Поля негромко всхлипнула одновременно с пришедшим к ней принятием истины этих минут: как бы ни сопротивлялась – не выдержит. Ей надо знать, что там.

Гладкий экран. Запуск приложения почты.

Два слова и прикрепленный файл.

«Прости меня».

Это что? Контрольный в голову? Или мальчик Ваня продолжает в своей заботе о ней топтать ее чувства?

Полина хмуро смотрела на равнодушные буквы, чувствуя, как внутри снова закипает обида и жалость к себе.

Все что он может – просить прощения. За что на этот раз? Почему не оставит в покое? Теребит, не давая забыть.

Закусив губы, сдерживая подступающий к горлу ком, она раскрыла файл и задохнулась. Текст плыл перед глазами, и теперь уже она не понимала, что перед ней. Не понимала и не принимала, только мозг отпечатывал единственную строчку, которая, по всей видимости, была приведена в документе в качестве насмешки. Над ней.


«Вероятность отцовства: 0%».


Полина отшвырнула от себя телефон, будто это была мерзкая склизкая тварь, которую она случайно взяла в руки. И задохнулась от резкой боли, от которой темнело в глазах. Внутри нее, прямо по центру, где таится средоточие жизни, отчаянно жгло – сердце? Говорят, если горит в груди – это точно сердце. А у нее на коленях спит ребенок. Еще не хватало напугать.

Лёньку нельзя пугать.

Он спит. А она – не спит. У нее безумие подступило к вискам. И чтобы не сойти с ума, Полина искала за что зацепиться на этом свете. Что-то реальное. Настоящее. Что-то, в чем будет и правда, и логика обычного нормального человека.

Прямо сейчас, пока еще мелькают обрывки мыслей. О чем там?

Второе Рождество на берегу незамерзающего… он позволил замерзнуть… Он позволил…

Полина встрепенулась. Чуть крепче стиснула пальцы, чтобы не закричать и вытянула голову над затягивающей трясиной, чтобы глотнуть воздуха.

Логический ряд выстроен. Прокрутить его в мыслях и остаться в этой комнате с сыном.

Она проклинала недалеких менеджеров, выславших ей приглашение в проект «Меты». Она ненавидела Таранич за то, что та позволила ей пройти отбор. Она ругала себя на чем свет стоит за то, что сунулась в это заведомо тухлое мероприятие. Всего-то и надо было – «проморозиться». Жить как живется, играть в филармонии, найти любовника. Не знать, ничего не знать ни об Иване, ни о его жизни. Не позволять себе заходить на его территорию. Не позволять себе снова впустить его в себя.

Зачем? Зачем ей еще и это? Брат… Не брат… Какая теперь разница? Какое ей теперь дело? Сколько можно? Словно играет с ней в «верю – не верю».

А она не верит. Больше ни слову не верит, но верит поступкам.

Его матери все и всегда было известно. Удивительное семейство, увязшее в секретах! Полина ясно вспомнила день, когда Людмила Андреевна появилась на ее пороге. Можно ли принять за истину то, что Иван не знал? Как им вообще всем можно доверять? Мила молчала о настоящем отце своего ребенка, Иван молчал о том, что сама Полина – дочь Мирошниченко-старшего.

Молчал даже в Берлине! Смотрел – и молчал. Даже уличных дворняг жалеют, а ее пинали и продолжают пинать каждый по очереди. Чем она заслужила?

Слезы все же покатились по щекам. Ей было бесконечно жаль себя, она жалела о впустую потраченном времени и о том, что совершенно не знает, как ей быть дальше. Чем жить и о чем мечтать.

Ничем не жить. Ни о чем не мечтать.

На мгновение она увидела себя со стороны – в зеркале. Когда умывалась в ванной собственной комнаты. Ледяные струи должны были остудить. Сгладить. Но взгляд лихорадочно пылал. Щеки – покрылись алыми пятнами.

«Сигнальная красная лампочка: не трогайте меня, сейчас взорвусь».

Надо же – осталось. До самых тонких интонаций – осталось в ней. Никуда не делось. И как вырвать из себя – неизвестно.

Она не помнит, как несла сына в его комнату и раздевала ко сну. А ту поездку в электричке… каждую поездку в электричке…

Закрыть кран. Промокнуть лицо полотенцем. И, уткнувшись в него, подавить горестный стон. Не по нему. По себе, той, какой она тогда была. Себя ведь она так и не оплакала – он виноват. Ванька виноват.

Ванька – уже тогда, в той электричке, возложивший на нее будущее, с которым она не знала, как справиться.

Ванька – запустивший щупальца ей в душу, когда перебирал ее мокрые волосы у старой лодки.

Ванька – так глупо, так по-бестолковому влезший в ее сердце, сосуды, клетки организма. Влезший и ошибившийся. Топтавший ее. Каждым своим шагом – топтавший ее.

«Прости меня».

 Простить? Можно простить сломанную жизнь?! У них не будет, не может быть другой попытки!

Полина зло хохотнула и вышла из ванной. Постель. Шелковистая простынь. Влажное тело. Жар. Тремор. Потолок. А на потолке – будто проекция ее памяти.

Он сидел с ней плечом к плечу на диване, уткнувшись в свой ноутбук, в их маленькой квартирке в Одессе пять лет назад. И она – точно так же, за ноутбуком. Их руки могли бы соприкасаться, если бы не были заняты. Их глаза могли бы видеть друг друга, если бы не были сосредоточены на экранах.

