Визит дался нелегко не только мне. Мэй, наверное, тоже напрягалась в гостях и утомилась так, что всю дорогу в машине боролась со сном, а дома еле добралась до голубого дивана в своей голубой гостиной, согнала с него Лимонную Водку и сейчас же задремала. Мне было предложено или тоже отдохнуть перед прогулкой с борзыми, или пройтись пока по розовому саду — "rose garden". Я вышла в сад.

Погода опять переменилась. Ветер стих, неяркое солнце становилось жарким, туман поднимался и, рассеиваясь, превращался в еле заметную дымку, напитанную розовым ароматом. У самого входа в rose garden, близ каменной стены, была разбита первая клумба, большая и круглая. Облако мелких белых розочек скрывало кусты полностью — не было видно ни веток, ни листьев. Только цветы.

Я подошла ближе. Внизу из-под цветов виднелись одинаковые плоские полукружья камней, ограждающих клумбу.

Показалось? Нет, на камнях действительно какие-то надписи. Я присела на корточки. "Jolly. We remember. 1945–1951"… "Lock. Dear friend.!949-1956"… "Sandra. We meet again.1967–1975"… "Bell. Fare thee well till our hunt in the fields of the Sky. 1970–1979"… "Mizzy. Never forget.1976–1987"… "Grant. Lie in peace. 1978–1988"… [86]

Нет, это не клумба. Собачье кладбище — вот что это такое. Голова опять кружилась, и меня слегка тошнило. От голода, от усталости… Нет, от солнца и запаха роз, не иначе. А что, собственно, такого? Очень цивилизованно. Надо же собак где-то хоронить. Почему бы и не так?. Я пошла вокруг кладбища, пересчитывая камни — от Джолли до Джолли. Их было сорок семь.

Я без сил опустилась на каменную скамью. Огляделась. И тут же вскочила — справа из-за куста алых роз выглядывала острая морда. Это была изящная маленькая борзая — уиппет, мраморный. Слева крупные чайные розы склонялись над таким же псом, и тоже лежащим в позе Анубиса: передние ноги вытянуты, голова горделиво поднята, пустой взгляд белых мраморных глаз устремлен строго вперед, то есть прямо на меня. Так, Мэй говорила, что любит уиппетов… И что они у нее БЫЛИ… И что они DELICATE… Наверно, это они. То есть вот здесь, по бокам скамьи, под розами, они похоронены, а мраморные Анубисы навевают Мэй, когда она приходит взгрустнуть на скамье, воспоминания об этих delicate…

Больше смотреть розы я не стала, а побрела вперед, где возвышался стеклянный павильон, похожий на высокие оранжереи Ботанического сада в Останкино. Вошла в полуоткрытую дверь.

Духота и запустение. Высоко под стеклянным куполом нежные листья какого-то тропического дерева заметно привяли — видно, полива не хватает. В ветвях я заметила темно-зеленый продолговатый плод: авокадо. У моих ног, в круглом бассейне, под пожелтевшими листьями лотоса неподвижно стояли красно-золотые рыбки. Сил у них было мало. Голодные, наверное, Как я. У стен и на стеллажах валялось несколько пустых цветочных горшков и черепки от разбитых. Какая-то бледная полуувядшая растительность высовывалась из немногих целых сосудов. Бедная Мэй. Я повернулась и пошла к дому, стараясь не смотреть по сторонам и поневоле вдыхая одуряющий запах множества роз, нагретых солнечными лучами.

В кухне присела на узкий диванчик у стола и задумалась. Все тихо. Мэй не видно. Спит еще. Спят собаки — кто в своих постелях у входа, кто на диванах, кто просто на каменном полу. Жарко. Даже павлин куда-то делся и не заглядывает в окно. Тоже спит, наверное. И тут зазвонил телефон.

Снять трубку? Подождать? Уйти в свою комнату? Но телефон звонит и звонит. А вдруг это опять Валера? Или этот, как его… Гриб? Владимир Владимирович? Тогда лучше уж говорить, пока Мэй не слышит.

— Hallo?

— Good afternoon. Can I speak with Ania, please? [87] — голос женский, вполне знакомый, и акцент наш, русский.

— Да, это я. Ой, Боже мой! Валентина! Привет. Как я рада, что ты позвонила. И номер Мэй не потеряла! Вот молодец! Мне тут очень плохо. Я хочу домой. Ох, извини, у тебя время идет, а я жалуюсь. Говори скорей.

— Аня, здравствуй, — сказала Валя как-то официально, даже сухо. — У меня тут… Ну, в общем так. Бабушка умерла, вчера. А позавчера меня Олег бросил. Вот. Похороны завтра. А он ушел к… Ну, к любовнице. С портфелем. То есть я его выгнала, а он ушел. Все. А бабушка умерла вчера, во сне. — И Валя заплакала.

— Валентина, не плачь, — сказала я. — Держись. Я приехать сейчас не могу. Ты знаешь: у меня денег нет, а билет фиксированный. Прости меня. Как жалко Анну Александровну. Но если во сне — Боже мой… Мне бы так. Ей ведь уже восемьдесят пять…

— Аня, это она из-за меня… Из-за него… и зачем я ей сказала, что он ушел… Зачем только сказала?! Она бы еще пожила. От сердца… — Снова плач. — И хоронить не на что. У меня денег почти нет, все у него. Ты знаешь, как он… С деньгами… У меня только осталось, что он на еду обычно дает, на неделю. Ну вообще-то, конечно, хватит, похороны скромные. Но я ему говорить не хочу. Понимаешь?

— Ну и не говори. Хорони на то, что есть. У вас же на еду, да еще на неделю… Это куча денег, для нормальных людей… То есть, я хочу сказать, для обыкновенных, как я…

— Нет, Аня, а потом? На что же я жить буду? Я ведь уже пять лет не работаю… Просить у него не хочу!

