Рут Харрис - Последние романтики

– Я знаю, кто вы! – неожиданно сказал Скотт, узнавая Кима. – Вы написали «Западный фронт», верно? Макс говорил мне о вас. Он не только лучший редактор. Он – самый лучший пресс-агент.

– Книга выходит весной, – сказал Ким. – Все считают, что она будет иметь большой успех. Надеюсь, что они окажутся правы.

– Я в этом уверена, – сказала Зельда, впервые заговорив за вечер. У нее был немного хриплый голос, возможно, от русских сигарет, которые она курила. Хем посмотрел на нее с явным неодобрением. Он не сказал ничего. Ким заметил эту взаимосвязь и почувствовал себя неловко.

– Вы пишете новую книгу? – спросил он Скотта.

– Только что закончил, она сейчас в верстке. Я назвал книгу «Прекрасные и проклятые». Что вы скажете о названии?

– Буду удивлен, если «Скрибнерс» напечатает такое вульгарное слово, да еще в названии! – ответил Ким. Все рассмеялись.

– За «Западный фронт»! – провозгласил Скотт и поднял бокал. Ким заметил, что Хем не пьет; Киму пришло в голову, что тот завидовал. Скотт осушил свой бокал одним залпом и откинулся на стуле, позволяя официанту снова налить вина.

– Неужели книги о войне будут распродаваться, – сказал Хемингуэй. – Сразу после окончания войны трудно сказать, устали от нее люди или они по-прежнему склонны читать о войне как можно больше.

– Если вы не в курсе, Хем задумал книгу о войне, – сказал Скотт. – К тому же, очевидно, неплохую. Хем никогда не распродается. Это мое слабое место.

– А Хему и не нужно распродаваться, если ты это имеешь в виду, – сказала Зельда своим хриплым голосом. Она защищала своего мужа, и Ким понял, что в окружавшем его потоке слов могут встречаться подводные камни. Эрни и Зельда явно не симпатизировали друг другу. Зельда взглянула на маленькие бриллиантовые часики на руке.

– Дорогой, нам пора идти. Ты знаешь, как французы относятся ко времени.

Скотт встал и помог жене подняться, нежно касаясь ее. Они обменялись интимными взглядами. Очевидно, они были сильно влюблены друг в друга.

– Пока, Эрни. Пока, Ким, – попрощался Скотт. – Надеюсь, мы с Зельдой еще увидим вас, Ким. По правде говоря, в Париже мы не знаем никого из писателей, кроме, пожалуй, Хема, – Скотт засмеялся. Он одновременно и хвастался и посмеивался над собой за произведенное впечатление.

Перед уходом Зельда взяла розу из серебряной вазы, стоявшей посреди мраморного столика, и сунула ее в вырез своего платья. При этом шип уколол ее кожу возле горла. На коже выступила капелька крови и застыла, как маленькое смертельное украшение.

– Он кажется очень милым, – сказал Ким. – Мне он понравился.

– Он слабый, – сказал Эрни. – И Зельда погубит его.

Ким и Эрни оставались в «Рице» до восьми часов. У Эрни была назначена встреча с Хедли. А Ким, прогулявшись по изящному вестибюлю, вышел через главный вход на Вандомскую площадь. Он на минуту замешкался здесь, под аркой знаменитого отеля, чтобы насладиться воздухом ранней зимы, освежающим после жаркого бара. Отсутствующим взглядом он оглядел Вандомскую площадь и не сразу смог разобрать, что было написано на тентах магазина, расположенного напротив. Наконец, внимание его сфокусировалось: «Николь Редон». Николь! И вдруг, словно сама судьба руководила ею, она вышла из дверей магазина. Некоторое время она стояла па тротуаре в ожидании такси. Ни о чем не думая, даже не сознавая, когда он начал двигаться, Ким понял, что несется через площадь, уклоняясь от автомашин, заставляя водителей совершать крутые виражи и изо всех сил сигналить. Он едва не погиб, а водители высовывались из окон автомобилей и кричали что-то в его адрес. Но он не останавливался и даже не замедлил свой бег.

– Николь! Николь! – кричал он.

Она стояла слишком далеко и из-за шума транспорта, гудков и криков не слышала его. Она на секунду оглянулась – посмотреть, что там за переполох, но в этот момент подъехало такси, и она села в него, захлопнув дверцу.

– Николь! Николь!

Он бежал и бежал, задыхаясь, сердце его выпрыгивало из груди. Он ясно видел, как она сидит в салоне такси, освещенная мягким светом, чуть наклонившись вперед, объясняя водителю, куда ехать. Ее живые светлые волосы отливали золотом. Губы ее беззвучно двигались. Он вспомнил тепло этих губ, их нежный вкус. Он рванулся в последнем прыжке, пытаясь постучаться в окно, но ему не хватило нескольких сантиметров. Такси уже тронулось, водитель дал газ, переключил передачу и выехал с Вандомской площади на улицу Кастильоне. Ким остался стоять один посреди запруженной транспортом площади. Ему даже померещилось, будто он успел почувствовать запах ее духов. Или и в самом деле успел?

