— Я не попрощался с тобой. И я не мог уехать, пока Генерал не окрепнет…

— Он был ранен?

— Нет, просто сбилось копыто, и потребовалось несколько дней, чтобы вылечить его. Я уезжаю завтра до рассвета, и я слышал, как тебе одиноко здесь…

— Кто тебе об этом сказал? — перебила она, снова чувствуя, как его взгляд прожигает ее.

— Эрик, он неплохой мальчик, когда к нему привыкаешь, даже если временами он бывает немного хулиганистым. Ганна, посмотри на меня. Нет, я имею в виду, посмотри на меня, — упорствовал он мягким, нежным голосом, его руки подняли ее голову.

Подчинившись его настойчивости, она подняла глаза, а потом так ругала себя за эту глупость. В его взгляде было что-то гипнотическое. Ганна вздрогнула, и эта дрожь пробежала по всему ее телу, добравшись до пальцев на ногах. От одного его прикосновения она словно опьянела, и эти горячие флюиды колдовства распространились по всем клеточкам ее тела. Куда пропала ее отчужденность, ее сопротивляемость? К ней сразу же пришел ответ: не существуют, исчезли, разрушились.

И она промолвила с печалью в голосе:

— Я не могу на тебя так долго смотреть — я слепну, словно смотрю на солнце или в глаза попал пепел. Очень больно и жжет. Я не хочу смотреть на тебя. Я хочу, чтобы ты поскорее ушел и оставил меня одну.

— Нет, ты не хочешь этого, — нежно возразил он. Его руки пробрались под ее тяжелые волосы и ласкали ее шею. — Ты же хочешь, чтобы я делал это… и это…

Она медленно, словно прилагая массу усилий, покачала головой.

— Нет, действительно, не хочу. Может быть, это не так прозвучало, но я действительно хочу, чтобы ты ушел. Только мой голос мне противоречит, а все остальное во мне с нетерпением ждет, чтобы ты покинул меня.

— Разве так встречают гостя, когда он пришел, невзирая на ветер и дождь? И после такой встречи у двери с… — Он посмотрел на башмак на полу. — …таким грозным оружием?

— Только когда этим гостем являешься ты, — сказала она, медленно и мрачно произнося слова. Зеленый цвет ее глаз принял тяжелый свинцовый оттенок.

Крид с улыбкой посмотрел на красивое лицо Ганны и понял, почему он так рвался прийти. Это было нечто большее, чем простое желание, приведшее его сюда, а непреодолимый соблазн, с которым он боролся три, нет почти четыре дня. Если он не выпивал, она жила в каждом его сне по ночам, а если выпивал, становилось еще хуже: он вспоминал, как впервые увидел ее, вытаскивая из дымящихся руин школы, с лицом, испачканным сажей, и огромными испуганными глазами. Затем он вспоминал ее временами сердитые глаза, и как осуждающе они могли смотреть на него.

Но страшнее всего было воспоминание о той ночи в лесу, когда она вырывалась из его объятий, а он схватил ее и положил на постель из мха и листьев. Она смотрела на него с каким-то необъяснимым жаром, исходящим из светящихся глубин и захватившим его врасплох. Он должен был прийти — он должен покончить с изводящим его ощущением незавершенности.

И он рассмеялся ей на ухо, поднимая со стула в свои объятия.

— Я думала, ты что-то хотел мне сказать? — переведя дыхание, сказала она, отчаянно пытаясь отвлечь его.

— Я говорю… — Его руки, лаская, спустились ниже к ее плечам. — Иногда мои руки говорят лучше меня.

— Я не могу так слушать…

— Постарайся. Ты удивишься, как легко можно многое понять. Знаешь, у тебя такая маленькая грудь, какую я и не видел. Почти как у ребенка — только ты уже определенно не ребенок. Я все время вспоминаю, какая у тебя нежная кожа…

— Нет!

— …и какая сладкая ты на вкус, Ганна, любимая.

— Не называй меня любимой. Это неправда. — Ее колени превратились в расплавленный воск, а в ушах появился звон, словно звук множества церковных колоколов, собранных воедино. Как у него так легко это получалось? И знал ли он, как часто она мечтала о нем — мечтала, что он придет к ней, вот так, как сейчас, и возьмет ее за руки, прижмет крепко к себе и станет дышать ей в ухо, пока она не затрепещет? Она чувствовала его улыбку у своей щеки, ощущала его руки, передвигавшиеся от ее талии к крошечным пуговицам на груди.

Плохо соображавший мозг Ганны, почти совсем уснувший под ленивыми убаюкивающими ласками губ и рук Крида, очнулся, чтобы подтолкнуть ее на робкий, бессвязный протест, затем снова впал в летаргический сон. «Мужчина должен быть доктором, — как в тумане подумала она. — Известным медиком, рекламирующим безумие во спасение». «Один курс — безумие гарантировано» — гласит вывеска.

Потом, когда он поднял ее на руки и положил на кровать у стены, она лежала на перине из гусиного пуха и чувствовала, будто утопает в дремотном тумане. Она скоро проснется, будет уже день, и она будет очень разочарована, что это был только сон.

