Тереза Фаулер - Порядочная женщина

– Произошло нагноение, – объяснила одна из медсестер. – От этого запах. Постарайтесь не волноваться. Они все вычистят.

Альва повернулась к детям:

– Они все вычистят. Господи…

Поздно вечером доктор Маккош наконец вышел из комнаты.

– Мы закончили операцию. Состояние мистера Белмонта стабильное. Должен признаться, я восхищаюсь его стойкостью – когда мы начали делать операцию, оказалось, что аппендикс уже лопнул. – Он с сожалением покачал головой и продолжил: – Бактерии попали в мышцы живота. Брюшина – то есть внутренняя стенка живота – тоже была заполнена ими. Мы вырезали аппендикс, вычистили брюшину и вымыли стенки теплой водой. Это все, что в наших силах.

– Он в сознании? – спросила Альва.

– Еще нет.

– А это нормально?

– Ваш муж все еще под действием эфира. Мы сможем сказать больше через некоторое время.

– Я хочу его увидеть.

Теперь в комнате пахло моющим средством и бинтами. Окровавленные простыни исчезли, Оливера переместили на кровать. Его лицо было пепельно-серым. Если бы Альву не уверили в обратном, она подумала бы, что смотрит на мертвеца.

– Мой храбрец, – сказала она, поцеловав его в щеку. – Ты все прекрасно перенес. Доктора говорят, что ты полностью поправишься.

Так это или нет, она не имела ни малейшего понятия.

Проходили часы. Альва отправила детей спать, а сама осталась с Оливером, чтобы увидеть, как он очнется. Иногда сиделка пыталась его разбудить, но в ответ слышалось только невнятное бормотание.

На рассвете доктор Лэйнхарт зашел проведать Оливера. Он попросил Альву подождать за дверью.

– Мне нужно осмотреть разрез.

– Шов выглядит хорошо, но жизненно важные функции мистера Белмонта слабы, – сообщил он вскоре, пуская Альву в комнату. – Должен предупредить вас – если ваш супруг не очнется в ближайшее время, его состояние может оказаться смертельным.

– Оливер, ты слышишь? Милый, открой глаза. Докажи доктору, что он ошибается.

Оливер шевельнулся. Его глаза приоткрылись.

– Впервые…

– Да?

– Впервые… – повторил он и поморщился.

– Что такое?

– Впервые я сочувствую МакКинли, – закончил он и попытался улыбнуться.

Альва усмехнулась.

– Мой Оливер вернулся.

Муж снова закрыл глаза.

– Побудь со мной, – сказал он и приподнял руку, она взяла ее в свою ладонь.

– Я всегда буду с тобой.

Газеты внимательно следили за болезнью Оливера. Сначала они писали, что положение безнадежное, на следующий день – что он идет на поправку. Потом – что его состояние ухудшилось. Затем – опять стабилизировалось. Это продолжалось четыре дня. Четыре дня Альва не выпускала руку Оливера, разговаривала с ним вполголоса, видела, как ее надежда крепнет, и не давала ей угаснуть. Она почти не ела, спала еще меньше – еще успеет все наверстать, когда муж будет в безопасности. Ничего страшного, если она немного похудеет – Оливер ведь исхудал ужасно. Они останутся в Брукхолте до осени, пока он не наберется сил. Они будут нежиться на солнце, читать друг другу и есть печенье, которое она испечет сама, с джемом из их собственной малины.

На пятый после операции день Альва задремала у постели Оливера и внезапно проснулась. Солнце только встало. За окном щебетали крапивники и кардиналы. В комнате не было никого, кроме нее и Оливера. Наверное, сиделка вышла и разбудила ее… Повернувшись к мужу, она услышала слабый короткий выдох.

И больше… ничего.

За окном поднималось солнце. Птичьи трели не умолкали.

Альва отказалась превращаться в заливающуюся рыданиями вдову. Да, за черной вуалью ее глаза и нос были красными от слез – в течение последних дней она много плакала, иногда даже не осознавая этого. Но даже если бы она и была предрасположена к истерикам, Оливер не одобрил бы такого поведения, поэтому на людях она держала себя в руках.

А вот тихую, но яростную скорбь он бы одобрил с готовностью. Никто не догадался бы, что в конце похоронной церемонии, вцепившись пальцами в открытый гроб, Альва с трудом боролась с желанием забраться внутрь и захлопнуть крышку. Никто не догадался бы, что по пути в Англию она точно так же вцепилась в перила на корабле. Возможно, Оливер знал, что она совершенно потерялась. Возможно, он знал, что внутри она сходит с ума от непоправимости того, что произошло. Она надеялась, что он знает. Она бы все отдала, чтобы узнать это.

– Что тут происходит? – спросила Альва у дочери. – Никогда не видела здесь столько народу, даже по воскресеньям.

От порта до теперешнего дома Консуэло в Мейфэре добраться было невозможно. Коляски и автомобили всех мастей и размеров заполонили улицы. Консуэло с водителем встретили Альву на новеньком «Сиддли», который разгонялся до сотни миль в час, но сейчас его мог бы обогнать даже едва научившийся ползать младенец.

– Мама, прошу прощения. Я потому и оставила мальчиков дома – хотя и предположить не могла, что все настолько плохо, иначе посоветовала бы тебе дождаться следующего рейса.

– Не нужно беспокоиться. Времени у меня теперь даже слишком много. – Альва горько усмехнулась. – Послушай, что я говорю. Господи, ну я и плакса.