Вдруг площадь заметно опустела. Все разъехались туда, куда спешили. Кто-то домой, кто-то в ресторан. В теплые, хорошо освещенные помещения, где их ждал вкусный ужин и приятный вечер… Ким поежился, ощутив озноб, он не мог больше бороться с чувством, поселившимся в нем с момента его приезда в Париж. Он постоянно воображал себе, как придет к Николь, что скажет ей, что она скажет ему, как они будут вместе, какое чувство охватит их, когда они вновь обнимутся. Его захлестнуло чувство страшной потери и внезапного одиночества, и покатившиеся слезы смешались с парижским туманом, обволакивающим его, словно мягкий серый плащ.

На другой день, как и планировалось, он вернулся в Нью-Йорк. Он решил – так тому и быть.

Тысяча девятьсот двадцать второй стал годом рождения ребенка и годом нового успеха. Свершилось все хорошее, чего он ожидал: все дурное пришло неожиданно.

Все дни отличались друг от друга. В воздухе почти физически ощущалось напряженное возбуждение. Каждый день что-нибудь происходило – новая выставка или новый концерт «Лес Сикс», манифестация дадаистов или бал-маскарад на Монпарнасе, премьера нового балета или очередной фантастический «Суаре де Пари» Этьена де Бомонта, – и надо было всюду успеть и все увидеть. Ко всему появился страстный интерес, рождавший удивительную жажду деятельности.

– У Коти есть один неудачливый химик… очень неудачливый, – рассказывал Лео Северин в апреле 1923 года. Он приехал в Париж по делам и пригласил Николь на обед. Лео в свое время упустил случай увлечь Николь в Биаритце и непрестанно терзался этим, теперь же у него была одна идея. – Химик намеревается уволиться, найти другую фирму или завести собственное дело. Он говорит, что Коти его не ценит. И вот я подумал о вас. Я вспомнил вас в Биаритце, всегда в аромате духов, раздражающуюся по поводу запахов Сирила и не возражающую против тех образцов, которые я привозил со своих фабрик. Ваше имя начинает звучать, пора подумать об изготовлении и продаже собственной парфюмерии.

– Отличная идея, – сказала Николь, которая тоже склонялась к этой мысли. – До сих пор еще никто не брался за это всерьез. Пуаре пробовал, но это была вялая попытка. У Ворта есть «Же ревьен», однако он больше сосредоточен на костюме, а духи для него – только фон. До сих пор никто не произвел сенсацию. Кстати, вы могли бы рекламировать парфюмерию.

– Вы рассуждаете, как американка, – рассмеялся Лео. – Это они думают, что с помощью рекламы можно продать все, что угодно.

– А я люблю американцев! У них есть так много того, что хочется иметь для души – джаз, автомобили, кока-кола, разноцветный лак для ногтей, кино и коктейли. Никто не рождается с желанием получить все это, а американцы знают, что стоит им сделать рекламу товара, и у покупателя рождается желание купить его, – сказала Николь, которая выписывала все американские журналы и считала рекламу в них самым интересным чтением. – Я не думаю, что нельзя продавать духи таким же способом, как американцы торгуют мылом или воротничками для сорочек. Просто никто не пытался…

– Тогда вам необходимо встретиться с одним человеком, – сказал Лео. – Его зовут Эдуар Нуаре. Я договорюсь о встрече. – Николь казалось, что все это, все похоже на рискованную авантюру, как в одной из шпионских историй про Мату Хари. Посредник: Лео. Тайная встреча где-то поблизости. Какой-то химик с секретной формулой…

Эдуар Нуаре оказался маленьким тщедушным человечком с бесцветной кожей, похожим на существо, которое никогда не вылезало на свет, с настороженно внимательными глазами за толстыми стеклами очков в проволочной оправе. Он ждал их в захудалом кафе на улице Ла-Файетт в девятом округе. Остальные столики были заняты бородатыми хасидами, пьющими чай из стаканов в металлических филигранных подстаканниках и разговаривающими о делах по-еврейски. Когда Николь вошла, они все опустили глаза к полу – их религия запрещала им даже смотреть на незнакомую женщину. Нуаре показался Николь похожим на тюремщика. Его руки, безупречно чистые, – пальцы были сжаты в кулаки, а кулаки лежали один поверх другого – выдавали скрытые чувства: сочетание раздраженности с подозрительностью.

– Вы не предупредили, что это будет женщина, – первое, что он сказал Лео, причем так, словно Николь не было рядом. Нуаре, не желавшего разговаривать с ней, и хасидов, не смотревших в ее сторону, объединяло общее чувство отчужденности и исключительности, так отравлявших ее чувство отчужденности и исключительности, так отравлявших ее детство. По материнской линии Эдуар Нуаре происходил из семьи прусских военных, где всегда презирали женщин и все то, что с ними связано. По иронии судьбы Нуаре проводил большую часть жизни в лабораториях, производя парфюмерию и косметику для ублажения дам.

– А я думал, у нас здесь произойдет деловой разговор.

– Деньги Николь ничуть не хуже денег любого мужчины, – возразил Лео. – К тому же она здесь по моей рекомендации.

– О каком же деле вы собираетесь разговаривать? – спросила Николь, продираясь сквозь атаку Нуаре и оборону Лео. – Я пока никакого дела не вижу. Что вы хотите предложить?

– Новые духи, – ответил Лео.