«Зорина, не высовывайся», - бормотал он, чуть пихнув локтем ее плечо.

«Да не видят меня! – бурчала она в ответ. – У меня ж лампочка[1]!»

«Это не повод на рожон лезть. На кемпера[2] напорешься – будешь знать».

«Ой-ой! А ты мне зачем?»

Ванька повернул к ней голову, и в глазах его, сейчас немного ошарашенных, вспыхнули золотые смешинки, которые всегда, с первого дня заставляли ее ненадолго задерживать дыхание.

«Сначала тебя от мужиков пасешь, потом от счастливых обладателей Ёлки[3]?» - изогнув бровь, поинтересовался он.


Полька повторила его жест и фыркнула:

«И только попробуй сказать, что у тебя есть варианты!»

«Даже пытаться не буду. Не отвлекайся. Башню видишь?»

«Неа, где?»

«Не там смотришь. Левее. Давай туда? В замес не лезь, ок?»

«Обещаю вести себя хорошо», - усмехнулась Полька, устраиваясь в подходящих кустах «левее», как Ванька велел, и сводясь на замеченный трассер вероятной арты, в то время как его Т-55А рванул в сторону, где шло бодрое танковое рубилово. Мирош не мог не петушиться. Его всегда тянуло потанковать, собрать наградки, прокачаться. Вроде, и не школота, а вел себя иногда еще хуже со своим бешеным азартом. Но он был лакером[4]. Очевидным лакером, во всяком случае, в игре. Вот и сейчас, только пока доехал до эпицентра, этот нагибатор-гиперстатист[5] напилил себе горстку французиков.

Полька же рассматривала это безобразие, слабо дамажа[6] высвеченных противников, а больше разглядывала карту, не особенно удобную для арты – злобный рандом подсунул им Южный берег.

«И вот кто бы рассуждал о замесах, - среди замечаний о схожести пейзажа с реальностью, пробормотала она. – Новой отметки на ствол не хватает?»

«Крайне! – не отвлекаясь, ответил Ванька, долбанув ваншотом[7] по вафле[8]. Хохотнул и рявкнул: - Видала?»

Но в эту самую минуту Полина увидала совершенно другое: летящего на нее крэзанутого светляка[9]. Тот отчаянно расстреливал в нее свой барабан, умудрившись в итоге разбить собственную консерву о догоравшую тушку Полькиной Пантеры.

«Ну класс!» - ошарашено выдохнула она.

«А? – отозвался Ванька, быстро глянув на ее экран. Потом поднял глаза на Зорину и присвистнул. – Блин… Ну прости, Польк!»

«Эх ты! – рассмеялась она. – Пастух!»

И вслед ее словам на Ванькину голову обрушилась подушка, безусловно контузившая командира их незадачливого взвода.

Свою же голову она в эту ночь, пять лет спустя, где-то на краю света прятала совсем в другую подушку, пытаясь заснуть ради нескольких часов безмятежного покоя, которого она была лишена, пока бодрствовала.

Но, как ни странно, утром проснулась отдохнувшей и… спокойной.

То, ночное, кошмарное, морочное, осталось во тьме пробежавших мимо нее часов. Она захлопнула его, будто не было. И изо всех сил вцепилась в солнечное утро и игру бликов на окне за ролетами. Как тогда, когда жевала имбирь и восхищалась золотым светом пришедшей весны и свободы. Сейчас была середина лета. А она – так и не освободилась от поводка. Но какая в сущности разница, когда вся жизнь построена на лжи – своей и близких людей.

Сознавая это, она не позволяла себе задумываться ни на минуту, с еще бо?льшим остервенением взявшись за планирование досуга наступившего дня, которого и без того было немного. Она и так вывернула себя наизнанку – куда дальше-то? И вот такой, мясом наружу, сидела за завтраком рядом с сыном и отчаянно искала новое занятие, которое не даст ей вернуться к себе вчерашней. К себе – ночной. К себе – тоскующей по Ивану.

Решение пришло одновременно с Лёнькиной изумленной репликой: «Диснейленд не в Америке, что ли? А как же аттракционы?!»

Выглядел мальчишка потрясенным, будто бы сделал самое разочаровывающее открытие в своей жизни.

«На Кони-Айленде аттракционы», - мимолетно вспомнилось ей. Но стоило произнести вслух, и она, почти как накануне, захватила ртом побольше воздуха и… велела Лёньке собираться.

Словно в новом витке спирали время помчалось быстрее, отмеряя часы до возвращения в Киев.

Напустив на себя деловитый вид, Полина провозгласила это время «Периодом путешествий» и теперь каждый день ехала в новом направлении в неизменной Лёнькиной компании. Провожая их по утрам, Стас беззлобно бухтел что-то о предательстве со стороны сына, но, кажется, в их странном сообществе это мало кого волновало.

А когда неминуемо наступил час отлета, Полина испытывала странное чувство неприкаянности и бездомности. К Киеву пока не привыкла, как бы сильно он ей ни нравился, Одесса наполнена горечью, чужая страна в понятие «дом» не укладывалась. Ленька отчаянно путался под ногами, фланируя из комнаты в комнату под видом оказания помощи.