– О Господи! Я боялась, что мы никогда уже не увидимся, – воскликнула Николь.

– Я же говорил тебе, что беспокойство – дурная привычка, – сказал Ким, обнимая ее. – Каждый раз, когда я возвращаюсь, я вижу тебя в слезах. Что с твоим обещанием?

– Но ты должен был приехать несколько дней назад! В Си-Би-Эс никто мне ничего не сказал. Я с ума сошла от страха. Что случилось?

– Строго секретно! – ответил Ким и подмигнул. – Но тебе могу сказать. Адольф – забыл фамилию – захотел копию «Время шампанского» с автографом, и мне пришлось задержаться в Берлине, ждать, пока фюрер оторвется на несколько минут от перекраивания Европы и примет меня.

– Ким, ты невозможный человек!

– Может быть, – он пожал плечами. – А теперь давай праздновать Рождество. Не собираюсь пропускать его из-за такого печального факта, как мировая война!

Нагрузившись едой от Лозетты, шампанским из погребов «Рица», бутылкой из Берлина, они отправились в дом Ролана Ксавье, расположенный на северо-западной окраине Парижа, прошли по снегу под огромными соснами, разожгли в камине ароматные кедровые поленья, с удовольствием съели гуся, которого Николь выменяла за три флакончика «Николь», посмеялись над оставшимися пока в моде поздравительными открытками и приветствиями от английских друзей, заканчивающимися пожеланиями счастья. Затем последовала любовь в мягкой постели. Наконец Ким и Николь заговорили о будущем.

– Прежде всего, нужно определить наши отношения, – сказал он. – Это всегда было нашей большой ошибкой. Ты всегда была – с того момента, когда я впервые увидел тебя, – самым важным человеком в моей жизни, но я забывал об этом. Я занимался другими вещами, и другие люди заслоняли тебя. Я ставил на первое место работу… себя… и был не прав. Теперь я научен, Николь. Теперь я узнал, что для меня важно. И важна для меня только ты. Я не всегда помнил об этом. Вот моя огромная ошибка.

– И моя, – произнесла Николь, думая о коллекциях, которые она ценила больше, чем Кима, думая о временах, когда она ставила собственную кухарку, горничную и, вероятно, даже почтальона впереди человека, которого любила. – Должно быть, я сошла с ума, но теперь я тоже кое-чему научилась. Одиночество и злые слезы преподали мне хороший урок. Они были жестокими учителями. Теперь я стану другой.

– Нет, это я стану другим, – настаивал Ким.

– Нет, дорогой, – сказала она. – Мы станем другими. После Нового года Ким уезжал на линию Мажино.

Как всегда перед отъездом, Николь напомнила ему о его обещании.

– Будь осторожен, – предупредила она. – Пожалуйста. Береги себя.

– А ты, – сказал Ким, – перестань волноваться и привыкни к факту, что я буду подолгу отсутствовать.

Он прижал Николь к себе, поцеловал, затем отодвинул ее на длину вытянутой руки и заглянул ей в глаза.

– Насчет твоего обещания… Ты будешь хорошей девочкой и перестанешь волноваться?

– Обещаю, – ответила она, улыбнувшись, и он опять уехал.

4

В начале сорокового года война из угрозы превратилась в реальность. Люди начали поговаривать об отъезде из Парижа, об оккупации. Николь оставалась в городе по двум причинам: во-первых, по просьбе французского правительства, считавшего ее присутствие положительным фактором для поддержки спокойной моральной обстановки среди населения; во-вторых, из-за Кима, использовавшего Париж как свой штаб. Дела, как замечала она, шли хорошо. Война, казалось, способствовала ее успеху. По просьбам клиентов «Дом Редон» возродил модели, которые Николь разработала во время прошлой войны, и «пижамы» вошли в моду во второй раз. Но «Дом Редон» работал с новыми, неопытными сотрудниками. Все мастера ушли работать на военные фабрики. В своих накрахмаленных белоснежных халатах, с накрашенными лаком ногтями, они больше не шили и не метали, а наматывали проволоку на катушки для авиационных и морских радиопередатчиков. Люди уже не шутили по поводу войны, а говорили о ней вполне серьезно. Она была неминуемой, грозила ворваться в Париж в любой день, в любой час, в любую минуту.

Ким бывал в Париже наездами, отправляясь то в Хельсинки, то в Рим, то в Варшаву, то в Копенгаген.

Возвращаясь, он казался еще более энергичным, оживленным. И с каждым его приездом часы, проведенные с ним, летели все быстрее.

Так много сказать и так много почувствовать. Ким и Николь. Николь и Ким. Их воссоединение – разбивающие сердца прощания, прелестные мгновения любви – управлялось стрелками часов, которые двигались все стремительнее и стремительнее.

Ким и Николь редко говорили о прошлом. Они жили в искрометном настоящем, хватаясь за жизнь, держась друг за друга и снова и снова планируя будущее. Что-нибудь у них да будет! Ким и Николь! Николь и Ким! Сильные и независимые, верные и любящие, свободные и объединенные. Николь наконец сдержала свое обещание и перестала беспокоиться. Она стала думать так же, как и Ким – о чудесном, бесконечном солнечном будущем.

– Я заметил, что ты больше не просишь меня быть осторожным, – сказал Ким в апреле. – Ты делаешь успехи!