— Подожди, не думай пока. Может, и просить не придется. Может, он вернется. Какая еще любовница? У него разве была?

— Значит, была. Какая же я дура! Какая дура! И бабушку сама погубила — своей глупостью — единственного человека родного! Дура, дура! — Плач усилился.

— Знаешь что, — сказала я неожиданно для себя, — Валентина, послушай. Пожалуйста, сейчас же успокойся. Скажи ему. Позвони на работу, он ведь там каждый день. Похорони Анну Александровну, попроси себе сумму — пока на месяц, до серьезного разговора — и приезжай сюда. В Ньюмаркет. В гостиницу. Денег тебе хватит, он ведь миллионер. А значит, и ты. Вместе делали эту вашу фирму. И принадлежит она вам обоим, не ему одному. Попроси пока умеренно, только на поездку. На билеты и расходы, скромные. И только на месяц. Ну, может, еще на билет в Шотландию. Вдруг нам удастся вместе поехать. Все равно, если дойдет до развода — фирму делить пополам придется. Вряд ли он обрадуется. Ничего не решай, хорони бабушку, проси денег — это нормально, ведь он ушел, а ты домохозяйка и без работы, он даст. Ну как? Согласна? Я буду ждать.

— А виза?

— Купи тур. Срочно. Прямо сегодня. Ну, по крайней мере, сразу, как денег даст. А потом брось группу и приезжай в Ньюмаркет. Я тебе все расскажу. Ладно?

— Я позвоню, — сказала Валя лаконично, явно успокоившись и вспомнив, видно, что рыдания в телефон обходятся недешево. И повесила трубку.

Ну вот, — подумала я, возвращаясь на диванчик у стола. Вот и раздался голос родины. Все как всегда. Муж бросил, бабушка умерла, с горя. Ушел к любовнице с портфелем. Выгнала. Дура.

Тут я заметила, что в зеркале напротив некая женщина устало облокотилась на стол, подперев рукой склоненную рыжую голову, как сестрица Аленушка, в безнадежной, чисто русской позе. Вот она, русская тоска. Да ведь это я!

Но бедная Валя! Ныне миллионерша, хотя, кажется, уже бывшая (si devant, как сказала бы еще не преданная ни огню, ни земле Анна Александровна Корф). А каких-то пять лет тому — библиограф пединститута на Пироговке и моя подруга. В предыстории, то есть в библиотечной, пединститутской жизни — Валя; всего лишь позавчера, в жизни жены долларового миллионера — Валентина (можно — просто Тина); а сегодня… Ну что ж, пусть пока Валентина. Тины не будет, пока (и если) не вернется муж с портфелем.

Анна Александровна воспитала внучку одна. Родители девочки погибли в геологической экспедиции в начале шестидесятых. Тогда на Плющихе стоял еще, тихо истлевая в шелушащихся чешуйках серой краски, деревянный дом Плещеева, а неподалеку — такой же, с покосившимся крылечком, на которое взбегал юный Блок, наезжая в Москву с молодой женой, а слева, в Ружейном переулке, еще смотрели друг другу в глаза домики с мезонинами: в одном когда-то учился на фортепьяно Рахманинов, в другом писал Фет. И тогда в устье Плющихи самым заметным зданием был не отель "Белград", или «Золотое кольцо», а кинотеатр "Кадр", похожий на длинный конюшенный сарай, хотя прежде не только владела этим строением, но и жила в нем то ли тетка, то ли бабушка Льва Толстого.

Как раз напротив "Кадра", в четырехэтажном доходном доме начала века, века уже не железного, а стального, в коммуналке, в комнате высотой втрое большей, чем длина, и вырастила внучку Анна Александровна Корф, с незапамятных времен старший библиограф Высших женских курсов Герье, а позднее — пединститутской библиотеки. И сделала она внучку тоже библиографом. Старшим — не успела. Ведь долог путь от младшего библиографа к просто библиографу, и был он пройден, но вот на еще более тернистый и длительный, почти бесконечный путь к старшему времени уж не хватило. И началась перестройка, и смела всяческие границы и вехи, и библиографов заодно, и кинотеатр "Кадр" стал отделением ГАИ, а внучкин муж — миллионером. А Валя, соответственно, — миллионершей Валентиной, можно просто Тина.

В кухню вышла Мэй, потягиваясь и продвигаясь к холодильнику, в недрах которого хранилась сладостная влага. Прозрачная и крепкая. И ощупью Мэй нашла то, что искала, за банками с зеленым горошком, где по привычке до сих пор прятала от мужа, уже покойного, свою бутылку. И мы выпили водки.

— Кто-то звонил, Анна? Или мне приснилось?

— Моя подруга из Москвы. Валентина.

Мэй еще не до конца проснулась, и, наверное, поэтому не могла скрыть недовольства. Сейчас она особенно напоминала Генриха Восьмого. В момент, когда он узнаёт об измене очередной жены. Особенно нижняя часть лица — точь в точь. Губы скривились в непрозвольную гримасу:


— Sorry, Anna, эта твоя приятельница… Она тоже хочет продавать лен? Или еще что?

Тут я сообразила, что наделала, второпях утешая Валю. Не подумав. А ну как она и вправду приедет в Ньюмаркет? Как мы с ней будем видеться, если я себе уже не хозяйка? А хозяйка у меня Мэй? Теперь-то я знаю, как она одинока и как ревнива. И своевольна. Вот ужас. Не успела отделаться от Валерочки, как еще сильнее влипла. Да. Из огня да в полымя. С Грибом Владимиром Владимировичем как-нибудь справлюсь, а вот Валя… Валю жалко. Ну, попробуем.