Воздух был пропитан влагой, так что я поежилась. По безбрежном газону, где-то далеко за жеребенком, почти на горизонте, кто-то медленно двигал в разных направлениях газонокосилку. Стрекота ее не было слышно. Шевелиться не хотелось, но и лечь я опасалась: вдруг засну. Отчего-то мне казалось, что нужно оставаться настороже. Наверное, оттого что без собаки у ног или рядом, на диване, я отдыхать не привыкла. А моя Званка обитала на просторах родной земли — счастливая! Ну, ничего. Дождусь вестей от Валентины, съезжу с Мэй на пару выставок — и хватит.

Я устала. Постараюсь пока отдохнуть. И не все ли равно, как относится ко мне Мэй. Некоторое своеобразие английской дружбы я уже ощутила. Судя по тому, как Пам вцепилась в Гриба, немедленно меня отринув, бизнес, то есть «наше дело», был вполне реален. (То есть дело уже не наше, и реальность его — не для меня. Вот так всегда, — пожаловалась я сама себе. Придумаешь что-нибудь, сделаешь то, что другие не могут (а кто, кроме меня, смог бы соединить в этом мире Пам и Гриба?) — и ты уже не нужна). Если же «бизнес» реален, — продолжала рассуждать я, пользуясь нехитрыми силлогизмами, ибо интуиция меня покинула, — то для Мэй я просто игрушка и «русский сувенир» для продвижения ее будущего питомника. И ей действительно все равно, как я буду жить, когда исчезну с ее глаз.

Совершенно непонятно, почему все-таки здесь, в высоких кругах англичан, именно аристократических (а других я не знаю), так велик до сих пор интерес к русским? Почему меня с такой готовностью приглашают? Конечно, традиция, и, конечно, память о прежних русских высокородных чудаках — англоманах. Англичане и сами чудаки, так что это сходится. Я, например, — типичная чудачка, по крайней мере по современным российским меркам. Идиотская страсть к собакам, нежелание расстаться с подобиями науки, отвращение ко всему тому, во что вцепляются, чтобы выплыть — то есть влезть хоть немного вверх по лестнице. Вот и эта история с льном. Нормальный человек нашел бы сам шестьсот долларов на билет туда и обратно — занял бы, в конце концов, чтобы не нуждаться в каких-то Валерочках и не получать неожиданных Грибов своей родины, направился бы прямо к Пат в Ноттингем, положил бы начало делу, своему собственному, — а там и к Мэй, — если времени хватит на развлечения. Да, все, что я делаю, — все выходит по-детски, и не могу я быть самостоятельной, и не могу быть одна. Все оглядываюсь: на кого бы опереться? Так вот же тебе Мэй для опоры, развлекай ее, способствуй и подчиняйся, изучай Англию, которую без этой леди тебе никогда не увидеть. Всю жизнь будешь помнить и внукам рассказывать. Больше пользы никакой.

Да, о внуках. Не будет детей — не будет и внуков, — продолжала я свою формальную логику, будто какой-то противный софист засел у меня в голове, и мысли отщелкивались, как косточки на старинных счетах. Один мой знакомый бизнесмен — правду сказать, один только бизнесмен у меня знакомый и был, Валентинин миллионер, — серьезно подумывал о том, чтобы наладить производство настоящих русских счетов и продавать их за границу — вместо калькуляторов. Но не стал. Подвернулись дела получше.

Дальше мысль не пошла. Не будет семьи — не будет детей… Нет, несерьезно, дети могут быть и без семьи. «Без семьи» — вспомнила я старинный том в красном коленкоре с тисненными на нем золотом: цветочной гирляндой, мальчиком, сгорбившимся под грузом шарманки, пуделем и обезьянкой. Животные тоже выглядели несчастными и брели рядом с ним по дороге. Гюстав Мало. По этой книге — летописи бесконечных несправедливостей и невзгод — училась я читать по-французски. Зачем? Зачем??? Лучше бы научиться сначала завязывать конский хвост и стричь челку, потом — как следует красить глаза и губы, танцевать и водить машину. Курсы-то были почти бесплатные! А при всех этих совершенствах, при этой вожделенной и недостижимой взрослости — блистательной юной взрослости — мне никакой Сиверков был бы ни по чем! Сама виновата. Дура. Вместо веселья — молодость за книгами, комплексы, несчастья… тяжесть, хандра… будто поет та самая шарманка, ручку которой крутил в красной книге с золотым обрезом маленький мальчик без семьи…

Нет уж, без семьи не хочу. Нужно семью. Не будет мужа — не будет семьи, — продолжал софист. С этим спорить было невозможно. И именно здесь крылось неразрешимое. Как превратить в мужа человека, не склонного жить на одном месте, в одно время, с одной женщиной? Человека, которого я даже запомнить как следует не могу? Человека, который всегда смотрит вдаль? Родить ребенка — и читайте дальше «Без семьи», желательно по-французски?

Нет выхода. Нет мужчин. Хуже, чем после войны. О животных говорят: нарушен комплекс брачного поведения. У моих знакомых мужчин этот «комплекс» ограничивался спариванием. Все последующие элементы — устройство дома, выращивание потомства — почему-то отсутствовали. Зато других комплексов было у них в избытке. Так что не будет ни мужа, ни семьи, ни детей. Пусть.

