Марина Светлая - Поскольку я живу

- Мне тоже нравилось, когда я была маленькая, - сказала Поля и начала читать. Когда ей показалось, что Лёня заснул, она закрыла книжку, поднялась и тихонько подошла к стене, чтобы выключить свет. И едва ее пальцы коснулись выключателя, в тишине раздался тоненький детский голос  – как у встрепенувшегося испуганного птенца:

- Ты куда?

- Тоже буду спать, - усмехнулась она. У Штофелей все и всегда должно быть под контролем. С самого детства.

- Это самый лучший день рождения, - заверил он ее вдруг.

Она снова подошла к сыну и быстро поцеловала в лоб.

- Еще будет завтра. А сейчас надо спать.

- Не хочу завтра, - пробормотал ее четырехлетний, но такой взрослый ребенок, уже почти совсем засыпая. – Хочу сегодня.

- Вот проснешься, и будет сегодня, - негромко сказала Полина, выключила свет, вышла, аккуратно закрыв за собой дверь. И в коридоре наткнулась на темный взгляд Стаса.

Он стоял у противоположной стены, опершись на нее спиной и скрестив на груди руки. Он был все еще хорош собой, войдя в самый расцвет собственной привлекательности, так и не отрастив брюшко и не обзаведшись плешинкой, которую бы прятал под оставшейся шевелюрой. Разве только немного раздался в плечах, которые и прежде были крепкими. И седины в голове стало больше, чем черных волос.

- Уснул? – спросил Штофель, чуть поведя подбородком в сторону Лёнькиной двери.

- Уснул.

- Хочешь нормально поесть?

- Хочу отдохнуть, - устало сказала Полина.

- Пойдем, я налью тебе еще бокал вина – и спать, - Стас протянул ей руку и обезоруживающе улыбнулся. Да, улыбка у него по-прежнему похожа на голливудскую. Красивая улыбка. Совсем не та улыбка – без зажмуренных глаз и разбегающихся во все стороны зеленых лучиков.

- Хорошо, - согласилась она. Потому что должна была согласиться согласно правилам этого дома. Стас взял ее ладонь и повел в гостиную. Его пальцы пыли сухими и теплыми. И теперь на безымянном не прощупывалось обручального кольца. Когда-то он не снимал его ни на минуту, и это тоже в копилке ее прегрешений.

Вино было испанское, сухое, чуть терпкое. Стас протянул ей бокал. Себе плеснул коньяка, но в кресло по обыкновению не сел. Остался стоять возле нее, с некоторым любопытством рассматривая прическу, лицо и одежду. И, кажется, остался удовлетворен увиденным, что бы это ни значило. А когда пригубил, обронил в тишину между ними:

- Ты хорошо выглядишь, но, кажется, моришь себя голодом.

- Тебе кажется, - сказала Полина и сделала глоток вина.

- Возможно. А еще, мне кажется, я никогда не говорил тебе спасибо за Лёньку. Наверное, сейчас самое время, - он приподнял бокал, давая понять, что пьет за нее, и опрокинул его содержимое в себя одним махом, сразу же наполнив его вновь.

- Ему повезло, что у него такой отец.

- А он почему-то все равно хочет рояль, а не блокирующий пакет акций в «Sh-Corp». Я пытаюсь сторговаться на лошадь. В его возрасте бредил верховой ездой.

- Мне рассказать ему, что рояль – это скучно? – усмехнулась Полина.

- Сделай милость, у тебя весь день завтра.

- Я постараюсь, - она сделала еще один глоток и отставила бокал. – Я все же пойду. Дорога, больница…

Он медленно кивнул и снова отпил из бокала. На этот раз немного. А потом, сунув руку в карман, проговорил, оглушая и ее, и себя:

- Если бы ты знала, как я тебя хочу сейчас.

- Стас…

- Я помню, госпожа Штофель, что не внушаю вам ответных чувств. Всегда помню. Но я бы сделал все точно так же, если бы пришлось повторить.

- Ты всегда знал, как правильно. Но на самом деле – все ошибаются.

- Я не хочу верить, что Лёнька – ошибка.

- Господи, Стас, я не об этом, - она шумно выдохнула и, схватив свой бокал, большими глотками допила вино, остававшееся в нем. Штофель жадно смотрел, как двигается ее горло, пока она пьет, и его взгляд разгорался от того все жарче. И стоило ей убрать в сторону пустой сосуд, как она почувствовала его большие руки, обхватывающие ее талию, и горячие, пахнущие коньяком губы на собственной шее. Быстро, слишком быстро, чтобы успеть отскочить в сторону раньше.

- Я так соскучился по тебе, - пробормотал Стас, теперь совершенно очевидно не трезвый. Пока она читала ребенку книжку, он догонялся.

- Стас, прекрати! – затрепыхалась Полина, пытаясь освободиться от его объятий. Но он только сжимал ее крепче, зашарив руками по спине, задирая блузку и пробираясь к голой коже.

- Ты соображаешь, что ты творишь! – продолжала она отталкивать его от себя.

