Mirosh: Вопрос можно?

Mia: ??

Mirosh: Я же лучше него целуюсь?

Mia: Ты пьян?

Mirosh: Нет, но планирую=)

Mia: Ложись спать. Утром все будет по-другому.

Она перестанет быть сестрой? Утром – она перестанет быть ему сестрой?

Иван поднял глаза и посмотрел на улицу. Растерянно, устало. Впервые осознавая за это время, где и в каком виде находится.

Сделал еще глоток напитка – завтра репетиция, но сейчас на это было плевать. И взглянул на экран мобильного. Последняя попытка ухватиться за разум успехом не увенчалась. На этом можно упасть на спину лапами кверху. И позволить себя допинать.

Mirosh: Могу я рассчитывать на кофе из Старбакса и прогулку по набережной, если меня занесет доучиваться?

Mia: С удовольствием угощу тебя кофе!

Mirosh: Спасибо, мисс Кларк. Жду вашей оценки своей работы))))))))

Главное – это улыбка. Смайлик в конце, чтобы не казаться невменяемым. С вменяемостью были большие проблемы. Телефон полетел в противоположный угол лоджии, а Иван залпом осушил бокал. Одним махом. Раскрыв рот, смотрел в темноту, а видел фосфоресцирующие глаза приблуды.

Вот так и все. Не получилось. Хотелось ли? Действительно хотелось? Да черта с два. Ему нужен был хотя бы кто-нибудь, чтобы удержать себя по эту сторону человеческого разума.

Впрочем, оставалась ли теперь надежда на это…

 «Ты тоже звони, ладно?»

Она говорила негромко, но ему хватило, чтобы расслышать. После озвученного имени «Стас» Иван не мог не вслушиваться. А единственного выдоха «Вань» – оказалось достаточно, чтобы он на секунду оказался в их прошлом, когда они были «Полька» и «Ванька».

Мирош позволил себе глухой стон – вместе с ощущением слабости и опьянения. И воспоминание о том, как она прошмыгнула мимо него в дверном проеме. В нескольких сантиметрах, старательно обходя, тогда как в нем вспыхнуло острое, на грани жизни, желание, чтобы она коснулась его ненароком.

Не коснулась. Но запах ее духов обдал его свежестью и ненормальной, неправильной, дикой потребностью схватить здесь, сейчас, прижать к стене и вжаться в нее всем телом, забыться и все забыть.

Извращенец. Урод. Псих. Кусок дерьма, не способный управлять собственными страстями. Потому что страсти, какими бы яркими они ни были, оказывались вторичны – они исходили из главного, из его сути. Полина была в нем, вся, целиком. Как тогда, так и теперь. И понадобилось совсем немного времени, чтобы осознание этого встало в полный рост.

Он хотел ее. Он любил ее. Он был частью целого с ней. Всегда. Даже теперь, когда ясно, что вся их цельность и все их единство – всего лишь повторяющиеся элементы в одном участке генома. А все остальное – невозможно, даже если она совсем близко, всего лишь оглянись за спину, чего он почти никогда себе не позволял.

Все эти недели, пока шли репетиции, Мирош придерживался единожды выбранной стратегии. Иг-но-ри-ро-вать. Ему было плевать, как она выходит из этого игнора в отношении работы, но любое проявление эмоций с его стороны грозило сносом башки. А терять голову он не мог, потому что слишком многое было на кону – для нее же, пусть она и не знала этого.

Ивану казалось, что он справляется, казалось, что у него получается ничем не выдать, как ему страшно и больно. И вместе с тем, с каждым днем эта сдержанность давалась ему все труднее.

Дело в том, что он начал к ней привыкать. Снова, как когда-то. Привыкать к ее присутствию. К ее негромкому голосу, так редко раздающемуся в противовес его воспоминаниям. К ее чертам – чуть заострившимся, обретшим окончательную форму, ставшим завершенным полотном вместо наброска. К ее глазам, подернутым льдом, за которым, он знал это, помнил, было тепло и мягко. Нежно. И к ее пальцам, выворачивавшим его мехом внутрь. Неважно, касались они клавиш рояля или прокладывали дорожку по его животу к паху, заставляя плавиться от желания.

Прошлое и будущее переплетались для него в этой проклятой студии, когда она была рядом. Почти каждый день – рядом. Никуда не девалась. И ни секунды этого времени Мирош не отдал бы, сохраняя каждую как сокровище в своей памяти.

Я скучаю.

Я знаю.

Я тоже.

Мазохизм. Тоже извращение. Но лучше быть мазохистом, чем то, что случилось с ним. С ними.

Иван начинал испытывать холод. Ви?ски больше не грел его изнутри. Карамба запросился с лоджии в комнату, начиная завывать дурным голосом.


- Ну прости, старик, - хрипло проговорил Иван и улыбнулся – для полного счастья осталось за три дня до Берлина простудиться. Герр Геллер, несомненно, оценит высококлассный гроул, но Иван плохо владел его техникой. Да и под концепцию альбома не подходило.

Он встал с кресла, подхватил кота и толкнул дверь, заходя обратно в гостиную, где было тепло и где орала музыка. Сделал тише. Набрал еще вискаря в бокал и вместе с бутылкой переместился на диван.

Мирош не лукавил перед Мией, заявляя, что «еще» не пьян. Надраться было самым простым выходом, тем более, что сейчас для этого и правда надо было немного. Холодный душ утром скроет следы возлияний. Потом репетиция и снова Поля. Откуда взялась, для чего?

