– Спроси Боя, – сказал Ким. Он оказался в ужасном положении: любовник, рассказывающий женщине о том, что ее другой любовник женится, но не на ней.

– Это неправда. Это просто не может быть правдой, – повторила она. Ее затрясло. – Это просто не может быть правдой.

Ким ничего не сказал. Что тут можно было сказать? Ему стало ясно, что никто ничего ей не говорил, все боялись. Он тихо ждал, когда она перестанет вздрагивать.

– Наверно, я все же должна поесть, – сказала Николь странным голосом. Она взяла кусочек сыра и положила в рот. И попыталась прожевать его. – Не могу, – сказала она. – Не могу проглотить. – Она выплюнула хлеб на салфетку. – Не знаю, что с этим делать, – сказала она, озираясь по сторонам и пытаясь найти место, куда можно было бы выбросить салфетку с хлебом. – Я вообще не знаю, что делать.

Ее главные и реальные надежды рухнули, и она беззвучно заплакала. Ким забрал у нее завернутый в салфетку хлеб и сунул его в свою корзину для пикников. Он хотел утешить ее, успокоить. Пора было прикоснуться к ней. На секунду она напряглась всем телом в его объятиях, словно отталкивая его и отказываясь от его утешений, а потом она позволила обнимать себя, и тут полились слезы. Прошло много времени, прежде чем она выплакалась и вытерла лицо его носовым платком, размазав по лицу краску и пудру.

– Ради тебя я умоюсь, – сказала она, как только смогла заговорить. – Я, должно быть, ужасно выгляжу! Красные глаза и все прочее…

– Нет. Только не ты, – сказал Ким. Без защитного слоя косметики ее ничем не прикрытая уязвимость казалась еще более трогательной. Бой скверно обошелся с ней; Ким обещал себе, что никогда так не поступит. Она была гордой женщиной, и лишать ее этой гордости было подло.

– Теперь тебе лучше?

– Лучше? – Она повторила его интонацию. – Лучше по сравнению с чем?

На это не было ответа. Они молча сидели рядом. Через некоторое время Николь выпрямилась и нежно сняла его руку со своего плеча.

– Расскажи мне, как у тебя дела, Ким, – сказала она. Она была все так же бледна, но ей уже удавалось справляться со своим голосом. Ее мысли витали где-то очень далеко. Она чувствовала себя оцепеневшей и опустошенной. – Надеюсь, что ты живешь лучше, чем это получается у меня.

– Все совсем не так, – сказал Ким. – С той лишь разницей, что у меня не личная, а профессиональная проблема. Я только что получил письмо от Скотта. Кажется, меня ждут большие неприятности с моей новой книгой.

– Но ты же теперь знаменитость, – сказала Николь, готовая обсуждать дела Кима и вообще говорить про что угодно, только не про себя и Боя. – Я читала «Западный фронт» в переводе на французский. Он стал бестселлером во всех европейских странах, и в Америке тоже. Почему же ты говоришь, что у тебя возникла проблема?

– Я расскажу тебе всю эту кошмарную историю, – сказал Ким и, попивая вино, поведал Николь про рукопись, украденную возле Восточного вокзала, про то, как было трудно ее восстанавливать, и как он отдал ее Перкинсу за ленчем, и как теперь терзается тем, что от его редактора ничего не слышно, и даже про окончательно доконавший его постскриптум Скотта к своему письму. Он показал письмо ей. – Я могу лишь сказать, что эта книга была обречена с самого начала.

– Обречена? Ты суеверен, как французский крестьянин! – заметила Николь.

– Что ты знаешь про французских крестьян? – сказал Ким и рассмеялся.

– Что ты собираешься делать с этой книгой? – спросила Николь, и Ким не заметил, что она не присоединилась к его смеху.

– Именно этот вопрос я и пытался решить, когда появилась ты, – сказал Ким. – Если бы только была трансатлантическая телефонная связь! Я бы позвонил Перкинсу и переговорил с ним. Проклятая телефонная компания! Сколько лет они уже обещают наладить такую связь! Не понимаю, в чем там дело?

Николь улыбнулась в первый раз после того, как Ким сообщил ей про помолвку Боя.

– Ты типичный американец, Ким. Такой нетерпеливый!

– С тобой я очень нетерпеливый, – Ким посмотрел на нее и улыбнулся. Он взял Николь за левое запястье и повернул его так, чтобы можно было разглядеть время на элегантных часах Боя. – Сейчас уже почти два часа дня. Июль 1925 год. Мне пришлось целый год дожидаться этого ленча… Ты должна согласиться, что по отношению к тебе я был очень терпелив.

– Да, – сказала Николь. – Это правда.

Она не отдернула руку, потому что его прикосновение успокоило и утешило ее. Она неожиданно вспомнила, что Бой никогда не дотрагивался до нее, если не собирался заняться с ней любовью. И тут она поняла, что давно тоскует по таким мгновениям нежности без проявления страсти, но стоило ей лишь подумать об этом, как нежность превратилась в чувство такой глубины и силы, что между ними словно возникла искра электрического разряда. У обоих перехватило дыхание и не было слов. Казалось, будто только вчера они в первый раз посмотрели в глаза друг другу на улице Монтань, и их потрясла сила взаимного влечения, не подвластная пи времени, ни обстоятельствам.