- А ты? – он оторвался от ее шеи и заглянул в глаза, не отпуская и не давая отстраниться. Вжался пахом ей в живот и горячо зашептал: - Я не должен был тебя отпускать. Ни тогда в Затоке, ни потом, когда на развод подала. Знаешь, сколько у меня баб было? Я все сравнивал, искал, пытался понять, почему на тебе зациклился. Даже женился, после этого сопляка, чтобы просто разобраться, что в тебе такого. И знаешь, я понял. Мне Лёнька сказал как-то, и был прав. Наша мама лучше всех. Может быть, не лучше. Но к тебе ж никакая дрянь не липнет. Ни на кого не похожа.

Полина вдруг перестала вырываться, обмякла и всхлипнула, закрыв лицо ладонями. А Стас уткнулся ей в шею, но теперь не губами, а всем лицом, наклонившись так, что наверняка ему самому неудобно было стоять. А он все стоял. Больше уже по спине не шарил. Руки стали отчаянно горячими и влажными. Точно так же повлажнела ее кожа. Пах все еще вжимался в ее живот в безрассудной попытке заставить чувствовать, насколько он нуждается в ней. От него пахло Элисон Ольдоини, как и раньше. И в одежде он по-прежнему предпочитал итальянские бренды. Это все тот же Стас, замужем за которым она была три долгих года, и с которым никак не могла согреться, несмотря на огромный камин в его доме.

- Я, может быть, и правда скоро женюсь, - подняв на нее больной черный взгляд, просипел Штофель.

- Я не вернусь к тебе, - проговорила Полина. – Никогда не вернусь.

- Я знаю. Дважды в реку войти еще можно. Третий раз точно утонешь.

- Отпусти меня, пожалуйста.

Его руки послушно разомкнули объятие, и он отступил на шаг от нее.

- Если захочешь брать Лёню… когда угодно… я запрещать не стану, - хрипло сказал Стас. – Это больше не значит комплект со мной. Не бойся.

- Я не боюсь, - Полина смотрела на него с болью во взгляде. Жалела его, себя, Лёньку. Всё отравила, к чему прикоснулась. – И… вряд ли это будет часто, не переживай.

- Не бросай его, ладно?

- Не брошу, - пробормотала она. – Ему правда очень повезло, что у него есть ты.

Стас пожал плечами и отвернулся. На столике все еще стоял коньяк, который он торопливо плеснул в свой бокал, кажется, планируя продолжить надираться. Поймав на себе печаль в По?линых глазах, Штофель неловко улыбнулся, совсем не так, как улыбался еще полчаса назад:

- Завтра все будет хорошо, я тебе обещаю. А сейчас иди спать, вам с утра в дорогу. И тебе еще домой. Может быть, зря ты на машине. Вымотаешься, а потом столько часов до Киева.

- Так удобнее… Спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

В машине было тихо. Полина не включала радио, избегая любой возможности услышать Ванькин голос. После ночи, проведенной в тяжелом и коротком сне, и мирного тихого завтрака, она боялась собственного срыва. Ей только и не доставало, что испугать ребенка.

Лёнька на заднем сиденье в своем почти царском троне периодически нарушал тишину, о чем-то спрашивая или рассказывая. Привыкая к ней и чувствуя себя все свободнее. Утром он влетел в комнату, где она провела ночь, и с разбегу запрыгнув на кровать, уткнулся в нее носом. И, вероятно, так бы и провел весь день, если бы она не встала сама, и они, дружно приведя себя в порядок, не вышли к завтраку.

С самым деловым видом Лёня собрал себе в дорогу рюкзак игрушек, который категорически отказался вручить в руки Полине, когда они добрались до Затоки, заявив в хорошо различимой манере Штофеля-старшего:

- Девочки не должны носить тяжелое.

Полина согласно кивнула и распахнула перед ним калитку дома, ставшего ей однажды неродным. Она больше не чувствовала себя здесь уютно, вынужденная врать и притворяться. И тем легче вернулась обратно в Одессу, запоздало благодарная Аристарху, показавшему ей возможность жить дальше. Пусть и с половиной сердца.

Встречал их вечный, как домовой, Генка. Он раскрывал ворота, настаивая на том, что надо загнать ее трактор во двор, потому что «соседу вчера гвоздик в шину вогнали». Весело бегал вокруг, бдя, чтобы Лёнька не угодил в гущу событий, а потом подбрасывал заливисто смеющегося мальчишку в воздух, как если бы тот был его собственным внуком. Иногда Полине казалось, что ее матери сойтись бы уже с этим балбесом Генкой, разведшимся еще несколько лет назад с женой, едва сыновья свалили из отчего дома. Ясно же, что полжизни по ней вздыхает.

Галка, собиравшаяся приехать не раньше начала мая, потому что после своей мочекаменной первый раз за двадцать лет запросилась в отпуск и теперь на законных правах отдыхала, сейчас примчалась тоже. Куда же, как же без нее, если Полька дома? И теперь она воодушевленно хлопотала на кухне и радостно запихивала свежеиспеченное печенье во всех проходящих мимо нее членов их странной затокской семьи.

Кроме Лёньки. Лёньке – галетное. Но он не особенно унывал по этому поводу.

И только мать при всей внешней видимости удовлетворения и радости, то и дело тревожно поглядывала на дочь, и грусть в ее глазах неизвестного происхождения, казалось, готова была выплеснуться слезами, хотя она и скрывала это как могла.

А потом Лёнька нашел в По?линой комнате пианино. И его глухие, престарелые и вместе с тем звонкие звуки беспорядочно полились по дому.