В павильоне ветра не было, только искусственно созданный вентилятором, который сейчас не включали.

Его снова обдало Шанелью, едва Полина приблизилась, и он, лихорадочно соображая, что будет выглядеть естественным, а что нет, все же позволил себе произнести:

- Круто…

- А до этого было не круто?

- До этого было менее… киногенично.

- Спасибо, - усмехнулась Полина. – Теперь я знаю твои предпочтения. Лёлька так всегда и говорила.

- Ну да, Павлинова – эксперт, - легко пожал он плечами. И не знал, слышала ли она, поскольку одновременно с ним режиссер скомандовал возвращаться на площадку.

Сегодня планировали закончить. Два дня понадобилось, чтобы отснять максимально полно, насколько это возможно, винтажную часть клипа в выбранных локациях и в западном, и в восточном Берлине. Вчера только отправили домой актеров, исполнявших главные роли в «исторических» эпизодах. Что-то вроде истории любви времен установления Берлинской стены. Раскадровка была банальной до зубовного скрежета, вызывала исключительное желание расцарапать морду той сволочи, которая задумала концепцию сюжета, состоящего из двух сюжетных линий. То, что было шестьдесят лет назад – со своей лавстори. И, вроде как, современность.

Соответствия песне и не требовалось, Марина настояла. И сейчас они изображали на камеру сцену в ночном кабаре – странно, почему не в пивнушке – в которой Мирош посредством глотки и микрофона «рассказывал» историю несчастных влюбленных в том же самом зале в середине двадцатого века. Полина «отыгрывала» на рояле.

Иногда их усаживали вместе за столик и снимали за чашками чая. Заставляли «печально» и «с тоской» смотреть друг на друга и переснимали по десять раз их ладони на столешнице, замершие в миллиметре друг от друга.

Видимо, это все для усугубления эффекта безысходности. О безысходности Ванька к своим двадцати шести знал все на свете. И к тому же, ненавидел сниматься – принимал как необходимость, но не без жертв со своей стороны. А попросту заявленной артистичности по заказу, не на сцене, считал себя напрочь лишенным. Гриневич, режиссер, который день обзывал его лентяем.

Впрочем, сейчас все шло довольно гладко, жаловаться было не на что.

Стоило на площадке появиться Полине, как дело заспорилось и пошло гораздо быстрее. Уж ее-то камера любила, даже несмотря на отсутствие опыта, хоть немного равного его. И требование Гриневича «дать ему пронзительный» взгляд большого затруднения у нее не вызывало. Потом он становился чуть смущенным и улыбающимся, когда команду «тосковать» отставляли. То же самое начало происходить и с Мирошем.

Они увлеклись. Он увлекся. Она увлеклась.

Иван еще помнил то, что они гармонировали когда-то во всем. В музыке, в жизни, в постели. Они были созвучны, они принадлежали одной тональности, даже цвет их душ совпадал.

Сейчас гармония находилась вот в эти мгновения, когда можно хоть ненадолго забыть, кто он и кто она. И просто позволить себе снова работать вместе. Периодически задевая друг друга и чуточку дурачась – несмело, с робостью, которой в нем не было много лет.

Он слишком соскучился по ней за эти дни, когда их графики не совпадали. А увидел – и снова пропал.

Заглохли они в самом конце.

На строчках:

Это город чужих пристанищ,

Одиноких слепых скитальцев.

Я твои обожаю пальцы,

Что в ладони моей остались.


- Так! Ну чего непонятного? – пояснял Гриневич, снуя между ними и камерой. – Допел. Почувствовал руку на плече. Обернулся – она. Два крупных плана. Все понятно? Искрить должно.


- Так искрить или тоской веять? – рассмеялся Мирош, ловя себя на мысли, что подмигивает Польке.

- А ты попробуй совмести!

- Да мы уже третий раз пробуем.

- Искрить тоской или тоскливо искрить, - беззлобно проворчала Полька и спросила у Ивана: - Это мы опять тратим спонсорские капиталы, да?

- Я скоро почувствую себя неплатежеспособным, чтобы с ними со всеми рассчитаться за собственную бездарность, - улыбаясь так, что от глаз поползли тонкие лучи морщинок, развел он руками. За все эти недели впервые – как раньше. Жмурясь, будто улыбка идет из-под ресниц.

- Можешь выставить мне счет за мою долю, - рассмеялась она.

- Я подумаю. Но пока меня не оставили без трусов, можешь быть спокойна.

- Так! Ну чего за балаган? – ворвался в их кои-то веки идиллию Гриневич. – Пробуем еще раз. Штофель – подошла, ладонь на плечо положила. Страдай.

Она послушно вернулась на исходную позицию. Режиссер кивнул, лампочка загорелась, Полина подошла к Ивану, положила ему на плечо руку, и губы ее непроизвольно растянулись в улыбку – она поняла, что в этот самый момент, рядом с ним, среди всего этого настоящего балагана совершенно не может страдать. Слишком счастливой себя чувствовала, чтобы страдать.

- Простите, - выдохнула она сквозь нахлынувший на нее смех. – Я еще попробую…

И снова сделала несколько шагов назад, кусая губы, чтобы вернуть себе серьезное – тоскливое – выражение лица. Иван повернул к ней голову и, ловя смешинки в ее глазах, которые будто возвращали их обоих в то время, когда они были счастливыми, раскатистым голосом на мотив песни выдал:


Это город, в котором реки

Многих русел неисчислимых.