Наконец, вырываясь из охватившего их оцепенения, они решили, что надо пойти и искупаться. Ким поднялся на ноги и протянул руку Николь, чтобы помочь ей встать. Когда она поднялась, Ким внезапно прижал ее к себе. И их губы слились в таком поцелуе, о котором они мечтали с того самого момента, когда впервые узнали о существовании друг друга. Они целовались горячо и страстно, и их охватило чувство, будто они тают и растворяются в этих нежных объятиях, позабыв про весь остальной мир. И было неизбежно, что здесь, за надежно укрывающими их валунами пляжа Гэруп, в полном одиночестве, потому что все разошлись по домам на долгий французский ленч и полуденный отдых, они займутся любовью.

Он был сильным и страстным, и он целовал ее и любил ее и ее тело, не разделяя их пи на один миг. Он любил ее, ее всю, и душу и тело. Чувства переполняли его. Она была нежна и покорна и жаждала удовлетворения своей страсти, не уступая Киму в любовном пыле. Они повторили это во второй, а потом в третий раз, и казалось, что все это длилось лишь краткий миг.

Они оба были разговорчивыми людьми. Но потом они долго не могли вымолвить ни слова. Сначала их переполняли чувства, которые невозможно было выразить словами. Затем у них постепенно начали появляться какие-то мысли, направляемые чувствами.

– Это… с нами… не случайно, – наконец выговорил Ким, бессознательно пользуясь банальными словами и осторожными эвфемизмами. – Это никогда не было простой случайностью. Даже в самом начале.

– Знаю, – сказала Николь. – Я часто думала… почему ты не вернулся ко мне, в Париж, еще тогда, в самом начале… Ведь ты же обещал мне, что вернешься?

– Я оказался слабым. Слишком многое давило на меня. Слишком много лести. Слишком много комплиментов, – сказал Ким. – Было очень легко остаться…

– А уехать было трудно?

– Уехать было трудно, – согласился Ким. – Для меня в то время это было невозможно.

– И ты решил, что совсем про меня позабудешь? – спросила Николь, вспоминая те времена, когда она ждала Кима, писем от него, и это ожидание тянулось бесконечно долго, пока она, наконец, не сдалась.

– Да. Я сказал себе, что это было самое обыкновенное любовное приключение. Последняя интрижка. Мне казалось, что я смогу переступить через это. Я думал, что способен переступить через тебя. Мне это не удалось. Теперь я это понимаю. Тогда я этого не знал, – сказал Ким. Наступила долгая тишина. Никто из них не представлял, что сказать и что может или должно произойти в дальнейшем. Наконец, Ким спросил:

– Завтра ты еще будешь здесь, в Антибе?

– Да, – ответила она.

– И ты снова придешь сюда ко мне?

– Да.

4

– Сегодня утром я получил ответ на свою телеграмму, – сказал Ким на следующее утро. Они закусывали, сидя в укрытии за валунами пляжа Гэруп. – Перкинс утверждает, что Чарльз Скрибнер лично отказался издавать «Дело чести». Он категорически возражает против того языка, каким написана эта книга.

– Разве ты не можешь изменить этот язык? – спросила Николь. Она была во всем белом: белая рубашка, белые штаны, белые босоножки. Солнечные лучи озаряли ее ослепительным светом. Ким заметил, что она так и не сняла с пальца бриллиантовое кольцо Боя. Он не знал, говорила ли она с ним про его помолвку с Мирандой.

– Мне уже приходилось ругаться из-за этого с Перкинсом. Проблема возникла по поводу некоторых выражений уже в «Западном фронте». Ясно, что с «Делом чести» все будет еще сложнее. Видимо, Чарльз Скрибнер не понимает, что я не могу и не буду писать так, что люди двадцатого столетия говорят на языке викторианской эпохи. Это погубило бы весь замысел книги, – сказал Ким. – Я решил, что мы окончательно разобрались с этим, когда обсуждали мою предыдущую книгу. Однако я ошибался.

– Скрибнер не единственный издатель в Америке, – сказала Николь.

– Скрибнер – это единственный издатель, у которого есть такой редактор, как Максвелл Перкинс, – сказал Ким. – Мне отвратительна эта книга. Она была обречена с самого начала. Мне бы очень хотелось вообще забыть про ее существование. Будь я немного поумнее, я бы вернулся в журналистику. Я мог бы совсем неплохо зарабатывать, и мне не приходилось бы воевать с этими чертовыми издателями, считающими себя защитниками общественной морали и нравственности.

– Вы, писатели! – возмутилась Николь. – Вечно вы хнычите. Кокто жалуется на своего издателя. И я слышала, что Джойс тоже. Соммерсет Моэм клянется, что его издатель постоянно пытается надуть его! По-моему, вы еще хуже модельеров! – Насколько было известно Николь, Пуаре больше времени проводил с адвокатами, выступая в качестве то истца, то ответчика, чем в своем ателье, и он был далеко не единственным.

– Может, это и так, – сказал Ким. – К несчастью, это не решает мою проблему. И потом, Николь, у меня есть и другие проблемы. Прошлой ночью я не спал. Совсем. Я думал о нас. О будущем, о нашем будущем.