Дождь бил по стеклу, дул сильный ветер. Умиравший огонь горел все тусклее и тусклее, свечи еле мерцали. Тикали часы. Стекла слегка задребезжали от глухого раската грома, и Ганна подумала, почему в объятиях Крида она вдруг почувствовала себя такой защищенной — защищенной от всех случайностей, от незваных гостей, от всего, кроме своей любви.

Горячие губы нашли чувствительную струнку на ее шее и ласкали золотистую ямочку с бешеным пульсом. Границы между ее телом и одеждой пали, и пылающим, трепещущим телом она почувствовала, как холодный воздух словно обжег ее потоком всепоглощающего огня желания. Эта буйная несдержанность была ей еще не знакома, казалась странной и пугающей, и она застонала. Легкое прикосновение кончика его языка к ее упругим соскам вызвало у нее неудержимый стон блаженства. Ганна изогнулась дугой, неожиданно заметив, что он как-то успел снять с себя одежду.

В медлительных движениях ее губ и рук не было страстного желания, только томный, всеохватывающий огонь в глубине ее разгорался все сильнее и сильнее. Ласковые руки Крида, пройдя по плоскому животу, углубились между бедрами — мир взорвался всеми цветами радуги, повисшей на темном потолке. Он касался ее сокровенных тайн, а она изгибалась и вытягивалась в его руках.

Все ее страхи и суеверия улетучились, как только она пробежалась пальцами по его крепкой волосатой груди.

Она с жадностью исследовала его тело, лаская его, прислушиваясь к его тяжелому дыханию. Когда ее руки опустились к его животу и ниже, она услышала резкий вдох и почувствовала, как его легкие, казалось, расширились.

Подавляя ее стон страстного нетерпения, Крид опустился на нее, вклиниваясь между ее бедрами. Его дыхание обжигало ее.

Это мука — сладкая, томная мука — быть в его объятиях!

Тело Ганны болело; ее напряженные нервы кричали, моля о расслаблении. Ее тело вздымалось и изгибалось в агонии неосуществленной потребности расслабления.

Но Крид ждал, играя с ней, лаская ее грудь. Он ждал того момента, пока не сможет больше терпеть, пока не взорвется от обладания ею, а потом рванулся вперед, чтобы слиться с ней воедино.

На потолке неожиданно появились вспышки множества крошечных звездочек, казалось, тело Крида состоит из воздуха и звездной пыли. Это было колдовство — сладкое, но колдовство. Она была подхвачена на облако и перенесена к звездам. Их ожидал почти недосягаемый апогей, к которому они оба стремились. Когда он пришел, Ганна была окутана в бархатный туман безумных ощущений, захвативших ее целиком, поглотивших ее, поднявших к вершинам и оставивших ее там в восторженном блаженстве.

Оглушенная реакцией своего тела и запоздавшим укором совести, Ганна лежала в объятиях Крида, едва слыша его бормотания слов любви — слов, в которые он не вкладывал, конечно, никакого смысла, а так просто, чтобы облегчить минуту разочарования, когда страсть прошла, и вновь наступила реальность.

Когда вихрь новых, еще странных для нее чувств, угас, Ганна лежала совершенно обессиленная в объятиях Крида, начиная сознавать, что же она опять наделала.

Горячий пресс слез сдавил нос и глаза, и она быстро заморгала. Опять слезы — ее обычная реакция на любой шок. Когда она научится быть мужественной и безразличной — или этого никогда не случится? В ее жизни слезы никогда не были эффективной защитой перед лицом опасности и не решали никаких кризисных ситуаций. В самом деле, слезы никогда не действовали ни на кого, включая и Крида Браттона.

Отвернувшись, она боялась посмотреть на Крида. Он лежал, обратив свое лицо к ней, его длинные ресницы оттеняли загорелые щеки, а рот так и остался в легкой усмешке. Как он осмелился спать с таким умиротворением, когда ее грызут вина и совесть?

Она толкнула его согнутым пальцем.

— Крид.

Он зевнул в ответ и открыл один глаз.

— Что?

— Просыпайся.

— Зачем? — Веко снова опустилось, закрывая черный глаз, и он прижал ее к себе.

— Тебе надо уходить, — прошептала Ганна, а рот свело от боли при этой мысли. — Это нехорошо, что ты здесь со мной как… как этот…

Открылись оба глаза, а его рука лениво провела по ее животу и легла на грудь.

— Да. А почему бы и нет?

— Ты знаешь, почему.

— Я знаю, почему некоторые местные могут так думать, но не ты. Отчего ты прогоняешь меня, милая моя Ганна?

«О, я не хочу, чтобы ты уходил! Я хочу услышать от тебя добрые слова, слова, которые свяжут нас навсегда…»

Выбросив из головы свои надежды и будучи уверенной в своей правоте, она произнесла хриплым голосом:

— Это против Божиих заповедей, Крид.

— Но соответствует Книге Бытия, — сказал он. — Бог создал мужчину и женщину — «…мужчину и женщину сотворил их; и благословил их…»

— Это неправильно с точки зрения Второзакония… — печально повторила она. — Те, кто…

— Черт возьми! Не смей мне цитировать этих «те, кто», Ганна Макгайр! — вспыхнул он, глядя на нее. — Я живу своей жизнью и не собираюсь продолжать ее по их заповедям.