Каждой каплею – чье-то имя.

Ну а мы – два пингвина в ковчеге.


А потом прочистил горло и добавил:

- Что можно пробовать при таком тексте? Страдать по-пингвиньи?

- Упасть и ждать, когда к тебе придет персональный поднимальщик, – хохотнула Полька.

- В кадре будет смотреться очень эффектно. Но тогда нужен другой костюм. С клювом.

- А мне кажется, тут важнее фрак.

- Ты во фраке? М-м-м…

- Я в бабочке! – ляпнула Полька и показала ему язык.

- Сейчас ты в маках, - отрезала Марина, довольно поглядывавшая на своих подопечных. Что там за мысли сейчас вращались в ее черепушке – бог весть. Но явная радость, что Ванька с Полькой заняты друг другом и на ее дочь никто не посягает, читалась в глазах только так.

- Штофель! – Гриневич подскочил к ней и повел ее обратно к роялю. – Ну смотри, дорогуша. Думай о голодающих сомалийских детях, о курсе доллара, о бездомных кошках. Ну хоть о чем, что слезу вызывает. И вперед.

Она кивнула, усилием воли стерла с лица улыбку, и ей даже удалось напустить в глаза тоски. Сделала шаг, другой и, внезапно споткнувшись на совершенно ровном месте, налетела на микрофонную стойку, за которую и ухватилась, чтобы не грохнуться посреди подиума.

Иван автоматически подхватил ее под руки, и она оказалась в нежданном объятии. По шелку заскользили ладони с мозолистыми пальцами гитариста. Но он, помогая ей стать ровно, уже по-настоящему хохотал.

- Что ты там говорила про профессионального поднимальщика?

- Вообще-то пингвином должен был быть ты!

- Да? Я тяжелый, ты меня не удержишь!

- Ну ребя-я-ят! – протянул Гриневич, тоже давясь смехом. Даже оператор, который с самого первого дня работал с каменным выражением лица, уже похрюкивал. – Тут же дела на пять минут!

- Это у тебя, Алекс, дела на пять минут, - возразил Ванька. – А я для кинематографа человек пропащий. Вон, невезение мое и на Польку перекинулось!

- Невезение – фтопку, - деловито заявила она, поправила платье и снова оказалась у рояля.

В который раз загоревшаяся лампочка в это мгновение самым невероятным образом словно выключила всё остальное. Из студии исчезли люди, свет стал приглушенным, запахло ванилью.

И в центре этой новой, единственной для нее Вселенной – Иван.

Она придет к нему. Она уже идет к нему. Он – ее воздух, чтобы она могла дышать. Он – ее сердце, чтобы она могла жить.

Надо лишь коснуться ладонью его плеча, как клавиш, чтобы они снова звучали. Иначе что сейчас было между ними? Ведь было! Ей вовсе не кажется – еще один шаг, одно движение, и снова раздастся их мелодия, написанная давно-давно. У небольшого костра, разведенного под старой лодкой. Где плед, горячий чай и собака, гоняющая наглых птиц.


Этот город карминных улиц

С переливами солнца в пролетах.

В проводах птицы – будто ноты.

Мы от них навсегда ускользнули.


Он оборачивается. По сценарию или сам. И глаза в глаза – сталкиваются два осколка, что остались от них. Ее льдистый, нежный, в котором целая жизнь. Вся жизнь. Его – с переливами зелени всех оттенков в мире. Он накрывает ее пальцы своей ладонью, чувствуя тепло кожи. И это уже его – их! – общее движение, которое останется цифровым изображением навсегда, до тех пор, когда их уже и не будет. Ее тихий вдох и паутинка светлых волос, колыхнувшихся от движения. Как тогда, у моря. Его выдох. Наверное, сейчас она слышит, как сердце рухнуло куда-то к ногам.

И словно сквозь толщу бесконечной, безбрежной, неумолимой нежности к ним прорывается голос Рыбы-молота:

- Ну целуй ты ее уже наконец!

И словно сквозь толщу бесконечной, безбрежной, неумолимой нежности к ним прорывается голос Рыбы-молота:

- Ну целуй ты ее уже наконец!

Да разве надо просить? Он и так ее целовал бы. Всегда. Замерев на века в поцелуе.

Глаза закрываются, обрывая их связь. И теперь их связывают губы. Нашедшие друг друга. Соединившие воедино. Как все это время они могли друг без друга?

Она не могла. Ни года, ни дня, ни часа. И только в это мгновение ожила. Тело вздрогнуло, кровь вновь потекла по венам, и сердце забилось счастьем. Его пальцы зарылись в ее волосы, и он отчаянно ворвался в ее рот, ища и находя ответ в каждом движении навстречу друг другу. Единственное прикосновение – и снова целое. Края его ран совпали с ее. Они были зеркально отраженными, эти края. И когда оказались рядом – срослись в одно, будто бы так было всегда. Она различила негромкий всхлип, вырвавшийся из его груди, и то, как пылала его кожа, как билось, рвалось из-под его ребер что-то безымянное, непознанное. Может быть, то, что люди зовут душой?