– Ты имеешь на это право.

– Он бы меня отругал за такое поведение. – Альва посмотрела в окно: – Сегодня что-то отмечают?

– Помнишь, я присылала тебе газету «Право голоса для женщин»? Ее издательница вместе с Женским социально-политическим союзом[60] собрались завтра организовать в Гайд-парке «Митинг Монстров». Сегодня в «Таймс» написали, что митинг посетят сотни тысяч. Я тоже собиралась там выступить, но потом Оливер… В общем, я решила отказаться.

Альва не видела Консуэло уже два года – как раз с тех пор, как они с Мальборо разошлись. Они оба очень старались – у них родились два сына, дворец отремонтировали, их любили простые люди и высший свет Британии. Проблема заключалась в том, что, по мере того, как роль Мальборо становилась более значительной – сначала он занял должность генерального казначея, затем – заместителя министра по делам колоний, – он делался все более чопорным и напыщенным, в то время как Консуэло, которой окружающая церемонность казалась не более чем замысловатой игрой с переодеваниями, становилась все менее серьезной. Нет, она, конечно, серьезно относилась к своему статусу, связанным с ним обязанностям и собственному стремлению улучшить жизненные условия женщин из работающего класса и детей. Она продолжала выполнять все ритуалы придворной жизни, соблюдала обычаи и традиции. Просто для этого ей нужно было сохранять чувство юмора.

Отношение же Мальборо к происходящему начало казаться ей раздражающим. А ему отношение жены стало казаться слишком американским. Если верить слухам, оба искали «утешения» на стороне. Развод в их случае был делом немыслимым – для этого Мальборо пришлось бы доказать, что жена ему изменила, либо Консуэло – что муж ее покинул или подверг физическому насилию. А потому они решили разойтись на удобных для всех условиях. Прошлый раз Альва приезжала, чтобы поддержать Консуэло и помочь ей плыть против течения. В этот раз все было наоборот.

А течение… Течение сейчас было совершенно иным. Альва впервые в жизни чувствовала его мощь и безжалостность. Оно окружало ее со всех сторон, затягивало и не выпускало из своих цепких объятий. Это течение было черным, как беспомощная злоба и вероломная скорбь, сквозь нее не мог пробиться ни единый лучик света. То был мрак мавзолея.

– Мы обязательно должны попасть на этот митинг, – сказала Альва, помотав головой, чтобы разогнать дурные мысли. – Они могут найти для тебя время в расписании.

– Прошу тебя, даже не думай об этом.

– Но это поможет мне отвлечься. Мне нужно какое-то занятие.

Консуэло кивнула.

– Хорошо, тогда сходим. Я прослежу, чтобы нам оставили зарезервированные места. Эммелин Панкхерст будет…

Альва постучала в стекло, отделявшее их от шофера.

– Остановитесь!

– Прямо здесь? – удивилась Консуэло.

– Пешком мы дойдем быстрее. – Альва потянулась к ручке двери.

– Мама, погоди. Я бы с удовольствием прошлась, но… Быстрее добраться не получится. Меня здесь все знают и будут останавливать на каждом шагу.

Альва откинулась на сиденье, посмотрела на туфли дочери – голубые шелковые лодочки с серебряными пряжками – и признала:

– Да и обута ты не для прогулок. – Она снова постучала в окошко и крикнула: – Едем дальше!

– Скажи, – поинтересовалась она у дочери, когда машина продолжила свой черепаший ход, – тебе никогда не хотелось все изменить? Если бы тебе дали такую возможность, ты бы выбрала другую жизнь?

– Нет, ни за что.

– Ты даже не задумалась!

– Потому что я много думала об этом. Знаю, когда-то я вела себя так, словно ты разрушила все, что имело для меня значение, тогда я не кривила душой – моему неискушенному взгляду мистер Резерфорд действительно казался галантным кавалером и удивительным человеком. Я верила, что влюблена в него. Но когда я стала герцогиней Мальборо, передо мной открылся новый мир. Мне очень нравится заниматься общественными делами, особенно проблемами детей и женщин. Поэтому я бы не стала ничего менять – кроме характера Мальборо. Не будь он таким педантом… – Консуэло рассмеялась: – Обожаю это слово. «Педант». Замечательное слово.

– Мы с тобой – удивительные создания, – заметила Альва. – Две независимые женщины, умудренные жизненным опытом.

В воскресенье Альву разбудила настойчивая песенка крапивника за окном спальни. Небо только начинало светлеть, но она знала – уснуть ей уже не удастся. Последнее время Альве не удавалось поспать больше нескольких часов за ночь – достаточно для того, чтобы не падать с ног от усталости, но недостаточно, чтобы отдохнуть по-настоящему. Как только она просыпалась, в ее мыслях начинали возникать образы из прошлого, и сон уходил, не в состоянии побороть воспоминания.

Рана, которую продолжают бередить, не затягивается. Поэтому когда Альве не хотелось погружаться в прошлое – а чаще всего так и было, – она выбиралась из постели и находила себе какое-нибудь занятие. Но поступать так в пять часов утра в доме дочери – не очень хорошо, так что Альва осталась в постели, несмотря на то, что первой мыслью, пришедшей ей в голову, была мысль о бывшей подруге, герцогине Манчестерской. Что ж, возможно, песня крапивника отвлечет ее, и мысли примут другой ход.