Чтобы он сорвался?

Срывался ведь уже. Больно и стремительно – срывался через полгода после того, как уехал… нет, сбежал. Уехать – это объяснения, прощание на перроне, последнее прости. А он мудак, который ее бросил. И свалил, оставив одну разбираться со всеми возможными последствиями. И это его душило тоже. Она должна была ненавидеть. По всем правилам и по всем законам. Такое не прощают. Впрочем, наверное, непрощение – его участь. Пусть лучше непрощение, чем безумие, которое охватывало его подчас, когда он крушил предметы и собственную жизнь во время приступов бешенства, гасимых только препаратами.

Дурному учишься быстро. Уже очень скоро он мог раздобыть дозу в любой точке земного шара, где бы они ни болтались. У него мозг так работал – на поиск. Нужный форум, нужная точка, нужная дрянь.

Однажды вот таким, обдолбанным, он собирался ломануться обратно в Одессу, забирать Полину. Иван уже не помнил, с чего началось, но чувствуя в себе силы и способности преодолеть все на свете, думал, что химеры за его спиной – это прежние крылья, которые позволяли летать еще недавно. И морды в зеркалах и окнах – его собственные отражения, нашептывающие ему удивительным многоголосьем: «Забирай, забирай, забирай!»

Они отыграли очередной концерт, которые тогда, под кайфом, сливались для него в один сплошной рев и шум. Он точно помнил, как едва не заглохнул на «Втором Рождестве», когда Тарас резко заиграл по-своему, не так, как в записи это делала Поля. И его долбануло. Никто никогда не сыграет ему так, как она своими тонкими белыми пальцами. Никто. Никогда. Не сыграет.

И потом, в номере гостиницы, продолжая догоняться алкоголем, Мирош принялся возводить собор. У собора были прочные стены.

Он приедет к ней. Он все ей объяснит. Она поймет – не может не понять, потому что тоже любит его. Потому что тоже не может без него. Потому что каждый час слышит его голос и каждый миг жаждет его прикосновений. Потому что встречала его на перроне, когда он возвращался из своих поездок, и потому что, не снимая, носила его подарок – браслет с мелкими ракушками.

У собора были высокие шпили.

Они уедут далеко, туда, где родители их никогда не найдут. А если найдут – им с Полиной будет плевать. Денег заработают. Детей – если захотят, так усыновят. Фамилии у них разные, никто ничего никогда не докажет. Да и кому они нахрен нужны? Кроме друг друга – кому? Не подкопаешься. И это разумно. Да, да! Разумно, потому что жить так, как живется сейчас, – нельзя никому и никогда.

У собора были витражи удивительной красоты.

Они никогда уже не расстанутся. И никогда ничем не обидят друг друга. Они сумеют забыть то, что случилось. Они постараются. Он постарается! Иначе сдохнет. Точно сдохнет. Однажды не выдержит и ломанется из окна. Или голову себе прострелит. Его ждет Клуб 27, а он ни черта не хочет в этот клуб.

Мирош смеялся и метался по номеру, скидывая вещи в чемодан и собирая документы. Морды мельтешили за окнами и в зеркалах, отражались на глянцевых поверхностях и троились в его глазах. И он не мог себя остановить.

До тех пор, пока не увидел в одном из зеркал воочию собственное творение.

У собора не было фундамента.

Его сносил с места любой порыв ветра. По нему били молнии, заставляя гореть деревянные балки. С него осыпа?лись камни и, оглашая воздух звонким дребезжанием, бились его стекла, падая на землю и рассекая кожу до крови.

Они оба с ней были бы прокляты. Навсегда. Если Поля в своем уме, ей нельзя соглашаться. Потому что однажды она его возненавидит так, как никогда не будет ненавидеть мудака, который ее бросил. За то, что он делал с ней, заставляя выбирать. Нормальную жизнь и нормальную семью без него. Или это полусуществование с ним, в котором все насквозь фальшиво: муж – не муж, дети – не дети, дом – не дом.

Он не помнил, как отключился. Заснул или потерял сознание. Но утром нашел себя глядящим в белый подвесной потолок и ловящим свои отходняки. Номер был разворочен. А костяшки пальцев сочились кровью. Он разбил зеркало в ванной. Это увидел уже потом.

А после, месяцами, годами так и жил, чувствуя эти вечные отходняки и видя временами снесенные шпили собора.

Теперь же – четыре недели. Всего четыре недели – и полным ходом идет отсчет времени до нового помешательства. Быть кем угодно: братом, другом, коллегой. Только бы рядом. После пяти лет пустоты этого довольно. И вместе с тем так ничтожно мало, что сегодня, едва услышав чужое имя в ее устах, он едва удержал себя, где стоял. И то ведь не до конца, если судить по дверному проему.

Штофель. Штофель она. И «известный бизнесмен, общественный деятель и меценат» Станислав Штофель, в каком бы он ни пребывал статусе, выгрыз себе место в ее жизни теперь навсегда. Он был до их романа тем летом. Он был после него. Он был даже теперь, когда они развелись. И это Мирош, а не Штофель, оказался По?линой ошибкой. Штофель сбылся, как до?лжно. Уверенно и спокойно, выбивая из Ивана все его дерьмо и все его надежды на то, что Поля хотя бы немного принадлежит ему.