Пока они дурачились с Клавкой, лобовое стекло облепило снегом, причем весьма ощутимо. И следующие пять минут Полька орудовала то щеткой, то дворниками. А когда, наконец, добрались до Лёлькиного и Клавкиного дома, она чувствовала себя уже вконец разбитой. Валик, которого Полина видела второй раз в жизни, впустил их в квартиру и предложил чаю. Она отказалась, хотя, признаться, мечтала о чем-нибудь согревающем. Но только дома. И чтобы градус был повыше чайного.

Потому что тот градус, который царил на улице, сбивал с благих намерений мыслить рационально. Заметно похолодало. Будто это ни черта не Киев, где пожизненная новогодняя слякоть, а, по крайней мере, далекий и дикий север. Впрочем, Полине, выросшей на юге и чувствующей себя подчас тепличным растением, все, что ниже нуля, – холод.

- Снег – это красиво! – пробормотала она, глядя на уличный фонарь во дворе дома, и поплелась к машине. Усталость брала свое, да и не хватало только заболеть. Как тогда. В сентябре, когда Олешко вознамерился заняться с ней любовью.

Погода в Тернополе была ужасной. Лило как из ведра – и резко похолодало. Полька простудилась, видимо, еще в дороге. Болело горло, но обошлось без температуры. В планах на поездку значилась прогулка по городу после представления, но к тому не располагали ни атмосферные явления, ни физиологические бзики.

А может быть, это было единственно естественной реакцией организма на то, что как-то совершенно неожиданно подошло 29 сентября. Проклятое 29 сентября, воскресный день – день рождения Ивана. И с самого утра она била себя по чертовым пальцам, чтобы не вздумать написать ему на чертову почту чертовы поздравления, от одной мысли о которых к голове подкатывала чертова паника. Номера его у нее, к счастью, больше уже не было. Удалила. Сразу, в первый же час, истекающий после минувшего концерта на «Олимпийском». В ту ночь она напилась, и полученной от алкоголя смелости хватило для того, чтобы стереть контакт из памяти телефона. Ее вела в том порыве мнимая надежда на освобождение – от проекта, от контракта, от Мироша. Как она его ненавидела тогда! Знал бы о том хоть один человек на свете! Ненавидела почти так же сильно, как любила.

Но мимо даты 29 сентября на календаре пройти не смогла. Ни в прошлые годы, когда ей крышу рвало в этот день, и она сбегала ото всех в другие города и в другие страны. Ни в этот. Когда знала точно – протяни руку, и сбудется. Но зачем ей это сейчас, когда и без того гордость в ошметки? Зачем?!

Полину бросало то в жар, то в холод. И она не представляла себе, как отыграет на выступлении. Отыграла. Еще как отыграла. Провалилась в музыку и отыграла, чтобы потом начало потряхивать еще больше – выхлоп от пойманного вдохновения был мучительным.

«Ты температуру-то мерила?» - спросил Олешко по дороге в гостиницу.

«У меня нет температуры», - отозвалась Полина, уставившись в окошко автомобиля. Ливший дождь размывал картинку действительности, и она напоминала акварельный рисунок, в котором воды слишком много и краски потеряли свою насыщенность.

Завалившись в номер, она на всякий случай вырубила телефон, забралась в постель и честно собралась спать до скончания века. Но ее планы нарушил вежливый стук в дверь. Костеря на чем свет стоит визитера, кем бы он ни был, Полька, тем не менее, как-то разом поняла, что это Петр. Он стоял в коридоре, улыбался и держал поднос с горячим ужином и двумя чашками ароматного глинтвейна, распространявшего свой запах по всему коридору. Через мгновение этот запах заполнил и ее комнату, когда она впустила Олешко к себе.

«Для горла полезно, - как ни в чем не бывало сообщил он, разглядывая ее ноги, торчащие из шортов пижамы. – Да и чего самому сидеть?»

Чашкой глинтвейна не ограничилось. В постель с Петькой она ложилась осознанно и спокойно. Знала, что так и будет, еще когда шла открывать ему дверь. И хотела этого – назло Ивану и, наверное, назло той части себя, что все еще принадлежала ему.

У нее было не много мужчин. Полина никогда их не сравнивала. Ей даже в голову не приходило анализировать случавшиеся в ее жизни короткие связи. Еще замужем за Стасом она научилась получать разрядку во время секса без последующей мастурбации, потому давно убедилась: оргазм – это чистая физиология. Ничего волшебного с Иваном у нее не происходило.

Неизменным было только чувство разочарования и неудовлетворенности от объятий ненужных ей рук. Она не могла уткнуться в чужое плечо, как утыкалась в его. Она не могла позволить себе раствориться в них, как растворялась в нем.


Она ничего не могла, все сильнее загоняя себя в состояние беспомощности. И с Петькой, кажется, эта чаша переполнилась. Полилось через край. И остановить нельзя, и смотреть, как льется, страшно.

Одна. Полина хотела остаться одна. Не помнила, как отговаривалась от него, когда выставляла из номера. Сам – он задержался бы у нее до утра. Сам – он хотел большего, чем она могла ему дать. Они все и всегда хотели от нее большего, словно у нее на лбу написано, что она не бабочка-однодневка. Но по этим правилам Полина уже не играла.

