двинулись вдоль подъездной аллеи. Я разглядывала кедры. Мэй взяла Водку, Опру и многообещающего Бонни. Мне достались две младшие суки — Скай и Мышка. Тонкие капроновые поводки резали руки, борзые рвались вперед.

Вдалеке в паддоках паслись лошади — длинные гнедые кометы на зеленом горизонте. Карие бока лоснились под косыми лучами утреннего солнца.

— Спускать собак нельзя, — пояснила Мэй, — они могут разволновать кобыл и напугать жеребят.

Борзые быстро потащили нас по аллее. Время от времени какая-нибудь из собак присаживалась.

— Thank you, dear, — неизменно благодарила каждую Мэй и немедленно давала специальное лакомство, созданное именно для этой цели профессионалами фирмы “Педигри”.

— Вот это гуманная дрессировка! — поразилась я и тут же с содроганием вспомнила про Валеру. — Боже мой, а он ведь того гляди получит визу — разница во времени три часа, значит, в Москве уже девятый!

Мне показалось, что мы движемся к воротам с каменными орлами, сквозь которые вчера — Господи, только вчера! — длинный “мерседес” ввез меня в этот мир.