Горячо жжет обида. Кажется, довольно времени прошло, чтобы это белое пламя превратилось в малиновые угли, и чтобы они даже как-то приятно иногда грели: да, это было, было… И чтобы подернулись сизым, серым, истлели и — погасли. Перед глазами стоял средневековый камин в доме Джулии: так все и происходило. Ствол яблони сгорает и рассыпается в прах за несколько часов, любовь — за год. Всему свой срок. Почему же и сейчас так больно? Там, в своей стороне, неуловимый Сиверков смеется и читает, пьет с друзьями и смотрит в небо, наблюдает за животными и вновь влюбляется, и снова на закате, в самом лучшем месте Москвы, у высотки МГУ, кокетничают с ним беззаботные молодые женщины. И таскает он за собой мою белую собаку, которую больше не с кем было оставить — у Валерочки дома целая стая отвратительных миттельшнауцеров, у Валентины тоже нельзя, ведь там до вчерашнего дня царствовал строгий миллионер, у ее живой еще тогда бабушки, любимой моей Анны Александровны, — своя спаниелька, уже пожилая. Да и совестно было так обременять старушку. Бедная Анна Александровна. Это Валентина должна была воспринять от нее страсть к собакам, не я. А получилось наоборот. Нелегко, наверное, вырасти рядом с человеком, который так любит собак вообще и одну в частности. Валентина полюбила кошек.

Кошки для нее были запретный плод — Анна Александровна считала, что все они поголовно исчадия ада, разносчицы стригущего лишая и глистов, источник вони и коварства. И маленькая Валентина побуждала меня лазать по чердакам старых домов в Ростовских переулках. Мы тщетно пытались ловить там диких котят — потомство диких же кошек. Но не хватало умения настоящих звероловов. Таких котят дикого полосатого окраса, нередко — черных, голыми руками было не взять. Только однажды, — вспоминала я, сидя в кресле, когда до одевания оставалась четверть часа, — только один-единственный раз удалось нам с Валентиной завладеть диким полосатым зверенышем. Валентина была послана в магазин, и в кармане у нее была старая авоська — некогда верный спутник наших бабушек. Хорошие авоськи отличались прочностью звероловной сети и служили десятилетиями. Мы загнали котенка в водосточную трубу — скрываясь, он на растопыренных лапах поднялся внутри трубы и там повис. Валентина выхватила из кармана посеревшую от времени шелковую авоську, надела ее на сливное отверстие, и мы стали ждать. Лапы зверя ослабли через полчаса, котенок, скрежеща по трубе когтями, рухнул в сетку и, издавая дьявольские вопли, был спутан. Стояла осень, так что перчатки спасли нас от его когтей. Взволнованные охотой и удачей, мы смотрели друг на друга, держа авоську с котенком. Увы! Котенок корчился, шипел и завывал, как бес. Девать его было некуда. Положив авоську на газон, мы отступили и с грустью наблюдали, как он выпутался и, задрав встопорщенный хвост, скрылся под плитами каменного крыльца.

О, горечь бесплодной победы! Зачем с таким упорством посещаешь ты меня и по сей день? — А не след тебе охотиться на диких зверей. Не хватает ума и сил — выбирай домашних, — в который раз посоветовала я себе, сама понимая, что домашние мне ни к чему. — Потому и семьи никакой не будет, — бойко сказал софист, уставший уже ждать, когда удастся щелкнуть костью счетов. Он победил. Возразить было нечего. И я стала одеваться.

Внизу пила кофе Мэй, накрашенная, в белой блузке и цветастой юбке — букет был составлен иначе, но краски те же. На спинке стула уже висела ее сумочка. Белокурая Пат, потупившись, тихой и нежной рукою гладила длинную голову своей черной собаки перед расставанием — борзых с собой брать было нельзя. С терьерами и овцами Энн они были несовместимы.

День установился какой-то сумрачно-тихий. Временами сквозь дымку проглядывало солнце, но, словно недовольное увиденным на земле, быстро скрывалось. Мерседес, ведомый Мэй, сменившей лаковые лодочки на стоптанные калоши, чтобы нажимать на педали, двигался по сельской дороге неторопливо, как старинная карета.

— В этих местах воевала с римлянами Бодика, — сказала Мэй. — Ты слышала о ней, Анна?

Мне пришлось признать, что ни о какой Бодике я слыхом не слыхала. Пока Мэй рассказывала об этой героической огненноволосой предводительнице кельтов, выступившей против сонмищ римлян и побежденной где-то именно здесь, чуть ли не прямо у ворот питомника декоративных растений, у которого мы только что остановились, я сообразила: Бодика, как ее именовали кельты и среди них — Мэй, была известна римлянам под именем Боадицея. Я с уважением посмотрела на землю у себя под ногами, оглянулась вокруг. Плосковатая, слегка всхолмленная равнина в жемчужной дымке июньского дня. Поля и поля. Очень тонкий слой почвы, из-под которого виднеется меловая основа Альбиона. По этим полям несется на колеснице отважная Боадицея, и змеями вьются ее рыжие распущенные косы. Меч в ее воздетой руке, и она гонит римлян… Величественная картина! Ну, а потом — как всегда. Что-то там случается — конечно, предательство, и вот хитрые многочисленные римляне уже казнят героическую женщину.