– Обещание есть обещание! – весело ответила Николь. – Во всяком случае, ты меня убедил. С тобой, похоже, действительно ничего не случится. И со мной тоже. Все обошлось в прошлую войну, обойдется и в эту. Ведь ты уже пережил Варшаву, Берлин и линию Мажино. Ты родился под счастливой звездой.

– Мы оба родились под счастливой звездой. И это случилось в тот момент, когда я встретил тебя на улице Монтань, – произнес Ким. – Что-нибудь у нас да будет! У тебя и у меня!

Ким уже хотел сказать Николь «Я тебя люблю», но взглянул на часы. Времени не осталось. И не настал подходящий момент. Он должен быть прекрасным, нежным, напряженным и страстным. Этот момент должен стать таким, от которого нет обратного хода.

«В следующий раз, – пообещал себе Ким. – В следующий раз, когда мы опять будем вместе».

В середине апреля Германия начала наступление на Данию, Норвегию и Швецию. Это были жестокие, мощные, мастерски организованные атаки с воздуха, земли и моря. На датские границы нападение было произведено ударными войсками при поддержке авиации и морской артиллерии. Крошечная страна под таким натиском пала очень быстро.

Ким находился в Осло, когда туда пришли немцы. Его потрясло то, что двухсотпятидесятитысячный город им удалось взять силами в полторы тысячи человек и практически без единого выстрела. Гитлеровские корабли вошли в фиорд Осло без каких бы то ни было повреждений. Большинство норвежских береговых оборонных и морских соединений просто не оказало сопротивления. Ким был поражен и полон подозрений. Захват страны в течение одной ночи представлял собой тайну, и он решил попытаться раскрыть ее. То, что ему удалось узнать, мир просто поразило бы: падение Норвегии произошло не в результате сражения, а в результате элементарного предательства. Киму стало известно, что майор Видкан Квислинг, глава предположительно уничтоженной нацистской партии Норвегии, по-прежнему имел большой авторитет в армии и на флоте. Когда немцы направили свои корабли и орудия на страну, поступил приказ не стрелять и не сопротивляться. Осло и другие важные объекты были преданы изнутри. Ким передал в эфир эти новости со всеми подробностями и со страстным негодованием.

Он знал, что последствия не заставят себя ждать, и следил за тем, как немцы отреагируют на его поступок. Скромность мер удивила его. Ему было приказано всего лишь немедленно покинуть Осло. Кима в военной машине везли под конвоем в аэропорт, когда немецкие бомбардировщики начали сбрасывать свой страшный груз на хранилища нефти, тянувшиеся вдоль шоссе. В жутком шуме и смятении начальник конвоя, офицер гестапо, достал пистолет и выстрелил в Кима, промахнувшись только из-за внезапного толчка – автомобиль подпрыгнул на выбоине. Инцидент был исчерпан в течение секунды.

– О моей смерти сообщили бы как о случайной гибели во время бомбежки, не так ли? – спросил Ким.

Посеревший офицер промолчал. Он боялся своего начальника, холодного человека с глазами цвета снега, и знал, что расплата за неудачу будет жестокой.

– Отвечать вы не собираетесь? – поинтересовался Ким. – Ладно. Я знаю, что прав, можете не беспокоиться.

Ревущее пламя вырывалось из цистерн с нефтью, окрашивая небо в оранжевый цвет, но машина ехала к аэропорту, и момент смятения уже прошел.

Гестаповец, по-прежнему безмолвный и серый, подвез Кима к самолету, который должен был доставить его в Париж. С презрительной усмешкой Ким решил попрощаться с человеком, пытавшимся убить его.

– Будьте в следующий раз повнимательней, – с сарказмом в голосе произнес он, и исчез в самолете.

– Случай с Квислингом – настоящий скандал, – сказала Николь. – Вероятно, немцы не очень-то тебе благодарны.

Ким пожал плечами.

– Они всего лишь выдворили меня из Норвегии. Если честно, меня выгоняли и из более приятных мест.

Николь покачала головой и рассмеялась. Неизменно бодрое настроение Кима было заразительным, и поскольку весенняя погода действовала успокаивающе, она решила разделить его оптимизм. Ей вспомнилось веселье, сопровождавшее первую мировую войну, – танцы, вечеринки и конец викторианских предрассудков, управлявших поведением людей. Теперь происходило то же самое: никогда еще «Дом Редон» не шил столько свадебных платьев и предметов приданого. Всех охватила свадебная лихорадка. Военные невесты! И дети! Если женщины не выходили замуж, то торопились забеременеть, причем делали и то, и другое в рекордно короткие сроки. Одна из старых клиенток Николь, дама в возрасте около пятидесяти лет, пришла и заказала одежду для беременных. И не она одна. Женщины и в тридцать, и в сорок хотели иметь детей. Николь была поражена и рассказала Киму об эпидемии свадеб и беременностей.

– Мы должны присоединиться к толпе, – произнес он, обнимая ее, положив свою голову на ее золотистые волосы. Сейчас, в свои сорок лет, Николь великолепно сочетала в себе обаяние, целостность характера и теплоту. Ким считал, что она становится с годами все более женственной и желанной, – золотое облачко ее заманчивости, блестящие волосы, спокойные глаза, губы, свидетельствующие об опыте и самоуважении, – все это очаровывало его. Каждый раз, возвращаясь в Париж, он наслаждался ее видом и запахом ее духов.