Потом, после его ухода, просидев почти полтора часа в душе, среди ночи, она глядела, как убегает вода в чертов слив. И все ей казалось, что есть в этом что-то неправильное, что-то выпадающее из привычного уклада ее жизни. Много дней. Много месяцев. Лет. Или это она неправильная?

Но ведь правильно радоваться пушистому халату? Чистой постели? Виду на ночные огни из окна восьмого этажа ее номера?

Вместо всего этого Полина завернулась в белое полотенце, села в кресло, не осмелившись больше лечь в кровать. И просидела там до самого рассвета, чувствуя себя так, будто она предала. И никакое самовнушение, что Иван предал раньше, солгал раньше, в конце концов, заставил ее, – не действовало. Она подгоняла время и ждала, когда изойдет на секунды эта чертова ночь. Сутки его рождения давно истекли. Перелистнула. Вошла в новый день цвета розового кварца, затравлено глядя в окно и молясь о том, чтобы скорее поезд, чтобы скорее дорога. Чтобы скорее дом, где она, несмотря ни на что, чувствовала себя в безопасности.

В конуру! В нору! В бункер!

Подальше от людей. Те и сами должны бы уже шарахаться от нее, женщины с безумными глазами и пылающими щеками – такой она увидела себя в зеркале наутро. И с остервенением принялась чистить зубы, приводя в себя в порядок.

Побросала в чемодан вещи. И весь обратный путь, превозмогая собственную опустошенность, вела себя с Олешко так, как если бы ничего не произошло. Надо отдать Петру должное. Он принял правила почти сразу и больше не приставал. Только предложил подвезти ее до дома, но Полина отказалась. Она и без того в своих растрепанных чувствах слабо представляла себе, как будет с ним дальше работать.

Пыталась думать о Лёньке, который встретит ее в квартире. Воображала, как зароется в его золотистую макушку, как стиснет в руках маленькое крепкое тельце и почувствует его славный детский запах. Он ее вытащит. В нем она отыщет силы сопротивляться дальше.

Кому сопротивляться? Ваньке? Себе?

Все метания из нее выбило одним ударом.

Всё тот же бесконечный день тридцатого сентября. Понедельник.

Она уткнулась носом в стекло такси и пыталась сохранять спокойствие. Хотя бы немного протянуть до подъезда. Там сын. И Лена. И рояль. Они не дадут раскиснуть окончательно. Шофер, к счастью, помалкивал. Только музыку сделал чуть громче.

«Это ничего?» - кивнул он на магнитолу.

«Ничего…» - отозвалась Поля. И ее «ничего» развеялось пеплом осенних листьев, когда она расслышала голос, надрывавшийся на радио и в этой машине.

Я забыл, что пил – хоть вчера, хоть на прошлой неделе.

Я забыл, где живу – я до черта привык к отелям.

Но я помню, как ты напоследок меня любила.

Но он помнит, как она напоследок его любила.

Он помнит.

Она любила.

Полина дернулась к магнитоле, добавляя звука, но поздно. Песня уже ускользнула. Закончилась и исчезла. А теперь Поля сидела, почти оглушенная, и ошалело глядела прямо перед собой.

Не видела ни улицы, ни дороги. Видела себя, лежащую в постели где-то в Одессе. И чувствовала Ванину ладонь между своих ног. Ощущала дыхание, касавшееся уха. И слышала хрипотцу в его сонном голосе. Светало. Последнее утро ее настоящей жизни вступало в свои права так ярко, будто и не было после него ничего. Все сон. Она сама – там. В прошлом.

Это ведь в тот день он узнал правду.

В то самое утро.

Вышел от нее – и узнал.

Полина никогда не сопоставляла. За месяцы с тех пор, как ей все стало известно, ни разу. Она всеми силами отгораживалась от анализа, боясь не выдержать. А сейчас вдруг дошло, и заставило пропустить несколько вздохов, замерев в наступившем понимании.

Это тогда Ванька все узнал.

«Она для меня почти все». Так он сказал в Берлине, когда заговорил о «Линде».

Смысл этой оброненной почти между прочим фразы тоже проникал в нее постепенно, заставляя тело цепенеть. «Она для меня почти все». То утро для него почти все. Вот, что он имел в виду. Неужели он мог иметь это в виду?!

Полина не хотела, ничего не хотела, и менее прочего – искать символы в его словах. И в его стихах. Но бога ради, здесь же сказано прямым текстом! Не мог же он так ясно и беззастенчиво вываливать все это в своих песнях, не мог оставлять ей послания в музыке! Что это за неведомая науке форма мазохизма? Что за нелепое желание говорить о том, что должно было умереть? Не умерло – пролилось на мир строчкой. Но я помню, как ты напоследок меня любила.


Это он ей сказал? Ей?

«Эй, вы чего? Плачете?» - донеслось до нее почти по-отечески с шоферского кресла. Полька затуманенными глазами взглянула на таксиста. Мальчик еще. Явно студент, таксующий, чтобы подзаработать. Она коснулась ладонью щеки и почувствовала, что та влажная.